Лики Богов. Часть I. Война с черным драконом

11. Послание

Брусничным соком по лиловому шатру неба растёкся рассвет, окрасив багрянцем леса и луга, отразившись в быстром течении реки. Малые пташки завели песнь, перелетая с дерева на дерево, прячась в густых кронах. Выпрыгнув из-за куста голубики, серый заяц замер на полянке, втянул маленьким носом пряный воздух. Тихо, спокойно. Зверёк подошёл к берёзовому пню, заколотил лапками. Едва уловимый хруст сухих веточек заставил зайца замереть; тень большой птицы скользнула рядом с ним. Не испытывая судьбу, серый нырнул в кусты. Любопытство смешалось со страхом, прижало ушастого к земле. Выглядывая из-за веток и груды сухой листвы, заяц взглянул на поляну — человек, неспешно ступая, появился в лучах утреннего солнца. Попятившись, зверёк вылез из укрытия и бросился наутёк, подальше от грозного охотника.

Но человек охотником не был. Не знал об этом трусливый заяц, не знали и смолкшие птицы. Не до лесной живности было гостю. Солнечный луч выбил из русых кос серебро, ветер прижал к груди красную рубаху. Рода остановилась посреди поляны, взглянула на небо — Каркун кружил над лесом, беззвучно венчая уход Акима. Родослава сильнее сжала ларец, наклонила его. Ветер подхватил прах отца, понёс по лесу, единя тархтарского богатыря с величественной Тарой. Богиня природы охотно раскрывала объятия, принимая защитника своих земель.

Подставляя ветру ларец, Родослава шла к реке. Все её мысли были о семье. Чёрный дракон с рваными крыльями не давал покоя, знаменем смерти нависал над братом и племянниками. Как его найти? А найдя, как одолеть? Шум воды становился всё отчётливей, перестала мелькать тень ворона. Взглянув в ларец, Рода вздохнула — он был пуст. Выйдя к реке, богатырша опустилась у поросших мхом валунов. Меж них в пещерке, расширенной дружинниками, лежали щит, меч, ножи, шлем, кольчуги — всё то, что будет нужно отцу в Слави. Проведя рукой по сложенному красному плащу, Рода приподняла его, посмотрела на глиняное вместилище, хранящее кости воеводы.

— Спи спокойно, тятенька, — шепнула Рода, поправляя отцовский плащ.

Хлопнув крыльями, на валун опустился Каркун, застучал когтями по серой тверди. Серебряные лунницы* раскачивались в его клюве, поблёскивая рубинами. Хозяйка протянула к нему руку, принимая серьги. Освободившись от ноши, Каркун поудобнее устроился на валуне, подставляя под тёплые лучи угольные крылья.

— Вот, тятенька, серьги для матушки, — улыбнулась Рода, опуская лунницы в пустой ларец. — Она любила, когда ты ей подарки привозил. Пущай порадуется родимая, ты обними её за меня.

Уложив ларчик рядом с вместилищем, богатырша подняла массивный камень, заложила вход. Осмотревшись, ухватила ещё один камень. Вскоре курган был сложен, с виду никто бы и не подумал, что это чья-то могила — просто часть живописного места. Как и желал Аким.

Проведя рукой по камням, Родослава выпрямилась, собираясь уходить, ведь её уже ждали Рагдай с Велибором — их рубахи то и дело выглядывали из-за раскачивающихся ветвей. В этот миг Каркун закричал, захлопал крыльями, знаменуя чьё-то присутствие. Незримая сила остановила богатыршу, заставила обернуться — на речных волнах покачивалась белая лебедь. Изменившись в лице, Рода зашагала к реке, перешла на бег. Мелкие камушки, вылетев из-под сапога, застучали по водной глади; женщина встала, как вкопанная, буравя взглядом грациозную птицу. Лебедь неспешно проплыла мимо неё, вышла на берег. В боковом зрении богатырши белое тельце вытянулось, сравнявшись с ней в росте.

Повернувшись, Рода всмотрелась в лик гостьи. Казалось, солнечный свет проходил сквозь неё, не грея бледной кожи. Большие серые глаза смотрели в самую душу, стройный стан скрывало невесомое белоснежное платье.

— Мир тебе, Аделя.

Откинув за спину золотистые длинные волосы, посланница хозяйки нави улыбнулась.

— Здравствуй, Родослава.

— Ты проводила Акима к Маре? — выпалила Рода.

— Два лета его жизни остались непрожитыми, — взглянув на курган, ответила Аделя, — он проживёт их меж мирами.

— Нет, — рыкнула Рода, — я просила Макошь переткать его жизнь, я чувствую — она услышала меня.

— Услышала, — кивнула ведунья. — Мара пришла за ним, но Аким пожелал отходить эти лета средь своей дружины. Аким великий воин, чистая душа, его желание — закон даже для Богов. Не тревожься, Мара напитала его дух силой, явь ему не страшна… коли надолго в неё входить не станет. А посему не зови его, Рода. Помни, что теперича его дом — межмирье.

— Ты знаешь, что за нежить убила его? — прищурилась воительница.

Аделя подошла ближе, отчего по серым камням расползся иней. Пристально всмотревшись в глаза богатырши, заговорила:

— Дракон — не нежить. То чуждая нави сущность. Она тянется из Тьмы, а питает её сама смерть. Не ведаю, что за колдовство порождает ту тварь, да со дня смерти Акима боле его не было.

Улыбнувшись лишь уголком губ, Рода подалась к ней, прошептала:

— След. Всё оставляет свой след в нави.

— Да, — кивнула Аделя, — таковой ты сможешь найти.

— Поможешь?

— Помогу, — ответила ведунья и, загадочно улыбнувшись, добавила: — Приходи ко мне.

— Найдёшь меня по крови, — прохрипела Рода.

— Найду, сестра, найду, — бросила Аделя, заходя в воду. Лишь стоило подолу её платья намокнуть, как точёный стан уменьшился, гибкие руки обратились крыльями. Белая лебедь взмыла в небо, канув в безмятежной бездне.

Решив для себя что-то, Родослава поспешила к друзьям. Каркун оттолкнулся от валуна, поднялся ввысь, следуя за хозяйкой.

Сидя на поваленном дереве, Велибор водил хворостиной по земле. Рода запретила следовать за ней, велела ждать здесь, перед тем как кануть в лесной чаще с прахом отца. Казалось, прошёл не один час, терпение сходило на нет, и всё больше хотелось пойти к реке, к подготовленной для Акима каменной насыпи. Но сидевший рядом Рагдай уже дважды осекал порывы тангутского воеводы. Этот лысый угрюмый воин молча буравил взглядом выгоревшее кострище. Какие думы роились в его бритой голове, знали только Боги. Тяжело вздохнув, Велибор оглянулся, всмотрелся в покачивающуюся вязь ветвей — красная рубаха мелькнула вдалеке, значит, Рода скоро вернётся.

— О, — отрешённо бросил Рагдай, — не твои ли скачут?

От рваной кромки леса отделились силуэты всадников, они стремительно приближались к острогу, огибая широкую поляну.

— Мои, — кивнул Велибор, выбросив хворостину.

— Мимо нас проскочат, — хмыкнул Рагдай, — как пить дать, в острог ринутся.

Но тангутская дружина, вопреки его ожиданиям, повернула к кострищу, пронесясь мимо острога. От строя отделился всадник в тёмно-зелёном плаще, направил коня к Велибору. За ним последовал ещё один — в кожаной безрукавке с глубоким капюшоном и сумой наперевес. Натянув поводья, дружинник лихо спрыгнул с седла, в два шага приблизился к воеводе. Его спутник спешился, не обращая внимания на Велибора, направился к кострищу.

— Здравствуй, батый, — пробасил тангутский дружинник, опустив капюшон. — Заставил ты нас поволноваться. Чай, уж в Тангут пора, заждались нас там, а от тебя ни весточки.

— Будет тебе, — отмахнулся Велибор. — А что до Тангута, то вернёмся мы ещё нескоро.

— Отчего? — округлив зелёные глаза, удивился воин.

Воевода не ответил. Помолчав, сжал плечо Рагдая, указал на подопечного:

— Мой старший дружинник — Злат… А тот хмурый — Родославин наворопник*, Марун.

Прищурившись, Рагдай взглянул на золотые кудри дружинника, доходящие до плеч, ухмыльнулся.

— Здрав будь, Злат. Меня Рагдаем звать, я тоже у Акима-Горы старшим дружинником был.

— Отчего был? — подозрительно прищурился Злат. — А где же Аким Абатурович? Много слышал о нём, да не видел никогда.

— Нет его боле, — прохрипел Рагдай, отвернувшись к кострищу.

Злат умолк, уставившись на Маруна, водящего пальцами по обугленным брёвнам. Слов не находилось, ни для нового знакомого, ни для батыя.

— Ладно, — разрушил молчание Рагдай, — веди, сынок, дружину в острог. Там братья вас приютят да накормят. Сейчас мы Акимовну дождёмся да к вам подойдём.

Марун обернулся, едва услышав имя Роды, стремительно подойдя к коню, запрыгнул в седло. Злат лишь кивнул в ответ, ухватил жеребца под узду и повёл к высоким стенам. Серебряной рекой за ним потянулись всадники.

Потерев глаза, Велибор обхватил голову, предаваясь размышлениям. Рагдай терпеливо ждал его слов, но утратив надежду, решил спросить в лоб:

— Отчего ж в Тангут не воротишься?

Словно вырвавшись из сна, воевода непонимающе посмотрел на него. Выпрямившись, указал в сторону аримийской границы.

— Сила батыя иссякла опосле ранения стрелой аримийской…

— Что там за рана? — перебил воин. — Царапина малая, да от такой чаду вреда не будет, не то что батыю нашему.

Прерывисто выдохнув, Велибор продолжил:

— Дело не в стреле, дело в ведовстве, что опосле случилось. Не ведаю, как там оно выходит, да токмо Рода сказала, что колдун батыя в навь утянул. Вот теперича думай — стрела аримийская, колдовство неведомое. А коли соседушки наши, прознав о смерти богатыря тархтарского, на острог нападут?

— Надобно оно им, — скривился Рагдай.

— Надобно, — грубый женский голос заставил обоих вздрогнуть.

Велибор ударил ладонью о колено, рыкнул:

— Точно колокольчик на шею тебе повешу!

— Ага, попробуй, — фыркнула Рода, окидывая ледяным взором друга.

— Акимовна, да ты объясни по-человечески, — нахмурился Рагдай.

— Дабы убить такого воина, аки отец, сил надобно немерено, — заговорила богатырша, — ибо можно самому в нави застрять навечно. Не каждый колдун возьмётся за такое… богатств многих таковая работа стоит. Не убитая горем матерь наняла колдуна, не мстительная вдова… окроме императора, оплатить такое ведовство никто не в силах. А посему, не ровен час, аримийские войска будут стоять у наших границ. Посему Велибор останется с дружиной здесь да займёт Перунову крепость.

— Чего? — возмутился Велибор.

— Две дружины в остроге — не токмо теснота, да ещё дурость, — ухмыльнулась Рода. — Мои наворопники с отцовской дружиной останутся, подсобят. Ты же поедешь в крепость… готов будь мирян с деревень под опеку взять.

— Да-а-а, — протянул Рагдай, — горести не кончились.

— Горести токмо начались, — заключила Акимовна.

Тревога заворочалась в груди, в виски ударила кровь; выпрямившись во весь рост, Велибор пробасил:

— А куда же ты денешься?

— Давай для начала дадим братьям воеводу себе выбрать, — положив на его плечо руку, Рода кивнула в сторону острога. — Сядем в отцовской избе да путём всё обдумаем.

— Давай, — буркнул Велибор.

— Давай… ну-ка не мельтеши… шаг шире, — Ивар с азартом отражал выпады мальчика, уводя деревянный меч палкой. — Теперича размах… резче… ты не мух гоняй, по мне попади…

Томила, слегка приоткрыв от удивления рот, наблюдала за тем, как её старший сын играл со светловолосым ратником, коего знала как Ивара. Младший нетерпеливо ёрзал рядом с ней, ожидая своей очереди. Женщину удивляла не столько ловкость сына, сколько его улыбка. За последний месяц он улыбался впервые.

— Дядька-Ивар, — пропищал младший, — а как же я? Ты давно уже со старшим бьёшься, я тоже хочу.

— Иди ко мне, — позвал Ждан, отставляя в сторону опустошённую плошку.

Мальчика не пришлось звать дважды. Даже не спросив согласия матушки, он со всех ног бросился к витязю.

— Меч я тебе опосле выстругаю, — утерев предплечьем смоляные усы, пообещал Ждан, — давай покамест на палках.

— Давай, — мальчишка был согласен на что угодно, лишь бы получить урок от настоящего витязя.

Томила не узнавала сыновей, беззаботное детство вновь возвращалось к ним. В кругу дружинников, в холодном сыром лесу Катая, но радостное и полное надежд. Казалось, этого не будет никогда. Потеряв всё, Томила поклялась Богам жить ради сыновей, сделать всё возможное для их свободы. Неужели этот путь оказался столь прост? Где-то глубоко в сердце ворочалась тревога, словно ожидая очередного удара. Запуганным зверем женщина озиралась по сторонам, вздрагивала ночами от каждого шороха, готовая в любой момент схватить детей и броситься прочь, оставив и освобождённых земляков, и дружину. Главное — выжить, главное — спасти сыновей…

— Ладно, довольно, отдохни… — приятный голос вырвал женщину из раздумий. Сжав края плаща, который со своего плеча отдала Умила, она резко повернулась к старшему сыну — Ивар ободряюще похлопывал худенькое плечико, пытаясь убедить уставшего ребёнка в необходимости отдыха.

— Дядька, я не устал, давай ещё, — стоял на своём мальчик.

— Ну, Радей, — рассмеялся ратник, — усердию твому каждый позавидовать может. Ты посмотри на меня, я уж взмок…

— Где? — прищурился Радей. — Рубаха-то сухая.

— Да вот же, — ткнув пальцем в грудь, возразил Ивар, — загонял ты меня. Отдышаться хоть дай…

— Ну-ну, — пробурчал мальчик, — то водицы капля, облился когда пил… Чем кривить, лучше сразу скажи, что из меня воин не выйдет.

— Тю, — протянул Ивар, — кто ж того знает? Я вот ремесленником был, бочки дубовые делал да утварь всякую. А нагрянула беда в края родимые — так меч в руки взял, в ратники пошёл. Пятое лето уж с демировой дружиной хаживаю, так что ты нос-то не вешай. Пожелаешь воином стать — станешь. А воину знаешь что надобно?

— Что?

— Отдых, — улыбнулся Ивар.

— Я не устал, — вздохнул Радей.

— Так, кто там не устал? — раздался строгий женский голос.

Мальчик обернулся, подпрыгнув на месте, — Умила, сжав лямку налучей, деловито хмурилась.

— Надобно стрелы перебрать, мечи начистить.

— Я мигом, Умила Демировна, — просиял Радей, вприпрыжку следуя за омуженкой.

Томила не успела и ахнуть, как сын уже усаживался на поваленное дерево, теребя в руках тряпицу. Первым ему вручили шлем, но мальчишка не возражал, с улыбкой принялся натирать золочёную вязь. Прерывисто выдохнув, женщина поёжилась, укуталась в тёплый плащ.

— Никак замёрзла? — ухмыльнулся Ивар, усаживаясь рядом.

— Да вроде весна уж, а зябко, — ответила Томила, по привычке потянувшись к каштановым косам, собранным на затылке в узел. Она никак не могла привыкнуть к отсутствию платка. Греки велели снять его, дабы явить покупателю все достоинства «товара». У омуженок платков тоже не нашлось, ибо ничего, кроме шлема, не носили. А при статусе матери ходить с непокрытой головой было не по себе, но что поделаешь?

— Ага, привыкла к Кырымской жаре, — кивнул Ивар.

— Ничего, — вздохнула Томила. Помолчав, всё же спросила: — Ладно ты так с чадами управляешься, своих-то сколько?

— Двое, — улыбнулся ратник, — токмо девки. С ними так на мечах не помахаешься. Стрелять обучены, оглоблей огреть сумеют, да не боле.

— Ну, ничего, жена тебе сыновей народит ещё, чай, не старик, — бросила Томила и сразу же пожалела о сказанном. Улыбка исчезла с лица мужчины, брови нахмурились. — Обидела чем? Ты прости.

— Да откуда тебе знать было, — прохрипел Ивар. — Была у меня жена, родила мне сына, да через два дня оба умерли друг за другом… Вот с дочерями теперича один. Ну, как один, родители мои растят их, а я по походам… Понимаешь, бочками да ушатами много добра не нажить, иное дело — ладьи торговые сопроводить али вот так, какому императору дружиной наняться.

— Отчего не понять? — горько улыбнулась Томила. — Сама кем угодно наняться готова, лишь бы сыновей вырастить. Ты вот к себе позвал — я рада-радёхонька.

Ивар молча смотрел на тонкие черты недавней пленницы — зелёные глаза, лёгкая рыжинка в волосах, родинка над губой. На вид ей было не больше двадцати восьми, ну, может, как и ему самому, — тридцать, но вряд ли. То, что она овдовела, было и так понятно, без расспросов, а вот почему в таком зрелом возрасте у неё было только двое детей — странно.

— А ты чего второй раз замуж не пошла? — решился Ивар.

— Я надеялась, что его выхожу, — шепнула Томила, обхватив себя руками. — Я меньшим брюхата была, когда муж под телегу угодил. Спину ему переломало… Гнал меня поначалу, мол, иди за другого, почто я тебе калека нужен?

Что-то внутри оборвалось, болью растеклось по груди; добела сжав губы, Томила посмотрела на собеседника. Ухватившись за его плечо, сжала до боли, затараторила, дрожа всем телом:

— А я верила, что смогу на ноги его поставить… Верила! Хоть вся жизнь на то уйдёт. Сколько сил положила, ты даже помыслить не можешь… Ко дню имянаречения Радея он уж мог с палочкой по двору пройти. Думала, вот оно, счастье выстраданное, заживём теперича! Надеялась понести вскоре… так мне дочку хотелось… да токмо османы проклятущие в деревню нашу пришли… Муж до последнего пытался защитить нас…

Голос Томилы оборвался. Она закрыла лицо руками, пытаясь совладать с рвущимися наружу чувствами. Ивар молча притянул её к себе, обнял.

— Плачь. Плачь, покамест сыновья не видят. Опосле сильной будешь, а сейчас наревись вдоволь.

Солнечные зайчики прыгали по детскому личику, соскакивая с изогнутого клинка. Радей улыбался своему искажённому отражению, старательно натирая саблю. Умила украдкой присматривала за ним — как бы не порезался. Но мальчонка оказался на редкость благоразумным и старательным, не торопился, слушал внимательно, не отвлекался, несмотря на нескончаемую болтовню Ратмира. А дружинник, сидя напротив, выкладывал на щит ножи, кинжалы, стрелы.

— В Камул заезжать не стану, — говорил он, придирчиво всматриваясь в оперение, — сразу в Камбалу поскачу, со своими повидаюсь да ворочусь.

— Ага, токмо батыю о том скажи, — отозвалась Умила, показывая Радею, как правильно затачивать лезвие.

— Само собой, — широко улыбнулся юноша. — Тётке твоей передать чего?

Умила кивнула другу:

— Да, гостинцев ей отвезёшь. Я уж уготовила всё, передашь. Сама хотела до них доехать, да кто ж знает когда.

Бережно уложив саблю в ножны, Радей принялся за вторую. Проводя по лезвию камнем, шепнул:

— Правильно, Умила Демировна?

— Правильно, — кивнула омуженка, — можно посильнее, токмо осторожно… Ратмир, ты-то где осядешь, когда в Камул воротишься?

— На постоялый двор подамся али в гридне* останусь, — пожал плечами дружинник, подрезав оперение.

— Отчего? — удивилась Умила. — Хочешь, у нас поживи…

— Нет уж, — осёк юноша и, лукаво улыбнувшись, добавил: — У тебя жених больно суровый. Ты мне слово ласковое скажешь, а он вновь драться полезет.

— Он мне не жених, — прошипела омуженка, косясь на ребёнка.

— Зря, — заключил Ратмир. — Тебе уж лет немало, так старой девой останешься.

— То не мой удел, — рыкнула девушка, откинув косу за спину.

— М-м-м, — многозначительно протянул Ратмир, подтачивая наконечник стрелы. — Значится, твой удел до осьмнадцати лет в девках ходить, а опосле мужику главу задурить да дальше в девках ходить? Печаль, печаль.

Схватив шишку, Умила запустила её в лоб Ратмира. С глухим стуком та угодила в кудрявую голову и, отскочив, канула в поросли кустарника.

— Печаль, печаль, — неожиданно заговорил мальчишка, не обращая внимание на ворчания Ратмира. — Так-то, Умила Демировна, девки замуж в пятнадцать выходить начинают.

— Эвона как, — изогнув бровь, ухмыльнулась омуженка. — А ты не мал для таковых познаний?

— Мал, — вздохнул Радей, — а жаль. Я бы на тебе женился, коли постарше был. Очень ты красивая, Умила Демировна.

Под хохот Ратмира девушка погладила каштановые кудри мальчика, поцеловала в висок.

— Жаль, голубчик. Ради такого сокровища, аки ты, службу не грех оставить.

— Так народи себе такое сокровище, — не переставая смеяться, почти прокричал Ратмир.

Нескончаемая болтовня Ратмира сменилась хохотом, отчего Баровит вновь оглянулся на него. Не приподнятое настроение юноши раздражало старшего дружинника, а его общение с Умилой.

Вспомнив о данном ей обещании, Баровит скрестил на груди руки, повернулся к батыю. Уже битый час Демир обсуждал с ним и Валдаем дальнейшую судьбу освобождённых юношей. Начиналось всё более чем мирно, не предвещая никаких споров. Затеяв привал, воевода послал Радмилу с Годуном на охоту, сам же между делом спросил у отроков, куда они проследуют. И началось. Багро и Веш — так звали юношей — принялись напрашиваться в малую дружину. Демир, будучи опытным воеводой и учителем, не видел смысла в обучении воинскому ремеслу двух робких, трусоватых парней. И вроде бы всё ничего, да тут Валдай стал за них упрашивать. Для решения спора были привлечены Баровит с Волотом, но дело застопорилось. Перерыв на обед пыл сторон не охладил. Спор вспыхнул вновь, так и не дав как следует насладиться Томилиной стряпнёй.

— Как можешь ты, не взявшись за дело, судить о его плодах? — гремел Валдай.

— Чего мне браться за них, коли надобности в отроках не имею? — теряя самообладание, противился Демир. — У меня в Камуле полсотни отроков в малой дружине, их доучивать надобно.

— Так у тебя сыновья есть, они подсобят, — указав на Баровита с Волотом, рыкнул Валдай.

— Так на них я малую дружину возложу, сам старшой займусь, а этих двоих мне не надобно!

— Умиле их дай.

— Она стрельцов натаскивает.

— Стрельцов Годуну али Радмиле отдай.

— Да из них учителя, что из мерина жеребец! Лучшие стрельцы Катая, а ни объяснить, ни показать, аки следует, не могут… Да вообще, что ты ко мне пристал, аки банный лист?! Сам решу, кого мне да куда ставить, кто у меня да чем занят будет. Посему оставь меня уже, лешего сын!

Барго и Веш уж хотели отступиться от мечты да осесть где-нибудь, но Валдай не унимался, сжимая их плечи, стоял на своём.

— Демир, я аки друга тебя прошу, возьми их!

— Баровит старший, ему отроков обучать, его упрашивай, — скрестив руки на груди, нахмурился Демир.

Ухмыльнувшись, Баровит покачал головой. Навалившийся на его плечи Волот не смог сдержать смеха:

— Ну, отец, лихо ты Багро с Вешем на Баровита перебросил.

— А чего он молчит?! — взорвался воевода. — Я вас почто позвал, в усы пыхтеть? Пятый десяток не за горами, не ровен час, руки отымутся мои. Кто тогда дела дружинные подхватит? Давайте уж из-за спины тятькиной вылазьте, решайте, что делать будем?

Потерев бороду, Зорька всмотрелся в налитые кровью глаза Валдая: что-то не то творилось со старшим товарищем, неспроста он за парней так настойчиво просит.

— Отроки, конечно, крепкие, того не отнять, да ничего страшней вола не видали, — заметил он. — В очах страх плещется, язык оттого заплетается. Они-то в нас пока что токмо почёт да славу видят, смертушка им в спины ещё не дышала, посему сами не знают, куда просятся. А вот почто ты их так нарочито в дружину толкаешь?

— Да что ведомо тебе о страхе? — взорвался Валдай, вплотную приблизившись к Баровиту. — Меня самого в рабство увели. Пять лет я выгребал навоз из византийских конюшен, куску хлеба рад был. Так бы вовек спину гнул, кабы не Абатур! Он меня выкупил, родителям воротил, взрастил из перепуганного щенка воина!

— О том я не ведаю — твоя правда, — кивнул Баровит. — Не понять мне, каково рабом быть. Не видывал я того страха, коий тебя к земле клонил, а посему как смогу из отроков этих воинов воспитать? Ты тот путь с честью прошёл, боле тебя о нём никто не расскажет. Отчего б тебе самому не обучить их? Выйдет с того толк, так отдашь в кинсайскую дружину, а коли нет — помощниками тебе в хозяйстве станут.

Валдай замолчал, задумался. Сделав пару шагов назад, кивнул согласно. Барго и Веш, затаив дыхание, ждали его слов. Он что-то сказал им, но Баровит того уже не слышал. Холод пробежал по позвоночнику, вонзил в затылок иглы. Хорошо знакомая неодолимая сила потянула вглубь леса. Поведя плечом, Зорька сбросил с себя руку Волота, не смея противиться, последовал за незримой нитью. Наблюдая за Баровитом, Волот замер, прекрасно понимая, что с ним происходит. С раннего детства он видел, как навь стучится в сознание брата, мучает, подчиняя своей воле.

Баровит уходил всё дальше. Ветер покачивал молодую листву, гнул ветви, поглаживал первоцветы. Это пёстрое цветущее великолепие постепенно теряло привычный облик, сливаясь в черты человеческого тела. Могучий ствол дуба отделился от кроны, серая дымка рассыпалась седыми локонами, длинной бородой — этого богатыря Баровит ни с кем бы не спутал. Витязь замер, не веря своим глазам, — Аким стоял перед ним, глядя сверху вниз.

— Быть того не может, — выдавил Баровит, — деде…

— Отчего? — добродушно улыбнулся Аким. — В лета мои каждый день последним стать мог… вот стал.

Что-то было не так в седом великане, Баровит не мог понять, что именно. Протянув к нему руку, дотронулся до ледяной груди и застыл, телесно ощутив плотность призрачного тела.

— Что с тобой стряслось? — нахмурившись, спросил Зорька.

— Оно неважно, — покачал головой богатырь, — не могу я подолгу в яви пребывать, посему выслушай…

— С кем стряслось? — раздался взволнованный голос за спиной. — Кто явился к тебе?

Медленно обернувшись, Баровит взглянул на Демира. Язык не поворачивался ответить, молчание затягивалось.

— Скажи ему, — пронеслось в шёпоте ветра, — скажи, ибо к нему я пришёл.

— Деде, — прохрипел Баровит, не отводя от отца взгляд.

— Что? — переспросил воевода, подходя ближе. Опершись о плечо сына, Демир всмотрелся в пустоту.

— Нет меня боле в Яви, сынок, — устами Баровита заговорил Аким. — Ты по мне не горюй, ибо горюшка без того хлебнуть придётся.

— Что должно мне делать, батюшка? — шепнул Демир, невидящим взором смотря перед собой.

— Самое важное, — ответил Аким. — Воротайся в Камул да выполни самое важное.

— Не понимаю тебя.

— Те беды, что во снах зришь, уже очень скоро обрушатся на Тархтарию, посему завершите то, что не успели; начните то, что задумали; посейте то, чему должно взойти.

— Желаю кургану твому поклониться сперва, — зажмурившись, Демир пытался унять боль в груди.

— Нет, — осёк Аким. — К мощам моим ещё приведёт тебя Макошь, сейчас же тебе надобно успеть, Демир. Всем вам надобно успеть.

— Родославе, — прохрипел Демир, — Родушке не говори… я сам ей скажу, когда встретимся.

Сжимая предплечья отца, Баровит смотрел на Акима — он явно видел искру в поблёкших глазах при имени богатырши. Витязь мог поклясться, что тётка знает о гибели деда, что больше других ведомо ей о смерти старого воеводы. Услышав его мысли, Аким приложил палец к губам.

— Не говори ему ни о чём, — возникло в голове.

Громадное тело медленно распалось, рассыпалось шелестящей листвой, застыло в шершавой коре, осело вечерней дымкой, канув средь трав и цветов. Обняв учителя, Баровит шепнул:

— Он ушёл.

— Поведёшь дружину домой, — пробурчал Демир. — На Полозове разойдёмся. Поскачете в Камул, я же — в Кийский острог…

— Нет, отец, — отстранив от себя воеводу, Зорька всмотрелся в помрачневшее лицо, — тебе деде велел в Камул воротаться. Думается, времени у нас мало, а успеть надобно многое, к тому же я не понял, что именно.

Вырвавшись из его рук, Демир попятился, хмурясь, прохрипел:

— Я всё сказал, выполняй. Али воля отцовская для тебя что слово пустое?

— А для тебя? — спокойно спросил старший дружинник.

Ничего не ответив, воевода стремительно зашагал вглубь леса.

Баровит подался было за ним, но остановился, решив, что сейчас разговор не задастся. Устало проведя рукой по глазам, почувствовал на себе родной взгляд, вздохнул:

— Выходи уже, довольно хорониться.

Раскидистые ветви отстранились, недовольно прошуршал кустарник, выпуская широкоплечего витязя. Волот неторопливо подошёл к другу, сжал его плечо.

— Я всё слышал, можешь не рассказывать.

— Слышал, да не видел, — пробурчал Баровит.

Изогнув бровь, Волот внимательно смотрел на него, ожидая разъяснений.

— Я не сказал о том отцу, не скажу Умиле. Посему меж нами оно останется… Деде, — пытаясь подобрать слова, Зорька нахмурился, — он как-то не так умер, неправильно.

Серые глаза прищурились, словно ловя какие-то неведомые знаки на лице друга. Волот молчал, не спеша с расспросами.

— Смерть в бою — воля Богов, смерть славная. Таких воинов, аки дед-Аким, Мара сама провожает в Ирий*. Да дед не явился во сне, не возник в мыслях, стоял предо мной, аки живой… Те, кто сами из жизни уходят, — молчат, говорить не могут, а он говорил… к тому же дед на то никогда бы не пошёл. Утопленники мокрые, от сгоревших дымом пахнет, — Баровит осёкся, пристальней взглянув на Волота. Помолчав, добавил: — Убиенные недожитые лета в межмирье дохаживают.

— Дед нас на главу выше, а мы с тобой не из малых, — нахмурился Бер, — да в плечах он сажень*. Кто мог осилить такого? Коли их много было, так то уже бой, а смерть в бою, аки ты сам сказал, — воля Богов.

— Как — мне неведомо, — скрестив на груди руки, пробурчал Зорька, — токмо думается, что деда убили. Убили подло, чем обрекли на скитание меж мирами. Теперича ему придётся забирать силу живых, а для столь доброй души то пытка.

Прерывисто вздохнув, Волот потёр лоб.

— Мда, о том теперича вряд ли узнаем.

— У няньки спросим, — бросил Баровит, всматриваясь в едва различимую тропку, по которой ушёл отец.

— Нянька в Арконе, — насторожился Волот.

— Нянька в Кийском остроге. Токмо о том, брат, окроме нас с тобой, знать никто не должен.

— Отчего?

— Так дед велел, — осёк Баровит и легонько толкнул Волота к тропке. — Поговори с отцом, уболтай в Камул воротаться. А я пока велю костры тушить да по ладьям рассаживаться, засиделись мы.

Кивнув, Волот направился за отцом, выглядывая его спину из-за стволов и ветвей.

Зорька неспешно вышел на поляну, окинул взором дружинных братьев. Костры шипели от льющейся из котелков воды, сворачивались лежаки, позвякивала утварь. Опустившись на землю, витязь потёр виски, голова гудела, холод разливался по телу. Недовольное бурчание Радмилы пробивалось через детский смех и басовые переливы мужских голосов — благословенная явь, осязаемая, привычная. Стараясь дышать ровнее, Баровит пытался оборвать связь с навью; передёрнув плечами, закрыл глаза. Кто-то приближался к нему, торопливо, едва слышно. Витязь не спешил оборачиваться, пытаясь прогнать холод. Ласковые руки коснулись плеч, заскользили к груди, кутая жаром.

— Озяб? — тепло дыхания коснулось шеи, заставив сердце учащённо биться.

Уткнувшись подбородком в плечо, Умила убрала с его лба тёмно-русую прядь, пригладила волосы.

— От Нави не так просто отогреться, — шепнул Баровит, наслаждаясь её близостью. Сцепив руки в замок, он пытался сохранять спокойствие. Одним Богам ведомо, как хотелось в такие мгновения ответить не меньшей лаской и каких сил стоило погасить это желание.

— Кто на сей раз? — ничему не удивляясь, словно Баровит встретил давнего знакомого, спросила омуженка.

Посмотрев на неё, витязь сжал девичью кисть.

— Деде.

В голубых глазах отразилась боль, губы сжались добела. Отстранившись, Умила осела на траву.

— Я надеялась, что он не меньше прадеда проживёт.

— Я тоже, — шепнул Баровит, прижав её к груди. Поглаживая золотистые волосы, закрыл глаза — она всё узнает, но после.

_____________________________________________________________________________

Лунница* — бронзовое, серебряное, реже золотое украшение в виде полумесяца.

Наворопник* — разведчик.

Гридня* (гридница) — большое помещение в княжеском дворце для дружинников.

Ирий* — рай Богов.

Сажень* (простая, малая) — старорусская единица измерения расстояния (152 см).