Лики Богов. Часть I. Война с черным драконом

22. Нежданная встреча

Ровное дыхание коней, монотонное позвякивание ножен. Влажная земля гасила топот копыт; густая поросль и мгла опускающейся ночи укрывали воинов от чужих глаз. Всадник, что возглавлял отряд, внимательно всматривался в тропку, теряющуюся во тьме — хорошо бы сделать привал, ночью нетрудно заплутать. Но сердце сжималось в груди, дурное предчувствие не давало покоя. Натянув капюшон на лысую голову, воин всмотрелся в мелькающий меж крон лунный диск. Всего несколько часов назад они — тайная служба Катая — покинули Кинсай. Здешний воевода — Ставр — слыл на всю Тархтарию невиданной жадностью, но даже он при виде княжеской печати, скрипя зубами, выдал командиру отряда сорок коней. Вспоминая побелевшее от злости лицо, налитые кровью глаза Ставра, всадник ухмыльнулся.

«Это тебе ещё свезло, Ставр Богданович, — подумал командир. — Была бы с нами Родослава, ты не токмо конягами да хлебом поделился, мы бы ещё у тебя дня три пировали».

— Лют, — негромко позвал голос.

Лют натянул поводья, обернулся. Молодой соратник — Годка — поравнялся с ним, опасливо осмотрелся.

— Чуешь, Лют, — шепнул он, — гарью пахнет?

— Нет, — пожал плечами командир.

— Пахнет, — повторил Годка.

Лют всмотрелся в блеск его глаз, в расширившийся зрачок.

— Ты пробудил волка? — нахмурился он.

Годка опустил капюшон, являя командиру волчью шкуру, покрывающую голову и спину.

— Ты решил идти ночью, — прошептал воин. — Человек ночью лес не пройдёт. Посему я пробудил волка. Коли потеряю себя, вы меня заломаете.

— Как же? — скривился Лют, отчего шрамы на лице стали ещё грубее. — Гарь, говоришь? Где?

Годка закрыл глаза, вслушался. Вытянув руку, указал в направлении удаляющейся тропы.

— Там… гласы слышу… крики… Бой. Ожесточённый бой да треск поленьев.

— Там токмо Полозов, боле нет ничего, — зашептали соратники.

— Надобно искать другую тропу, — заключил Лют. — Спешивайтесь. Годка, ищи.

— Что же, мы Полозов в беде оставим? — воспротивились наворопники.

— Да, — осёк Лют, спрыгнув на землю. — Жизнь Родославы ценней Полозова.

Воины переглянулись, зашептались, приходя к тому, что Лют прав. Спешившись, вытянулись в ряд, канули один за другим в шелестящем мареве леса. Годка принюхивался, вслушивался, вёл братьев к Кийскому острогу. Там, за спиной, меж могучих стволов мелькало зарево горящего речного порта. Неважно. К острогу. К Родославе. Но Годка вдруг остановился, как вкопанный, прислушался, закрыв глаза.

— Мы не обойдём бой… войско слишком велико… слишком. На нас идёт сотня, никак от неё не схоронимся.

— Сотня, — шепнул Лют. — Без потерь не пройдём. А Родославе мы все надобны.

Воины настороженно посмотрели на него, но не проронили ни слова.

— Вы верно поняли, братья, — прохрипел Лют. — Доставайте шкуры, пробуждайте волков.

Десять мужчин неспешно вытянули из седельных сумок волчьи шкуры, сбросили с себя плащи и рубахи. Лют завязал на груди когтистые лапы; острые клыки подползли к шрамам на лице, указывая на причину их появления; серый мех блеснул в лунном свете. Уставившись на небо, Лют зарычал. Глухо, утробно. Рык воинов становился всё громче, перерастал в вой. Дух зверя пробуждался в человеческом теле, распускал сети, просачивался в кровь. Взору открывалась каждая травинка, дрожащий на ветру лист; нюх улавливал запахи дыма, крови и горелого мяса. По зубам потекла слюна, неутолимая жажда обожгла горло. Слуха коснулась чужая речь, человеческая поступь.

— Мы — рыкари — идём первыми, — рыкнул Лют. — Наворопники, оставайтесь здесь. Вступите в бой, когда услышите мой рог.

Много лет назад Лют поклялся не взывать к порабощённому когда-то зверю. Много лет прятал его глубоко в душе. За эти годы позабылось дурманящее чувство охоты, выжигающая ярость и неистовый гнев. Теперь всё это воскресало с огромной силой, гнало в бой, пленяло разум…

В глянцевой глади пруда отражалось безмятежное небо. Ни единого облачка. Благодатная тишь кутала уютный сад, побуждая хозяина этих мест предаться размышлениям. Ступив на деревянный помост, император Аримии взглянул на водную толщу — десятки гибких тел, извиваясь, устремились к нему.

— Они узнали вас, повелитель, — детский голос робко обратил на себя внимание владыки. — Они спешат к своему хозяину.

Лукаво улыбнувшись, император взглянул на внука, протянул ему деревянный короб.

— Вот к чему они спешат, Вэньшуну, — сказал Ши-цзун, открыв короб с кормом. — Едва заслышав твои или мои шаги, они спешат к тому, что мы можем им дать… Люди ничем не отличаются от рыб.

Император наотмашь бросил горсть корма; карпы сбились в разноцветную клокочущую тучу, борясь за любимое лакомство.

— Мой господин, — Вэньшуну неуверенно коснулся рукава деда, — но разве людьми движет лишь получение желаемого? А как же сострадание, вера, любовь?

— Чувства — это тот же корм, только душевный, — вздохнул император. — Любить, верить во что-то или сострадать кому-то — это такая же человеческая потребность, как сон или пища.

— Это неправильно, — прошептал наследный принц, выпустив из рук шёлковый рукав императорского одеяния.

— Так мы устроены, — пожал плечами дед, — и в этом нет ничего плохого. Ты должен понимать это. Ты должен дать народу то, что он хочет — веру в исключительность нации, надежду на лучшее будущее, ощущение защищённости, достаток… да что угодно, главное — вовремя понять, что нужно людям.

Вэньшуну виновато отвёл взгляд, прикусил губу. Теребя расшитый иероглифами пояс, едва слышно проронил:

— А если я не смогу этого дать?

Ши-цзун молча закрыл короб, опустил его на помост. Разглядывая внука, император вновь утвердился в мысли, что от своего отца мальчик взял очень мало. Мечтательный, нежный, робкий, проницательный — он становился полной противоположностью отца. Коснувшись детского подбородка, император заставил внука посмотреть на себя.

— Это неважно, Вэньшуну, — сказал он. — Главное — суметь убедить людей в том, что у тебя это есть или что ты способен это сделать… Тем более, людям достаточно и малого кусочка того, к чему они стремятся. Если у крестьянина появится мешок риса, то он поверит, что становится богаче.

— Неужели я смогу так поступить? — в глазах мальчика отразился страх, и это не смогло скрыться от старого императора.

Устало вздохнув, Ши-цзун выпрямился, погладил внука по голове.

— Сможешь, Вэньшуну. Когда судьба заставит тебя выбирать между жизнью и смертью, ты сможешь всё.

Наследный принц приоткрыл рот в немом испуге — дед никогда не шутил, каждое его слово было осмысленно и подтверждено действиями. От этого мальчику сделалось не по себе, по рукам пробежала дрожь.

— Повелитель! — голос слуги донёсся из-за цветущих слив.

Вэньшуну обрадовался ему как спасению от тяжёлого разговора, к коему, казалось, он никогда не будет готов. Отводя ветви, скользя по влажной траве, слуга подбежал к императору, опустился на колени.

— Повелитель, к вам прибыл генерал Мун… Он слаб, но желает поговорить с вами.

Ни единого мускула не дрогнуло на лице императора. Поцеловав внука в лоб, Ши-цзун молча направился к дворцу. Слуга бегло поклонился наследному принцу и, приподняв подол своего одеяния, поспешил за владыкой.

Прислонившись к колонне, в тени резной крыши Мун ждал императора. Долгий путь отнял все силы, а может, не только он. Генерал так и не получил вестей ни от Бея, ни от сына. Тревога укоренялась в сердце, не давала покоя, изводила ночами.

— Мой друг, — властный голос заставил генерала вздрогнуть, — ты очень бледен, тебе стоит отдохнуть. Я распоряжусь, чтобы мой лекарь осмотрел тебя.

Мун опустился на колени перед владыкой, поднимающимся по ступеням. Сопровождавшему императора слуге хватило одного лишь жеста властителя, чтобы понять, что он тут лишний. Ши-цзун остановился перед генералом, равнодушным взором окинул дворцовую галерею — никого.

— Я слушаю тебя, — спокойно, но со сталью в голосе произнёс император.

— Господин, я не смог взять Кийский острог, — начал Мун, не смея смотреть в глаза императору.

— Да, ведь там обитает Хуапигуй, — ухмыльнулся Ши-цзун. — Юинг прибыл ко мне вчера вечером, рассказал о том, что смог узнать от твоих воинов… от той горсти, что смогла выжить.

— От главного разведчика империи ничто не укроется, — горестно заметил Мун. — Вот только он не видел её своими глазами. Владыка, я не верю, что демон Хуапигуй предстал пред нами в обличии женщины, но и в то, что это был обычный человек, тоже не верю.

— Расскажи о ней, — велел император, пристально глядя на бледного генерала.

— Она появилась из ниоткуда, лишь стоило нам направиться к Аргуни… Всё шло, как вы задумали — воины кийского острога вступили в бой с первым отрядом, второй отряд незаметно вырезал всех разведчиков. Ничто не мешало нам пройти к Аргуни, путь был открыт. На подступе к лесу на нас напал небольшой отряд, который я рассчитывал легко разбить. Но она встала у меня на пути. Словно питаемая грозой, эта женщина двигалась настолько быстро, что мои воины не успевали отражать её атаки. Она вселяла страх. Тархтары получали от неё силу, не знаю как, но тяжелораненые воины вставали и бросались в гущу схватки. Я сошёлся с ней в бою — она ничуть не слабее Акима.

— Быть того не может, — прошипел император.

— Мой господин, — Мун поднял на владыку взгляд, подался к нему, — мне доводилось биться с Акимом, он был силён непомерно, но при этом никогда не был жесток. Эта же женщина… её лицо покрыто кровью павших… она убивает всё, что встаёт перед ней…

— Однако ты выжил, — заметил император.

— Вы можете казнить меня, владыка, но я уверен в том, что она не простой воин, — заявил генерал, сжав на груди плащ.

— От твоей казни не будет никакого толка, — безучастно проронил Ши-цзун. Помолчав, император пристально посмотрел на генерала. — Боджинг так и не объявился, я ведь прав?

Мун вздрогнул, услышав имя сына, несмело кивнул в ответ.

— Я понимаю тебя как отца, — улыбнувшись лишь уголком губ, продолжил император. — Главное — увидеть своё дитя живым и невредимым, ведь правда? Как ты думаешь, Боджинг сможет взять крепость Елжга? Он ведь ещё никогда не командовал отрядом. Когда Юинг сказал мне об этом, я был искренне удивлён — до сего дня Боджинг не подавал особых надежд… Ты уверен, что ты его отец?

— У Боджинга слишком мало людей, — выпалил генерал, игнорируя колкости владыки. — Если он окажется достаточно умён, то не станет нападать на крепость, а будет следить и ждать подкрепления.

— Что ж, об этом нам скоро расскажет Юинг, — во взгляде императора читался гнев, но голос оставался спокойным, ровным. Это настораживало генерала больше, чем откровенные упрёки и угрозы. Ши-цзун провёл пальцем по перстню, задумчиво прокрутил его. — Раз ты настаиваешь на том, что та женщина не человек, то, видно, ехать в Олждос мне ещё рано. За Олждос пока отвечаешь ты. Бей будет огорчён этим, но думаю, ты придумаешь, как справиться с его недовольством. Юинг будет следить за твоими действиями и передавать мою волю.

— Да, мой господин, — Мун вновь поклонился императору, коснувшись лбом пола.

— И ещё, найди мне Лунвэя, — добавил император, направляясь в свои покои.

— Да, повелитель, — шепнул Мун, слыша, как отдаляются шаги императора.

Душно. Невыносимо душно. То ли лето спешило утвердить свои права, прогоняя весну, то ли ощущение неизбежного лишало воздуха, кружило голову. Ши-цзун не мог больше сохранять видимость спокойствия. Он прошёл слишком много битв, чтобы питать иллюзии и верить в завоевание тархтарских крепостей с первой попытки. Не поражение Муна вызвало гнев и страх в сердце императора, а появление «нового Акима». Боевой дух тархтар не сломлен, а значит, война обещает быть долгой… империя этого не потянет. Другие династии восстанут, свергнут старого правителя и предадут смерти его внука.

Боль сковала сердце Ши-цзуна. Сжав ворот халата, император остановился, прислонился спиной к стене. Резной потолок, стремящиеся ввысь колонны, яркие картины на стенах — величие его рода, наследие предков. Как удержать власть? Нет. Как уберечь внука? Пульс бил в виски, воздуха не хватало… Торопливые шаги проступили сквозь звенящий в ушах шум. Император резко вытянул руку, останавливая взволнованных слуг. Никто не должен видеть его таким. Собрав все силы, Ши-цзун направился к своим покоям, опираясь рукой о стену.

— Лунвэй, — шептал владыка, — проклятый плут. Погоди, я достану тебя, и тогда ты познаешь боль и страдания.

Резко раздвинув двери, император вошёл в свои покои, опустился на колени, пытаясь отдышаться.

— Зря ты так, — хриплый голос заставил вздрогнуть.

Владыка всмотрелся в золотистую вуаль балдахина — на императорском ложе кто-то лежал. Костлявая кисть, являя оборванный грязный рукав, потянулась к приставленному к ложу столику, взяла с золотого блюда сочную сливу. Ши-цзун медленно поднялся, подошёл к нахальному гостю.

— Не надо меня порочить, — чавкая, прохрипел колдун. Вынув изо рта сливовую косточку, продолжил: — Никакой я не плут. Ты просил убить Акима. Я его убил. Чем ты недоволен?

— Где ты был? — холодно спросил император, всматриваясь в худое лицо Лунвэя. — Ты понимаешь, что я могу сделать с тобой за такую дерзость?

— Я поправлял здоровье после твоего изнурительного задания, — ответил колдун, потянувшись за очередной сливой. — А за то, что я лежу в твоей постели и ем твои сливы, меня могут казнить, я знаю. Причём казнить могут как-нибудь зверски. Но ты не станешь этого делать.

Схватив руку безумца и сжав её так, что несчастный выронил сливу, Ши-цзун навис над Лунвэем.

— С чего такая уверенность?

— Потому что я тебе нужен, — Лунвэй расплылся в улыбке, являя редкие жёлтые зубы. — Иначе не послал бы за мной бедолагу Муна, иначе не шептал бы мне проклятья. Кстати, ты ещё не расплатился со мной за первую просьбу. Так что из нас двоих плут — ты.

Ярость вспыхнула в груди; сжав второй рукой горло колдуна, император прорычал:

— Будут тебе пирамиды. Ты пропал, ты сам не явился за своей платой.

— Может, и так, — кивнул Лунвэй, даже не пытаясь высвободиться из хватки императора.

Отпустив наглеца, Ши-цзун вытянулся во весь рост, надменно взглянул на него.

— Кто эта женщина?

— Хуапигуй? — как ни в чём не бывало спросил колдун, ухватив сливу. Чавкая, начал рассказывать: — Она человек, некровный отпрыск Акима, как я понял. Одарена Богами поболе своего отчима. А ещё есть вторая женщина, что с ней одной крови… но почему-то далёкая и чужая… Она мёртвая… точнее, живая, но не в этом мире… в этом мире мёртвая… а там она сильная, и власть у неё безмерная… а ещё она Богине смерти служит… так что я теперь туда ни ногой.

— Что ты несёшь? — нахмурился император, не понимая ни слова. — У Акима остался наследник?

— Ну, у тебя же есть наследник, почему у Акима не должно быть? — выплюнув косточку в ладонь, ухмыльнулся Лунвэй. — Он плодовитый мужик, много кого после себя оставил, — колдун начал загибать кривые пальцы, задумчиво рассматривая балдахин. — Вот эта красивая водная женщина, которую твои смелые воины приняли за Хуапигуй; три девки, правда, они не воинского духа; и сын. Здоровенный, сильный, весь в отца… Учитывая его возраст, он тоже может иметь наследников, и они тоже могут быть сильными.

— Убей их, — приказал император.

— Сам убей, — высыпав косточки в блюдо, фыркнул колдун. — Я дальше межмирья не пройду стараниями той тёмной девы… Я старый и дряхлый, что с меня взять? Нет, ты тоже старый и дряхлый, но у тебя есть власть.

— Раз ты пробрался ко мне во дворец и нахально лежишь на моём ложе, значит, знал, о чём я тебя попрошу. Значит, тебе это тоже нужно.

Лунвэй резко вскочил с подушек, сел перед императором, глядя на него выцветшим безумным глазом.

— Да, — оскалился он, — мне нужна сила этого рода, чтобы восстановить свою. И мне всё ещё нужны пирамиды… но без силы соваться туда глупо… поэтому мне нужна эта женщина-река и сын Акима, и все они нужны… Твоя война вынудит их прибыть сюда, тогда я смогу выпить их души.

— Будь подле меня, — прохрипел император.

— Ой, ну как скажешь, — Лунвэй рухнул на подушки, потянулся в сладостной неге. — Хочешь, ложись рядом.

— Если ты не исчезнешь прямо сейчас, то будешь находиться подле меня в медном чане до конца своих дней, — процедил Ши-цзун, теряя остатки терпения.

— Ты жестокий, — обиженно фыркнул колдун, поднимаясь с ложа, — прям как твой отец… Только с твоим дедом я ещё как-то ладил… Правда, я тогда был доверчивым юношей…

Нашёптывая жалобы, Лунвэй подошёл к дверям, раздвинул их и зашагал по коридору.

— Будь в замке, — велел император, следуя за ним. Но стоило Ши-цзуну выйти из покоев, как перед ним предстал пустой коридор. Владыка замер в нерешительности. — Куда он подевался?

— Кто, повелитель? — пролепетал слуга, выходя из-за колонн и низко кланяясь.

— Ты, — император нахмурился, указал на свои покои. — Вели перестелить моё ложе и вымыть всё, даже стены.

— Да, господин.

Ши-цзун не смотрел более на слугу. Он направился обратно в сад, к внуку. Нужно дождаться вестей от Бея, и тогда можно начинать новые атаки на Тархтарию.

Терпкий смолистый запах щекотал нос и горло. Из-за сплетённых крон пробивались лучи уходящего светила. Вновь дорога, длинная, утомительная. Вскоре лес поглотит тьма, и придётся сделать очередной привал. Посему Марун ударил коня по крупу, выжимая из него остаток сил. Путь к Полозову занял у наворопника день, теперь оставались считанные минуты до маленькой речной гавани.

— Скачи в Полозов, предупреди их, — вспомнились слова Гомона. — Раз ариманы на Кинсай решили идти, то Полозов тоже прихватить могут.

— Мати такого указа не давала, да я согласен с тобой, дядька, — шепнул Марун в конскую гриву.

В боковом зрении мелькнуло красное пятно, отчего наворопник вмиг натянул поводья. Казалось, конь и сам тому был рад, остановился как вкопанный, тяжело дыша. Оглядевшись, Марун спешился — красная ткань проглядывала меж еловых ветвей. Наворопник обнажил сакс, опасливо подошёл ближе. Лук, лежащий возле дерева, заставил насторожиться ещё больше. Взглянув вверх, юноша замер — на ветвях лежал мёртвый стрелок.

— Опоздал, — шепнул Марун, возвращаясь к коню.

Привязав поводья к стройной берёзе, наворопник направился к Полозову, тихо, осторожно.

Размеренное журчание Невера становилось всё отчётливей. Запах гари ударил в нос. Марун выглянул из-за кустарника, прислушался — тишина. То, что предстало перед его глазами, показалось страшным видением, игрой теней. От высоких стен остались лишь груды выгоревших брёвен, а за ними не было ничего: ни гостевых домов, ни конюшен. Несмело выйдя из укрытия, наворопник подошёл к тому, что несколько дней назад было речным портом. Ветер подхватил запах обгоревших тел, с силой бросил в лицо юноши. Приступ тошноты заставил согнуться, а увиденное — закрыть глаза. Сотни изрубленных тел покрывали улочки, из-под обвалившихся теремов виднелись руки и головы. Подавив тошноту, Марун приблизился к одному из павших воинов — его глаза уже выклевали птицы, щёки и губы объели звери, опарыши копошились в ранах.

— Дня три, — шепнул Марун. — Значит, ариманы напали на Полозов да Кийский острог одновременно. Значит, Лех говорил не о Кинсае… мати была права.

Накинув капюшон, наворопник закутался в плащ. Здесь делать больше нечего. Добравшись до коня, Марун остановился в нерешительности — совсем недалеко отсюда располагалась Перунова крепость. Кто знает, заглянули туда ариманы или нет?

— Прости, мати, да всё ж лучше Велибору обо всём знать, — шепнул Марун, запрыгнув в седло.

Изогнутый клинок с приятным свистом рассекал воздух. Золочёная рукоять скользила по пальцам, словно сливаясь с кистью, становясь её продолжением. Плавные движения, резкие выпады — ощущение свободы. Закрыв глаза, Умила вслушивалась в пение сабель, в шум листвы. Сознание отдалялось от явного мира, оставались лишь движение и тяжесть клинков. Новый выпад в несуществующую цель… выдох и приятные прикосновения ветра к влажной коже. Разворот — вдох, свист острого лезвия. В этом состоянии нет места мыслям и переживаниям, лишь непрерывное движение и свобода. Словно вихорь, играющий с сухой листвой, Умила оттачивала боевые навыки, давала душе отдохнуть от тягот внешнего мира.

А тягот хватало. Дом Баровита строился с невероятной быстротой. Первая дружинная сотня навалилась на эти хоромы, будь они неладны; оставшаяся сотня хранила покой Камула, сопровождала купцов да учила младшую дружину. Отец и брат, не скрывая радости, говорили лишь о доме Баровита и его предстоящей женитьбе. Сам Баровит выглядел виноватым, словно напроказивший щенок. Оттого на душе омуженки было тяжело и горестно. Чтобы не сойти с ума от происходящего, она пыталась занять себя, не оставляя ни минуты свободного времени. Утром — обучала младших дружинников, днём — выжимала последние соки из лучников, а вечером уходила в дозор. Но легче не становилось…

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Умила замедлилась, разворачиваясь в сторону смотрящего. Всё тело сжалось в комок, сердце застучало. Опасность! «Смерть» приближалась стремительно, вытягиваясь в чёрную линию. Резко вскинув руку, Умила провернула саблю — «смерть» с глухим стуком отлетела от клинка, упала на землю.

— Как? — зашептали голоса.

Омуженка медленно открыла глаза, обвела ледяным взором толпящихся отроков, остановилась на Радмиле. Лукаво улыбнувшись, подруга опустила лук, повернулась к ученикам.

— Как-как? Молча! — рыкнула она. — Умение летами оттачивается, а вы токмо ворон считаете да опосле дивитесь, как оно у других выходит.

— А кабы ты Умилу Демировну ранила? — прищурился один из отроков.

На это Радмила отвесила ему крепкую оплеуху, прогремела:

— Ну какая же ты балда, Усыня! Стрела без наконечника была, дубина! Ты даже того не заметил!

Умила вложила сабли в ножны, не спеша подошла к подруге.

— Ты же не просто так в меня выстрелила, — ухмыльнулась она. — Чего хотела?

— На охоту хотела, — скинув тул, ответила лучница, — мясо кончилось.

— Уже? — нахмурилась омуженка.

— Уже, — кивнула Радмила, направляясь в дружинный дом. — Как-никак две недели прошло. Мужики твои хоромы строят, посему сызнова вдвоём пойдём.

Умила покорно направилась за подругой, пытаясь не думать о Баровите. Но мысли настырно лезли в голову, теребя душу. Радмила вручила омуженке лук и тул с охотничьими стрелами, всмотрелась в её мрачное лицо.

— Дура ты, Умилка, — выдала лучница, соскочив с крыльца дружинного дома.

— Чего это? — нахмурилась омуженка.

Остановившись, Радмила обернулась, подумав о чём-то, сказала:

— Кабы брат твой меня замуж позвал, я бы бросила службу дружинную, не раздумывая. Да он меня не то что замуж, по Камулу пройтись не зовёт. Люб тебе Баровит, то слепому зримо, а ты артачишься не пойми с чего. Вот посему дура ты, Умилка.

— В том дело, что меня Баровит замуж не звал, — пробурчала Умила, пройдя мимо подруги.

Багрянцем растеклась по небу вечерняя зорька, позолотив подножия гор. Мрачный лес утопал в молчаливой скорби, памятуя о том дне, когда дым сотен кострищ поднимался ввысь, открывая павшим воинам врата в Навь. Стихли с той поры материнские причитания, крики жён и детский плач, остались лишь боль и пустота в сердцах. Те малочисленные семьи, кои остались в близлежащих деревнях, собирали обозы, направлялись в Перунову крепость. Мирная жизнь оставляла эти земли, таяла, словно утренняя дымка.

Выбив щепки, топор вонзился в прибитую к забору крышку, за ним последовал второй. Нахмурившись, Родослава подошла к мишени, вытащила топоры. Провернув в ладонях оружие, отошла на двадцать шагов, вновь метнула топоры.

— Не поспешила ты Каркуна к Истиславу направить? — пробурчал Рагдай, бросив кинжал в мишень.

Блестящий клинок вонзился рядом с Родославиным топором. Богатырша гневно зыркнула на воеводу, выхватила нож из-за сапога, метнула. Остриё ножа впилось в рукоять кинжала, и оба клинка повалились на землю.

— В твоей главе, лысой аки моё колено, совсем ума не осталось? — прошипела Рода. — Ариманы рвались к Аргуни, рубили нас, себя не жалея. Почто? Никак смеха ради, да? Сызнова воротятся, моргнуть не успеешь! А Камбалу далече, Истиславу до нас с войском месяц добираться! А пред тем ему вече собрать надобно, на коем его князем назовут… коли назовут. Вот тебе ещё недели две. Продержишься ты это время, Рагдай?

— Твоя правда, — вздохнул воевода. — Прозорлива ты, дочь Акима. Надо было тебе воеводой становиться.

— Не надо, — похлопав Рагдая по плечу, осекла Рода. — Ты ступай к дружине, расскажи о наших думах, пущай к худому готовы будут.

Рагдай лишь кивнул в ответ, нехотя поплёлся к дружинному дому, в коем воины поминали павших братьев.

Рода сделала шаг к мишени, но тут же замерла на месте — что-то, вращаясь, пронеслось мимо богатырши; издав стук, впилось в край прибитой крышки. Обернувшись, Рода увидела женщин — их было не больше двадцати, с виду обычные бабы в сарафанах да платках. Те, что приехали из ближних деревень хоронить своих мужей и сыновей.

— Здравствуй, Родослава Акимовна, — сказала одна из них, уперев руки в бока. — Вижу, не признала меня.

Рода смерила её взглядом — полноватая обычная баба с сетью морщин на щеках, с проседью, выбивающейся из-под платка.

— Назовись уже, — холодно велела богатырша.

— Негоже подруг не узнавать, — ухмыльнулась женщина, подходя ближе. — Здесь мы расстались с тобой поболе двадцати лет назад.

— Великие Боги, — всплеснула руками Родослава, — Зоряна!

— А вот ты не особо-то изменилась, — заметила Зоряна. — Помнится, разговоров «вокруг да около» ты не жалуешь, посему скажу сразу, почто мы к тебе пожаловали.

Рода скрестила руки на груди, прищурилась, ожидая слов старой подруги.

— Ариманы не от скуки на острог напали, — продолжила Зоряна. — Воинов наших положили, да самих их полегло не меньше. Я хорошо помню прошлую войну с Аримией — всё повторяется, Рода.

— Что с того, Зоряна? — напряглась богатырша, предчувствуя дурные задумки бывшей омуженки. — Вам, бабам, токмо в крепость дорога.

— Мы оружие в руки возьмём, заместо мужей да сыновей встанем, — заявила Зоряна.

Рода посмотрела на брошенный Зоряной топор, изогнув бровь, указала на него пальцем.

— Навык-то ты уж растеряла, дружка. Мужа тебе не заменить, он умелым воином был.

Зоряна подошла к богатырше, сжала её плечи.

— Рода, ты за одну битву четверть дружины потеряла. То, что таких битв будет не одна да не две, ты без меня ведаешь. Помысли хорошенько, покамест времечко у тебя есть, подготовь нас. Будет тебе хоть какая-то подмога, — Зоряна повернулась к пришедшим с ней женщинам, указала пальцем на одну молодку. — Дочь моя — Калина — добрым лучником тебе станет да мечом владеет не хуже меня. Ива с дочерьми из луков стреляют метко, Ягода с молотом управляется ловко. Ты силу нашу направь, Рода, обучи…

— А чего ты ко мне дочь притащила, коли, насколько мне ведомо, у вас с Гордеем сыновья имеются? — фыркнула Рода.

— Я вчера схоронила мужа, — процедила Зоряна, — не желаю подле кострищ сыновей оплакивать. Полягу, а их жизни сберегу. Ну а Калинка сама пожелала в омуженки идти.

Рода тяжело вздохнула, обведя собравшихся баб усталым взором.

— Будь по-вашему, бабоньки, — кивнула она, указала на длинный дом. — Малый дружинный дом занимайте. Баня, что подле него, тоже ваша. Потолкую про вас с Рагдаем, подыщем вам кольчуги да оружие.

Зоряна улыбнулась ей и сделала было шаг к дочери, как Родослава сжала плечо, заставив остановиться.

— Не пожалела, что ради Гордея службу оставила воинскую? — шепнула богатырша.

— Нет, — искренне ответила Зоряна. — Кабы не война грядущая, не взялась бы за меч… Слыхала, у тебя сын есть. Не от Велибора ли?

— Есть у меня сын, — кивнула Рода, отведя от подруги руку, — да не Велиборов он.

— Сызнова мы вместе, дружка, — улыбнулась Зоряна, — землю тархтарскую храним… на той войне выжили, глядишь, эту тоже пройдём.

— Дадут Боги, пройдём, — улыбнулась в ответ богатырша.

Стук молотов чередовался с шипением рубанка и мужским уханьем. Дом рос от часа к часу, расширялся. Место для возведения хором выбрали под стать будущему хозяину — тихое, нелюдимое, подальше от шумного детинца. Баровит молча наблюдал за кипящим строительством, всё больше погружаясь в тоску и раздумья. Слишком быстро принято это решение, несвоевременно. Но ни на что Баровит повлиять не мог. Дружинные братья одобрительно восприняли новость о возведении дома и с небывалой охотой принялись за дело. Волот казался самым довольным, словно этот дом строили для него. Гроздан, открыв рот, наблюдал за тем, с какой лёгкостью витязь ворочал брёвна, будто они и не весили ничего. Вако принялся за своё ремесло — вырезал причелины, ставни и кружево; скоро и до поручней дойдёт. У всех дело ладилось, весёлые песни не смолкали — казалось, каждый был рад мирным заботам, каждый устал от походов и битв.

Прислонившись спиной к забору, Баровит прерывисто выдохнул, потёр бороду. Радость Волота, вещие сны батыя — это, конечно, хорошо, вот только сердце было не на месте… Глухой стук, словно что-то тяжёлое упало на землю, заставил витязя отвлечься от раздумий. Обернувшись, Баровит увидел насупившуюся Радмилу, отряхивающую рубаху.

— Скажи-ка, старший дружинник, сколько ещё мужики на тебя горбатиться будут? — пробурчала она.

Не успел Баровит сказать хоть слово, как на Радмилиных фазанов повалились зайцы. Не смотря витязю в глаза, Умила поправила лямку налучей, смахнула с головы подруги сухие еловые иголки.

— Что ты взъелась, Радмилка? — сказала омуженка, чувствуя пристальный взгляд Баровита.

— Умила, — закатила глаза лучница, — мы, почитай, месяц вдвоём на охоту ходим. Так притом ещё дичь таскаем да потрошим. Сколько можно?

— Не бранись, соколица, — улыбнулся Зорька. — Ты Волота покличь, пущай он тебе подсобит с дичью. А то ещё ненароком кого из зевак бревном зашибёт.

Радмила фыркнула в ответ, зашагала к Волоту, засучивая рукава. Не упуская момент, Баровит подошёл к Умиле, сжал её руку.

— Хочешь терем посмотреть? С ним мы уж управились.

— Чего я в нём не видала? — пробурчала омуженка, пытаясь высвободить руку.

— Ничего не видала, — осёк Баровит, сильнее сжал хватку, увлекая за собой. — Идём.

Проскользнув мимо возводящих баню сослуживцев, витязь подошёл к крыльцу, приоткрыл дверь. Умила сопротивлялась, но вяло, больше бурчала что-то. Протолкнув её в сени, Баровит вошёл следом.

— Крыльцо унылое, — фыркнула Умила, пройдя в горницу.

— Ничего, Вако за него примется, как со ставнями закончит, — отмахнулся витязь, поднимаясь по лестнице.

Умила мрачно рассматривала дом — добротный, широкий, и именно это огорчало. Не зная, как быть, омуженка предпочла хранить молчание, насколько это будет возможно.

Поднявшись на второй этаж, Баровит отворил двери опочивален, пустых, пахнущих свежеобработанным деревом. Умила повертелась в коридоре, прищурилась — строение дома очень напоминало её собственный.

— Что скажешь? — не зная с чего начать, спросил Баровит.

— Отчего бы не сделать две опочивальни? Нагородил три крошечных, аки у отца.

— Да вроде не так уж малы, — пожал плечами витязь. Подойдя ближе, дотронулся девичьей руки. — Внизу ещё две.

Умила молча прошла мимо него, села на ступени.

— Твой дом, посему тебе решать, что в нём должно быть. А советы тебе пущай невеста даёт… Кого тебе родичи сыскали?

Баровит, изогнув в удивлении бровь, подошёл к омуженке, опустился рядом.

— Никого мне не искали, — пристально глядя на Умилу, ответил Зорька. — Да о самой женитьбе я ещё не думал… Просто батый с родичами моими словно сговорился… хотя, может, оно взаправду так. То их желание, а Волот поддержал… Противиться им бесполезно, посему строю эти хоромы.

Умила упёрла ладонь под щёку, ухмыльнулась, не веря витязю.

— Что ж ты так? Ну, не кручинься, ты жених завидный, один не останешься.

— Хватит тебе ядом брызгать, — устав от всего, попросил Баровит. — Неужто не понимаешь, с кем быть желаю? Не будь ты витязем, я бы позвал тебя замуж да не пытался сдержать бурю, что сердце рвёт. Да ты ведь не пойдёшь за меня… пока.

— Баровит, ты на меня время не трать, — затараторила Умила, дрожа всем телом.

— Пока не пойдёшь, — перебил Зорька, не слушая девичьих причитаний. — Дабы решиться дружину оставить, тебе время надобно. А мне спешить некуда.

Умила удивлённо посмотрела на него, чувствуя, как холодок пробежал по спине. Этот уверенный тон пробуждал волнение, страх… надежду?

— Хоть ты того не говорила ни разу, — продолжал Баровит, — да всё ж мне ведомо, что люб тебе.

Возмущение, словно её уличили в чём-то таком, чего никто не должен был знать, захлестнуло Умилу. Выпрямив спину, омуженка бросила на наглеца гордый, холодный взор.

— С чего ты это взял?

Улыбнувшись грозному тону, Баровит подался к ней, коснулся девичьей шеи.

— Тогда отчего твоё сердце бьётся столь рьяно? — шепнул он, проведя губами по нежной щеке. — Отчего дрожишь, а уйти не торопишься?

Умила попыталась встать, но крепкая хватка удержала на месте.

— Гони от себя думы напрасные, — зашептал Зорька, поглаживая её волосы, — ни хоромы, ни суета эта тебя не должны тревожить. Для нас с тобой ничего не меняется… у нас с тобой всё спокойно, размеренно да так, аки мы желаем.

Лишь стоило Баровиту поцеловать её шею, как пульс ударил по губам, выдавая девичьи чувства. Сладкой истомой на сердце витязя отозвалась её дрожь, её тихий вздох. Крепко обняв, Зорька прижал Умилу к груди, успокаивая, словно ребёнка.

— Али желаешь, дабы я оставил тебя?

— Нет, — сдалась Умила, закрыв глаза.

— Всё, чего желаю — быть с тобой, улыбку твою видеть. Не желаю сердце тебе рвать. Посему, когда поймёшь, что тепло очага манит сильнее, чем пыл битвы, скажи о том. Скажи, что согласна за меня идти.

— Состариться не боишься, ожидая того? — улыбнулась Умила, обняв его торс.

— Нет, — уверенно заявил Баровит. — Знаю, что моей женой станешь… когда перебесишься.