Лики Богов. Часть I. Война с черным драконом

09. Обратный путь

Море. Мраморная шепчущая бездна. Синие волны, увенчанные ободом пены, разбивались о высокие стены величественной крепости. Неторопливо покидали порт ладьи, оставляя позади цветущие сады и витые колонны, каменные арки и златоглавые храмы. Людской гомон и стук копыт отдалялись, превращаясь лишь в воспоминание о невероятном творении человеческих рук, о диковинной для тархтар забаве — ипподроме. Иссяк колокольный звон; серые зубы бойниц, дворцовые своды и красные крыши домов слились в пёструю шапку. Тархтарские ладьи покинули Царьград без пышных проводов и поклонов, без почестей и слёз, лишь набитые золотом сундуки свидетельствовали о совершённом подвиге. Большего дружинникам и не нужно.

К числу «даров» Константинополя добавились и выкупленные тархтарами рабы. Дружинники уже смирились с тем, что каждый раз, прибывая в Византию по какой-либо нужде, встречали на рынках пленённых братьев и сестёр по славянской крови. Обычно ими оказывались жители Малой* и Вольной* Тархтарий, сегодняшний день не стал исключением. Отдавать пленных византийские купцы не пожелали; дабы не вызвать на себя гнев императора, Демиру пришлось выложить десять золотых. И это ещё сниженная цена, как «другу» Константинополя. Теперь с камулской дружиной бороздили море мать с двумя мальчиками — десяти и тринадцати лет; молодая чернобровая красавица и двое юношей. На удивление воеводы, никто из них не пожелал остаться в Тмутаракани, куда вскоре прибудет дружина. Вновь обретя свободу, люди хотели уехать куда-нибудь подальше от кочевников, турок и греков. Узнав, что войско держит путь в Катайский край, вызволенные славяне запросились с ними. Демир не возражал.

Воевода вообще не интересовался чьими-то ни было желаниями, не пытался на что-то повлиять. Хотят — пусть едут. Иные мысли бились в виски, жужжали диким роем, тяготили сердце, рвали душу. Облокотившись о борт ладьи, он наблюдал за своими детьми — Умила с Баровитом, видимо наконец примирившись, что-то бурно обсуждали, Волот подшучивал над ними, налегая на весло. Летели лета, а они всё также дружно коротали время, в улыбках и разговорах. Неожиданно мимо Демира пронеслась Радмила, едва не отдавив воеводе ногу. Подойдя к вызволенной девушке, которой из одежды греки выделили лишь набедренную повязку, лучница протянула рубаху и штаны мужского кроя. Малуша — так звали младу — охотно приняла дар воительницы, прикрывая грудь, направилась в шатёр.

Уханье единым гласом, разговоры наперебой — всё это мешало воеводе привести мысли в порядок. Взглянув на налегающих на вёсла дружинников, Демир решил укрыться от любопытных глаз. Завернув за шатёр, воевода опустился на палубу, прижавшись спиной к борту, закрыл глаза. Так лучше. Спокойней. Путь домой всегда легче и радостней, хоть и займёт при самых благоприятных обстоятельствах больше месяца. Как ни странно, воеводу мысли о возвращении домой тяготили, не вызывали заветного трепета, лишь рождали опасения. Жаркие лучи весеннего солнца танцевали на его волосах, прохладный ветер трепал расшитую рубаху. Здесь, наедине с природой, Демир мог поразмыслить обо всём… а может, вспомнить что-то сокровенное.

Казалось, то утро он не забудет никогда. Заря занималась, кралась по горизонту, кидая багрянец на спящий сад. В просторной светлице было прохладно, тусклый свет восходящего солнца тщетно гнал тени в углы. Демир стоял на коленях, сжимая стройные бёдра жены. Босая, простоволосая, в одной лишь рубахе, Аделя пыталась не плакать. Дрожащие нежные руки скользили по его лицу, приглаживали волосы.

— Ты… ты должен меня отпустить, — вновь зашептала она.

— Не могу, душа моя, — уткнувшись лбом в её живот, возразил воевода.

— Пойми, любый, — пролепетала Аделя, и голос её оборвался. Накрыв ладонью губы, она молча смотрела на мужа.

— Я всё понимаю, Аделюшка, — сжав её руку, выдавил Демир. — Либо ты, либо пол-Камула… да хоть весь. Долгие лета я земли тархтарские храню, готов жизнь за люд положить… свою жизнь, не твою.

Опустившись на колени, жена положила ладони на его щёки, всмотревшись в глаза, заговорила:

— Свет очей моих, мор, что свирепствует в Камуле, не победить мечом… даже такому воину, аки ты. С ним, окроме волховской силы, никоей боле не совладать…

— Ты же из Нави не воротишься! — полный отчаяния, крикнул муж.

Аделя накрыла пальцем его губы, запричитала, как успокаивают дитя:

— Тише, тише, чад разбудишь.

Слёзы текли по её щекам, срываясь с пушистых ресниц, сердце неистово билось, разгоняя по венам тоску.

— Вчера Годун меньшого сына схоронил, — начала она, — из пятерых чад у него осталась токмо старшая дочь. Каждый день в каждый дом стучится смерть, люд вымирает целыми родами. Демир, окроме меня, остановить мор некому. Зареслава ещё юна, многого не умеет, сил её не хватит… Она лишь поможет мне совершить обряд, поможет призвать Мару.

— Ты уйдёшь с мором, — прохрипел Демир.

— Да, — со сталью в голосе подтвердила Аделя. — Таково равенство миров. Коли мор не заберёт жизни камулчан, равенство пошатнётся. Сила моего духа сохранит его. Я перейду Маре во служение, навечно в Навь, без права на перерождение… мы не встретимся боле, любый мой.

— Мара отпустила тебя, — отказывался понимать супруг, — Боги даровали тебе жизнь простой женщины. Неужто мало ты им служила, неужто мало люда уберегла? Ты ведь боле не ведунья.

— Разве ж так бывает? — горько усмехнулась женщина. — Боги даровали мне шесть лет счастья с тобой. Шесть лет счастья, о коем даже мечтать не смела! Да всё ж служение я не оставила — то моя судьба, мой путь… Мы можем взять чад да уехать к твоим родителям в Камбалу, можем спастись, а камулчан оставить… Можем, Демир?

Воевода отрицательно закрутил головой. Он всё понимал, но принять это не мог.

— Я не желаю оставлять тебя, — гладя его волосы, ласково заговорила Аделя, — не желаю оставлять наших чад… Да не может душа моя выносить плач матерей, что чад своих хоронят. Не могу в очи старикам смотреть, кои на кострища внуков мёртвых укладывают. Причитания вдов да вдовцов слышу даже в ночной тиши. Одно дело — не быть в силах помочь, другое — остаться безучастной… Посему отпусти меня, Демир, да помни, что всем сердцем люблю тебя.

Невероятных усилий стоило Демиру разжать объятия, выпустить из рук самое дорогое, что было на этом свете. Стоя на коленях, он смотрел на бледную жену, сдерживая желание вновь схватить её, не дать уйти. Топот маленьких ножек донёсся с лестницы, вскоре в светлицу вошёл Баровит. Шестилетний мальчик переминался с ноги на ногу, вопросительно смотря то на Демира, то на Аделю.

— Ты собрался? — спросила ведунья, погладив щёку ученика.

— Да, — кивнул мальчик, улыбнувшись ей.

Сердце больно кольнуло, тревога сотрясла душу воеводы, выбивая пол из-под ног.

— Куда? — выдавил он.

— Я уйду из Яви, — пролепетала Аделя, — посему не смогу боле его обучать. Медвежонок должен вернуться к своим родителям.

— Оставь его со мной, — взмолился Демир, подлетев к жене. — Он нам, аки родное чадо! Почто ты его уводишь?

— Сила его крепчает день ото дня, — спокойно ответила ведунья. — Он не может совладать с ней, а ты не можешь обучить его с той силой управляться. Медвежонку нужна сила его рода, дабы обуздать свой дар. Материнская любовь укрепит его дух, отцовское плечо станет опорой, братское слово — утешением… Как бы сильно мы его ни любили, да он не сирота. У него есть семья, мы не можем разорвать ту родовую нить.

Всмотревшись в серые глаза жены, Демир зло ухмыльнулся, процедил через зубы:

— Мать привела его к нам да оставила. Раза два ещё приходила, а опосле пропала, более лета уж в очи её не видели. Отец — даже как выглядит, не знаю. Куда ты его приведёшь? К кому?

— Твоя правда, Демир, — кивнула Аделя, обнимая мальчика. — Никогда б его туда не повела, да иначе не можно. Боязно мне, что сила великая разум его повредит, что замкнётся он в семье нашей, никого боле не признает, в люд никогда не выйдет. Я поговорю с его матерью, наказ оставлю… Боги дадут, всё наладится.

Опустившись перед воспитанником, воевода вымученно улыбнулся, провёл рукой по детской щеке.

— Запомни, сынок, ты завсегда можешь вернуться в этот дом, вернуться ко мне.

— Мне страшно, — признался мальчик.

— Не бойся, — сжав его ладонь, сказала ведунья. В последний раз взглянув на мужа, медленно направилась в горницу. — Я никогда тебя не оставлю, медвежонок, завсегда рядом буду. Ты увидишь меня завтра поутру.

— А опосле? — подозрительно прищурился мальчик, спустившись с крыльца.

— Коли позовёшь — приду, — улыбнулась ведунья, приближаясь к калитке.

Демир долго стоял на крыльце, провожая взглядом жену и названного сына. Душа кричала, сердце рвалось от боли. Он не мог ничего изменить, оттого дрожали руки, голова шла кругом. Их фигуры таяли в золотистом свете утреннего солнца, растворялись, исчезая в пёстром мареве садов и дворов.

На следующее утро Демир пришёл к святилищу Мары. Поляна на самой окраине Камула утопала в тиши. Белые валуны замыкали круг, в его центре возвышалось деревянное изваяние хозяйки Нави. Нестерпимый хлад сковал грудь, лишь стоило рассмотреть лежащую у алтаря женскую фигуру. Подбежав к ней, Демир оцепенел — Аделя словно спала, мирно сложив на груди руки. Серебряные украшения и слитки малыми холмиками лежали рядом с ней, поблёскивая в солнечных лучах. Пройдя по ним, витязь опустился на колени; сжав холодные ладони, прильнул щекой к её лицу, но тепло дыхания не обогрело его. Обняв бездыханное тело, витязь рыдал, горько, безутешно. На его голос из храма выбежала молодая жрица, медленно подошла к святилищу. Не смея тревожить вдовца, Зареслава терпеливо ждала. Лишь потом жестом велела следовать за ней. Бережно взяв жену на руки, витязь вышел из круга, покорно направился к белокаменному храму. Войдя внутрь, жрица завернула за серебряный лик Мары, установленный в мраморной стене. Чёрные кованые врата предстали перед воеводой. Отворив замок, Зареслава вошла внутрь. Крепче прижав к груди тело жены, Демир шагнул за жрицей. Затуманенному взору открылся белый свод, что венчал заставленный каменными склепами зал. Свет, пробиваясь сквозь круглые оконца, освещал мраморные крышки. Зареслава подошла к пустому вместилищу, застелила волчьей шкурой каменное днище. Демир сам уложил жену в склеп, сам задвинул тяжёлую крышку… Такой душевной боли воевода Камула не испытывал никогда…

Шум расправляющегося паруса, вырвал Демира из тяжёлых воспоминаний. Всмотревшись в изображение солнца на красном полотне, витязь прерывисто вздохнул. Стук опустившихся на палубу вёсел и разрастающийся гомон приближали к концу миг одиночества. Следовало бы выйти к подопечным, но воевода не спешил.

— Вот ты где, — окончательно разрушил тишину голос Годуна.

Подняв на друга глаза, Демир молчал. Изображать радость не хотелось, а удерживать грусть не было сил. Годун буравил его взглядом, не уходил и не пытался разговорить. Казалось, молчание будет длиться вечно. Помявшись, стрелок опустился напротив воеводы, оглядевшись, шепнул:

— Что стряслось?

— Ничего, — безразлично буркнул Демир.

— Ага, мне-то не рассказывай, — фыркнул Годун. — Каждый раз, стоит начаться пути обратному, ты мрачнее тучи становишься. Отчего?

Проведя рукой по усам и бороде, Демир выдохнул, словно взвесив что-то, выдал:

— Как не печалиться мне, друже? Стоит воротиться нам в Камул, как кукушечье племя во дворе моём толпится.

— Кукушечье племя? — ухмыльнулся Годун. — То родители Баровитовы, что ли?

— Они, — горестно кивнул воевода.

Помолчав, стрелок придвинулся ближе, сказал ещё тише:

— Ты никогда не рассказывал, как вышло так, что Баровит с тобой завсегда жил? У многих ученики — у ремесленников, лекарей, — да всё ж из семей родных отроков никто не забирает да сыновьями не кличет. Как же так вышло, что при живых родителях Баровит твоим сыном нарёкся?

Демир никогда и ни с кем не говорил об этом, оттого на душе не становилось легче. С каждым летом невысказанная боль всё сильнее жгла душу. Всматриваясь в глаза старинного друга, воевода не мог решиться на откровение. В один миг что-то оборвалось в сердце, комом свернулось в груди.

— Скажи, Годун, — неожиданно выдал он, — ты ко мне в дружину из-за Адели пошёл? Ты ведь лучшим охотником был, пушнину твою с руками отрывали. Отчего же ты променял сытую жизнь на войну? Решил так Адели дань воздать?

— Да, — искренне ответил стрелок, даже не думая лукавить. — В ту весну, что обратилась для всего Камула горем, я похоронил родителей, четверых чад да жену. Дочь горела, умирала на моих руках. Душа моя горела вместе с ней. То была самая длинная в жизни ночь, я стирал пот с чела Светляны, моля Мару пощадить её. Аки в бреду прошла та ночь, лишь занялась заря, я вновь коснулся чела дочери. Первое, о чём подумал, — она умерла, слишком холодной показалась. Да дочь дышала. Она дышала, Демир… Не веря в своё счастье, я выгреб из сундуков всё серебро, что токмо было, да помчался к святилищу. Там застал Зареславу, читающую молитву над Аделей… Не сразу понял, что Аделя мертва. К своему стыду, вспоминаю, как вошёл в каменный круг, как опустился рядом, как пытался позвать твою жену. Зареслава поведала мне, что Аделя забрала мор с собой. Я ещё тогда спросил её «куда», дурак… Опосле узнавал — все, кто дожил до той ночи, выздоровели. Все… Аделя отдала свою душу взамен других, взамен души моей Светляны. Через лето я выдал дочь замуж, в приданное отдал ей всё, что имел, — дом, хозяйство — да пошёл к тебе на службу. Аделя сберегла мою дочь, а я сберегу тебя да твоих чад… во имя её светлой памяти.

— Дуня — мать Баровита, — заговорил Демир, — привела его к нам, когда тому едва стукнуло пять. Он зрил мёртвых, говорил с ними — то стращало всю семью, посему Дуня привела сына к нам. Аделя стала обучать Баровита, а Дуня возьми да оставь его. Так прошло лето, а той кукушки всё не было да не было. Мы же сердцами прикипели к Баровиту, более славного, послушного да доброго мальчонку ещё поискать надобно… Пред тем как вершить обряд, Аделя увела Баровита к родителям. Прошло две недели со смерти Адели, я держался, аки токмо мог, да сердце плакало не о ней одной. А тут Волот с Умилой: «Давай, тятька, к старшому брату наведаемся». Наведались. Дуня, запинаясь, рассказала, как Баровит с мёртвыми детьми играл, как песни им пел, а опосле у них собака сдохла. Оттого дед посадил мальца под замок — наутро сдохли овцы, в коих они души не чают. Посему отвела Дуня сына к волхву, а тот взял его на учение. Недолго думая, я схватил своих чад да помчался к Ведагору. У его избы средь сирот отыскал Баровита. Он сидел на берегу озерца, а возле него плавала белая лебедь. Баровит был нам несказанно рад; оставив с ним Умилу да Волота, я ринулся к волхву в избу. Ведагор поведал мне, что никаким учеником он Баровита не брал, что Дуня привела сына ещё неделю назад. Мальчонка дорого платил за свой дар — дед частенько поколачивал его, а коли всё ж слышал, как внук с мёртвыми говорит, — ставил кляп. Вот пожалела матушка чадо родимое да привела к волхву, оставила с сиротами. В тот же день на озере поселилась лебедь, шла токмо к Баровиту, а он подолгу сидел с ней, гладил длинную шею.

— Аделя лебедью обратилась, — догадался Годун. Помолчав, спросил: — Отчего ж тогда за Баровита сердце твоё болит?

— Я забрал его у Ведагора, зажили мы дружно. Иной раз к нам Рода с сыном наведывались. Она как могла с чадами нянькалась. Мы с ней решили сыновей делу ратному обучать, не дожидаясь имянаречения. Не знали мы бед, покамест не подкралось Баровитово двенадцатое лето. За день до имянаречения явилась к нам Дуня. Стала упрашивать с сыном повидаться. А у меня тогда Рода гостила, так она кукушку ту со двора взашей погнала, клеймя на весь Камул. Да токмо ненадолго. Едва успел я порадоваться, что мого старшого Боги витязем узрели, едва успел имя ему мирское дать, как вновь у двора возникла Дуня, да не одна, а с Азаром.

— Конечно, — фыркнул Годун, — витязь в семье — большой почёт. То не простой ратник, хоть дружинник — тоже гордость немалая. Стало быть, такой сын им теперича нужен?

— Нужен, — кивнул воевода. — Каждый день они подпирали мне забор, скреблись в калитку. Баровит по первости не шёл к ним, да сердце его в конце концов дрогнуло, попросился он поговорить с ними. Как же мог я запретить? Хоть корю себя за то теперича. Сначала говорил, опосле навещать стал, на ночь оставаться… Годун, вдруг он к ним вернётся?

Лучник задумчиво почесал лысеющую голову, пригладил седые усы. Вновь заозиравшись, заговорил:

— Никогда не поверю, что Баровит тебя оставить способен. Вижу, как он во всём на тебя походить старается, даже говорит, аки ты. Оттого, что он обретёт связь со своим родом, тебе не станет хуже, а ему отрадно будет. Ты подумай о том.

— Может, оно так, — вздохнул Демир. Улыбнувшись, похлопал друга по плечу. — Словно гора с плеч, благодарю тебя.

— Было б за что, — рассмеялся Годун. — Сам бы до того додумался. Не переживай понапрасну, лучше поди обними чад своих.

Уложив весло на палубу, Волот вытер со лба пот, всмотрелся в безмятежную небесную синь. За спиной вертелась Радмила, пытаясь устроиться поудобнее. С соседней лавки к нему повернулся Баровит, развязав шнурок на рубахе, вздохнул.

— Во пекло, скорей бы в Катай воротиться.

— Ага, а то спечёмся, аки яблоки, — ухмыльнулся Волот.

Радмила лишь хмыкнула на рассуждения друзей; уперевшись спиной в спину Волота, закинула ноги на борт.

— Удобно тебе? — поинтересовался Бер.

— Ага, — улыбнулась лучница, закрывая глаза. — Токмо не вертись.

— О, водица пожаловала, — обрадовался Волот, заприметив сестру с флягами.

Умила присела рядом с Баровитом, протянув витязям фляги, заглянула за спину брата.

— Удобно тебе, Радмила? — изогнув бровь, спросила омуженка.

— Мда, сразу видать, что вы брат с сестрой, — пробурчала та, не открывая глаз.

— Тятька подевался куда-то, — закрутившись, сказала Умила.

— В шатёр зашёл отдохнуть, — предположил Зорька.

— Там Малуша одевается, — возразила омуженка, забрав у него флягу.

— Ой, ладно тебе квохтать, — отмахнулся Волот, — чай, дальше ладьи не уйдёт.

Насупившись, Умила положила голову на плечо Баровита, задумчиво поправила ремни своего сапога. Всё чаще отец предавался унынию, замыкался, не подпуская к себе. Это беспокоило омуженку, рождая дурное предчувствие. На все её расспросы он лишь отшучивался, ссылался на грядущую старость. Волот с Баровитом никаких странностей в нём не замечали, а может, знали что-то. Знали, да ей не говорили.

— Иди сюда, красавица, — голос брата распугал мысли, вернув Умилу в явь. Волот похлопал ладонью по скамье: — Не боись.

— Не вертись, — прошипела Радмила.

Постоянно одёргивая рубаху, к друзьям подошла Малуша, подозрительно взглянув на лучницу, опустилась рядом с Волотом.

— Ты не смущайся, — улыбнулась Умила, — к портам привыкнешь. Сарафанов не держим, так что придётся тебе аки мы с Радмилкой хаживать.

— Ага, я тебе опосле сакс дам, — промурчала лучница.

— Почто? — удивилась девушка, сжав тёмно-русую косу.

— Всякое в пути быть может, — поглаживая Умилину руку, пояснил Баровит, — посему лучше при оружии быть.

— Ты нас держись, — посоветовал Волот.

Малуша сцепила пальцы в замок, задумчиво обвела взором дружинников, мать с детьми и выкупленных юношей. Смех, беззаботные разговоры, словно ничего и не было.

— Так куда вы направляетесь? — пролепетала она.

— В Камул, — ответила Умила.

— А там работу найти можно? За кров да еду… Я могу хозяйство вести, шить могу, вязать…

— Тоже мне невидаль какая, — фыркнула Радмила.

— Так, ты там вроде как спишь, — осёк Волот, толкнув подругу локтем. Взглянув на Малушу, лукаво прищурился: — А пироги ты печь умеешь?

— Умею, — оживилась девушка. — Состряпаю всё, что токмо душе угодно.

— Во, а то сестра, окроме каши в котелке, ничем боле не балует, — обрадовался витязь.

— Зато слаще каши той не сыскать, — поспешил вставить Баровит, видя, как Умила набирает в грудь воздух, дабы излить на брата негодование. — А помощница по хозяйству всем надобна.

— Неужто? — донеслось с соседней лавки. Рядом с Иваром сидела женщина, поглаживая локоны младшего сына. Недоверчиво хмурясь, она вновь заговорила: — В каждом доме своя хозяйка имеется, почто девка там надобна, к тому же млада такая? Разве что мужьям чужим главы крутить.

— Ну что ты, мать, — нахмурилась Умила. — Камул град большой, каждому работа там найдётся. Вот наши хоромы широки, да пусты. Мы, почитай, летами в походах да наймах. Вот, дабы дом наш не изветшал, помощников себе зовём. Сейчас там баба-Голуба с мужем хозяйство ведут, да токмо старые они уже, посему от рукодельницы такой не откажутся.

— Что за чудеса? — изумилась женщина. — Сколько ж дворов во граде вашем?

— Сотни, — вставил Ивар, откинув со лба прилипшие пряди.

— Я слыхала о Катае, — задумчиво пролепетала женщина, — слыхала, что край тот богат. Да чтоб так? Рядом с моей деревней горемычной лишь малый острог — Алустон. В нём, окроме трёх-четырёх десятков дружинников, нет никого. А тут сотни дворов, хоромы пустые. Неужто ль я тоже смогу куда с чадами прибиться? За еду да кров.

— Отчего нет? — хмуро буркнул Ивар. — Дочери мои сейчас с дедом да бабкой живут. Лета идут, старики моложе не становятся, им бы подсобить кому. Коли вот такую младу, аки Малуша, приведу — меня люд заклеймит, мол, приженил к себе девку. Другое дело мать с чадами. Коли не брезгуешь, иди ко мне в наём.

— Брезгую? — горько усмехнулась женщина. — Вы нас из рабства выкупили. Сейчас бы скребла пол вельможе какому да корке хлеба радовалась. Посему за любую работу возьмусь. Помогать таким же тархтарам, аки сама, жить в граде великом да на речи родной молвиться — радость непомерная.

Ивар улыбнулся ей, потрепал кудри мальчика, устроившегося на материнских коленях.

— Как звать тебя, труженица?

— Томила Гудимовна.

Переведя взор с Томилы на Волота, Малуша боязливо коснулась его рукава.

— А у тебя тоже дом пустует, али жена с чадами сама управляется?

— Я не женат, — широко улыбнулся витязь.

— Ага, его токмо волоком под венец тащить, — вновь пробурчала лучница.

— Спи, Радмилушка, спи, — осёк Волот. — Мне ещё не можно, Малуша, а так я о семье грежу.

— Да ладно? — протянула Радмила, открыв один глаз.

Ухмыльнувшись, Малуша обратилась к Умиле, приметив, как та нежно обняла руку Баровита.

— Небось тебе вскоре помощь понадобится с чадом. Я бы с радостью за хозяйство взялась. Муж вона как тебя любит, ревновать тебе не пристало.

Умила округлила глаза, отчего Малуша сразу замолчала. Волот с трудом сдерживал смех, и даже Радмила, казалось, хихикнула в ладонь.

— Ты бы прислушалась, Умилушка, — не сдержавшись, шепнул ей на ухо Баровит.

— Вот, сестрица, златые слова, — разразился Волот, наблюдая за тем, как румянец ползёт по щекам омуженки. — Вот о чём тебе думать надобно. Уж осьмнадцатое лето стукнуло, а племянниками меня всё не радуешь. Муж тебя любит, помощница готова хозяйство вести. Чего ещё желать можно?

Вскочив с лавки, Умила нависла над братом, отвесив ему подзатыльник, прошипела:

— Пойду тятьку найду.

Под хохот брата омуженка стремительно направилась к шатру.

— Я лишнее сболтнула? — испуганно пролепетала Малуша.

— Нет, ладно всё, Малуша. Не тревожься, — улыбнулся Баровит, бросаясь за Умилой.

— Как же? — обратилась к Волоту девушка. — Они так ласково смотрели друг на друга, неужто я ошиблась?

— Да, — буркнула Радмила.

— Нет, — заверил Волот. — Права ты во всём.

— Что? — едва не подавившись удивлением, Радмила вмиг перевернулась. Навалившись на плечи друга, всмотрелась в лукавые серые глаза. — Баровит Умилку замуж позвал? Она ему люба?

— Тише ты, — шикнул Волот, накрывая ладонью губы лучницы. — Люба, да.

— Отчего мне она ничего не сказала? — отбросив его руку, шепнула лучница.

— Вот тебе нанялась, — поникла Малуша. — Молчала б себе.

— Не кручинься, — похлопав девушку по плечу, заверил Волот. — С нами поживёшь, бабе-Голубе помогать станешь, опосле видно будет.

Кровь била в виски, щёки пылали. Умила молнией пронеслась мимо дружинных братьев, подскочила к шатру, желая скрыться ото всех, но крепкая хватка сжала запястье, не дав войти. Развернувшись, омуженка увидела Баровита; возмущение застряло в груди, не решаясь излиться.

— Постой, — улыбнулся витязь, коснувшись её плеча. — Что же ты сорвалась?

Омуженка смотрела на него, утопая в цветочном меду выразительных глаз. Нежный взор кутал теплом, успокаивал, но было в нём ещё что-то. Нечто пленительное, доселе неведомое, проникало в самое сердце, заставляя неистово биться.

— Ворожишь меня взором, — пролепетала Умила. Опомнившись, опустила глаза. — Почто?

— Не всё ж тебе меня жаром опалять, — заметил витязь. Осторожно коснувшись её подбородка, заставил посмотреть на себя. — Что тебя обидело, родимая?

— Да что Волот понимает? — возмутилась омуженка. — Токмо знает, как девкам подмигивать, всё ему хохотать лишь бы.

— То ж Волот, — улыбнулся Баровит, убрав с горящей щеки золотистый локон. — Чему дивишься? Пущай себе хохочет.

— Ты, — нахмурившись, Умила легонько толкнула витязя в грудь, — ты тоже хорош. Нет бы самому Малуше сказать.

— О чём? — изогнув бровь, спросил витязь. — Что ты мне не жена? Зачем объяснять что-то девке, кою токмо сегодня в очи увидел? Ты рядом была, обнимала меня — что мне за дело до её слов?

Чувствуя, как его руки ползут по спине, как прижимают к каменной груди, Умила теряла дар речи. Голова кружилась, мысли разбегались. Его голос дурманил разум, горячил кровь.

— Что-то не то меж нами происходит, — шепнула она, скользнув ладонью по широкому плечу.

— Отчего же?

— Я воин, — помолчав, выдавила Умила.

— Я тоже, — перебил Баровит, прижав её кисть к груди. — Мы живём не войной, Умила, мы храним мир. Храним, дабы жить, аки сердцу любо. Любо нам вместе быть, так к чему слова чьи-то? Воротимся в Камул, за хлопоты домашние примемся, к работе какой приладимся. А дальше видно будет, чего душу зазря теребить?

Не в силах сказать что-либо, Умила опустила голову на его грудь, обняла каменный торс. Вслушиваясь в стук сердца, закрыла глаза. Баровит нежно поглаживал золотистые волосы, стараясь не замечать пристальных взоров перешёптывающихся дружинников.

_____________________________________________________________________________

Малая Тархтария*- автономный округ Великой Тархтарии на берегу реки Танаис.

Вольная Тархтария*- автономный округ в составе Великой Тархтарии. Земли (преимущественно степи), между Аримией и Персией.