Лики Богов. Часть I. Война с черным драконом

15. Семья

Солнечные лучи настырно лезли в щели ставень, стараясь дотянуться до спящего витязя, но тщетно. Расправляясь золотистой вуалью, они стелились по опочивальне, освещая убранство. Дрёма* не выпускала Баровита, поглаживая виски ласковыми руками. Хоть сон и отступал, но пробуждаться не хотелось. Сегодняшней зарёй мёртвые молчали, не стучались в сознание, не взывали к витязю — редкое утро, когда Баровит мог просто лежать в постели, слыша, как пробуждается мир. За птичьим пением и позвякиванием вёдер возник звук шагов, почти сразу дверь опочивальни скрипнула. Едва витязь успел приоткрыть глаза, как к нему на постель прыгнула Умила.

— Зорька, ну ты чего спишь? — затараторила она, нависнув над Баровитом. — Даже Волот уже поднялся.

— Умила, — прохрипел Баровит, невольно взглянув на отходящий от ключиц ворот.

Девушка была в одной лишь исподней рубахе, золотистые локоны выбились из косы, вытянулись вдоль шеи. Умила играючи пыталась его растолкать, словно малый ребёнок, сгорающий от нетерпения. Но витязь не мог разделить её задора, как и не мог оторвать взора от ворвавшейся дивницы* — льняная ткань предательски являла девичьи изгибы, прилегала к груди.

— Токмо не говори, что ты позабыл, — по-детски надув губы, пробурчала омуженка.

— О чём? — стараясь не смотреть на оголившиеся ключицы, выдавил Баровит.

— Сегодня в Камул приезжают оружейники Катая, — выдала Умила, — лучшие мастера… Вставай уже, собирайся, нам ещё за Радмилкой идти.

Любование девичьей красотой было столь же велико, как и желание её скорейшего ухода. Плоть витязя немела, а сердце, напротив, неистово колотилось, разгоняя жар. Умила манила и отталкивала, сводила с ума, затмевая собой целый мир. Каждый жест, каждый взгляд отзывался в душе колкой искрой, каждая линия её тела заставляла вскипать кровь. Силясь взять над собой верх, Баровит приподнялся на локте, попытался отползти от омуженки.

— Ну просыпайся же, — нахмурилась Умила. Зорька не походил на себя, сторонился. Посчитав, что он никак не может вырваться из чар Дрёмы, омуженка потянула одеяло на себя. — Вставай, говорю.

Шерстяное плетение соскользнуло с плеч, сложилось на поясе, оголив широкий торс. Умила замолчала; как заворожённая, подалась к Баровиту. Тёплая ладонь легла на грудь, заскользила к животу. Витязь окаменел, не в силах пошевелиться. Проведя подушечками пальцев по его боку, Умила всмотрелась в глубокий розоватый шрам между рёбрами. Опомнившись, отдёрнула руку.

— Смотрю, зажила рана, — заливаясь румянцем, пролепетала она. Спешно соскочив с ложа, бросилась к двери. — Одевайся, да поскорее.

— Зажила, — шепнул закрывающейся двери Баровит. Прерывисто выдохнув, провёл ладонью по лицу: — Что же ты делаешь со мной, Умила?

Весеннее солнце било в глаза, слепило до рези. Щебет птиц казался настолько громким и надоедливым, что голова шла кругом. Выйдя на крыльцо, Волот обхватил резной столб, упёрся в него лбом. Голос. Отдалённый, тихий, чужой. Он звучал в голове, впивался в сознание, отдаваясь болью. Голос тянулся из Нави, звал за собой, хотел предупредить. О чём? С трудом разлепив веки, витязь взглянул на широкий двор, цветущий сад. Возле конюшен хлопотал дядька Молчан, Малуша кормила кур. Настолько обыденная картина искажалась только гласом, взывающим из-за Той Стороны. Взгляд остановился на колодце; словно к источнику спасения, Волот поплелся к нему. Раскрыв дверцы, бросил ведро в тёмное жерло, взялся за ручку. Невнятный стон бился в виски, пропадал в прикованном к Яви сознании. Волот опрокинул на себя ведро студёной воды. Холод сковал тело, приятное онемение расползлось по шее и плечам. Ветер иглами впился в волосы, унося тяжёлые думы.

— Волот! — истошный крик вырвался из глубин души, ударил в сердце.

Витязь покачнулся, вслушиваясь в зов духов.

— Волот! — голос возник совсем близко, знакомый, нежный.

Через пелену забытья предстал девичий силуэт. Проморгавшись, Бер всмотрелся в него, пытаясь отличить Явь от Нави.

— Радмила? — неуверенно прошептал он.

— Ага, — пробурчала лучница, отворив калитку. Подойдя ближе, коснулась мокрых волос и бороды. — Что с тобой?

— Спал плохо, — пожал плечами витязь, пытаясь поймать нить Нави. Но глас иссяк, груз иного мира растаял, словно и не был. Живое тепло девичьих рук приковывало витязя к Яви, вытесняло чужие мысли. Всмотревшись в обеспокоенные, широко распахнутые глаза, Волот изобразил подобие улыбки: — Не дождалась нас, решила сама наведаться?

— Вас-то дождёшься, — ухмыльнулась Радмила, отстранившись от него. — Чудной ты, Бер. Кто ж умываться идёт без рушника? Мокрый, аки мышь. Идём в дом, нечего на ветру стоять.

На широкой мощёной площади царило веселье. Умелые воины мерились силой и удалью на радость столпившемуся люду. Сотни зевак, раскрыв рты, следили за стрелецкими соревнованиями; с замиранием сердца смотрели на бьющихся мечников; улюлюкая, наблюдали за кулачными боями. Неделя оружейников пришла в Камул, развернулась весёлыми гуляньями. От площади, словно лучи, тянулись ремесленные ряды: по одну сторону — лучники, по вторую — бронники, по третью — мечники, а там и кожевники. Было чему дивиться, какого только оружия здесь не было — от простых ножей до скрытых в черенах игл; от скромных тулов до украшенных драгоценными камнями и бархатом налучей. Всё, что угодно душе!

Недалеко от главной площади, в самом начале кузнечного ряда располагалась мастерская именитого умельца Микулы-Златорука. Старый бронник пять лет назад взял на обучение мальчонку — Гроздана. Парень оказался прилежным учеником, старательным, вот только вспыльчивый характер не шёл ему во благо. Но с этой бедой Микула справлялся быстро, обычно пары подзатыльников вполне хватало. Теперь, устроившись на лавке за кузнечной печью, мастер наблюдал за работой подмастерья, ну, или делал вид. Неожиданно дверь, ведущая на задний двор, распахнулась, явив ученика соседнего оружейника. Мальчишка, тряхнув слипшимися от пота русыми кудрями, заголосил:

— Эй, дядька Микула, Гроздан! Там на площади витязи на мечах сошлись, айда смотреть! Красотища такая, любо-дорого!

— Приезжие, что ли? — нахмурился Гроздан, отложив молоток. — Наши-то покамест не воротились.

Микула выпрямился во весь рост, покряхтев, направился за кинувшимся к площади мальчишкой. Гроздан поспешил было за ним, но мастер жестом остановил его:

— Ты здесь останешься, вдруг зайдёт кто.

— Да отчего? — бросив на пол тряпку, коей вытирал руки, прошипел подмастерье.

— От того, — пробурчал Микула, затворив за собой дверь.

Кипя от возмущения, Гроздан бросил в бочку с водой клещи, нервно поправил в печи угли. Бурча под нос ругательства, сетуя на жизнь, он не заметил, как в кузню с главного входа зашли посетители. Низкий женский голос вырвал подмастерья из глубоких мыслей:

— Эгей! Есть кто живой?

Бегло обтерев о кожаный фартук руки, Гроздан вышел из-за печи. В недоумении изогнув брови, уставился на двух девушек с корзинами. Одна, чуть пониже ростом, уперев руку в бок, смерила парня взглядом. Лукавые искры блестели в её огненных глазах, толстая русая коса тянулась по груди к поясу. Отряхнув подол красного сарафана, девушка пробурчала:

— Хотя бы подмёл здесь, хозяин. Что ж так сорно?

Вторая гостья, не обращая внимания ни на подругу, ни на подмастерья, рассматривала вывешенную на стены броню.

— Заплутали, красавицы? — смахнув с лица тёмные кудри, ухмыльнулся Гроздан.

Ничего не ответив, огнеглазая поставила на стол свою ношу. Улыбка исчезла с лица подмастерья, когда в корзине что-то глухо звякнуло. Девушка насмешливо взглянула на него, сбросив с корзины платок, выложила кольчугу.

— Рукава поубавь на два ряда, — потребовала она.

— Так они ж без того по локоть, — не успев прийти в себя, пробурчал юноша.

— Мне не надобно по локоть, мне надобно выше, — осекла она, поправив расшитые рукава рубахи.

Подмастерье согласно кивнул, бегло свернул кольчугу и подозрительно взглянул на вторую девушку, рассматривающую панцири.

— Тебе чего угодно, милая?

Гостья обернулась, и что-то колкое заворочалось в груди юноши. Эти большие голубые глаза казались очень знакомыми, как и пушащиеся золотистые кудри. Образ из прошлого очень сильно походил на неё, разве что та девчонка была попухлее. Девушка отошла от брони, едва приподняв подол синего сарафана. Подойдя к парню, легонько опустила на столешницу корзину, словно та ничего не весила. Неторопливо стянула платок, вынула длинную кольчугу.

— Прибавь два ряда на подоле да столько же на вороте, — спокойно проговорила она.

Словно вырвавшись из сна, парень начал судорожно соображать: облегчённая короткая кольчуга у одной — лучница; и скрывающая ноги до колена у другой — мечница. Картинка сложилась, отчего руки вмиг похолодели.

— Умила? — надеясь, что ошибся, выдавил парень.

— Да, — насторожилась омуженка.

— Воротилась, — всё так же напряжённо говорил подмастерье. — А Баровит?

Ахнув, Умила невольно коснулась груди — высокий широкоплечий парень с густыми тёмно-русыми волосами. Неужели это и есть тот самый?

— Гроздан?

— Что с Баровитом? — повторил подмастерье, чувствуя, как холодок бегает по спине. — Он жив?

— Да, — опомнившись, затараторила Умила, — жив-жив! Всё с ним ладно, цел, здоров… Старшим дружинником назначен…

Омуженка умолкла, не зная, что ещё сказать.

— Давно воротились? — взяв себя в руки, спросил Гроздан.

— Так уж с неделю, — видя оцепенение подруги, пробурчала Радмила. — А тебе-то что с того?

Гроздан не успел вымолвить и слова — радостные голоса послышались рядом с распахнутой дверью, широкие тени заскользили по крыльцу. На пороге показался Баровит. Что-то бурно обсуждая с Микулой, он даже не взглянул на Гроздана, лишь, обернувшись, крикнул:

— Брат, здесь они!

Микула первым вошёл в кузню, расцеловал омуженок. Гроздан молча смотрел на Баровита. Когда же витязь встретился с ним взглядом, то вмиг умолк.

— Гроздан? — неуверенно пробурчал Баровит.

— Ну, здравствуй… брат, — скрестив на груди руки, отозвался парень. — Слыхал, тебя дружина старшим избрала.

— Неужто! — не дав Баровиту ответить, заголосил Микула. Хлопнув витязя по плечу, крикнул в отворённую дверь: — Волот, что ты так долго?!

Волот возник в кузне, лишь стоило Микуле сделать шаг на улицу. Широко улыбнувшись броннику, спросил:

— Чего тебе, дядька? Я тут Ждану на свадьбу подарок присматриваю. Девки помогать не хотят, брат вот тоже лясы точит.

Баровит молчал, буравя Волота взглядом — сказать ему было нечего. Но молчание не успело затянуться; навалившись на плечи витязей, Микула вновь заговорил:

— Вот, Гроздан, смотри, каких сыновей Демир Акимыч взрастил. Удалые воины, гордость Катая! А дочь какова у него! Народ сказывает, она тут так с саблями управлялась, что все диву давались. Не токмо красотой Боги её одарили, да силушкой не обидели! Из таковых чад есть кого Демиру помощником избрать — вот старшой сын, отцова гордость!

— Отец взаправду им гордится, — взорвался Гроздан, — мать тоже! Вот токмо витязь этот славный уж неделю по Камулу хаживает, а родителям родным даже зайти поклониться не удосужился.

— Ты-то не ори здесь, — осёк Волот. — Не припомню, дабы род ваш о нём переживал больно.

— Ты отрёкся от нас, — указав пальцем на Баровита, прошипел подмастерье. — А как иначе? Быть сыном воеводы почётней, чем сыном скотовода.

— Быть сыном — уже почёт, — спокойно ответил Баровит, — чьим угодно. Меня же, когда ты токмо орал да в порты ссался, отвели к Ведагору да оставили за ненадобностью.

Гроздан замолчал, но взгляда от брата не отвёл. Микула отстранился от витязей, пристально посмотрел на Баровита.

— Не пойму я чего-то, — пробурчал бронник.

— Тут всё просто, — с прежним спокойствием ответил Баровит, — Гроздан мой кровный брат, аки Вако, а Волот — истинный.

Кивнув, Микула растерянно взглянул на разложенные кольчуги, зацепившись за них, словно за нить спасения, пробасил:

— Так что надобно поправить в них? Чем они красавицам-защитницам не по нраву?

Воспользовавшись моментом, Волот сжал плечо Баровита, потянул к выходу.

— Ты хоть близнецам покажись! — крикнул ему вслед Гроздан. — Они тебя всё лето дожидались, каждый день о тебе спрашивали!

Ничего не ответив, Баровит вышел из кузни, зашагал за Волотом.

— Рукава поубавить, — вклинилась Радмила, видя растерянность бронника, — на два ряда.

— Мне удлинить её надобно, — заправив за ухо золотистую прядь, заговорила Умила, — да ворот тоже. На два ряда.

— Сделаем, красавицы, — улыбнулся Микула, — сделаем, родимые. Гроздан, запомнил?

— Запомнил, — пробурчал подмастерье и, зыркнув на Умилу, поплёлся за клещами.

— По плате, — спокойно выдержав его взор, омуженка отвязала от пояса кошелёк. — Сколько сейчас?

— Ой, да что ты, — отмахнулся Микула. — Расплатитесь, когда готово будет.

— А когда готово будет? — вклинилась Радмила.

— Через неделю, коли не горит.

— Не горит, — улыбнулась лучница.

— Доброго дня вам, умельцы, — попрощалась Умила.

Навалившись на плечи Баровита, Волот шагал по кузнечному ряду, расталкивая людей и лошадей. Ища взором спокойное место, не замечал ни выставленных на продажу мечей, ни улыбающихся ему девок. Завернув за угол, витязь остановился у пустой телеги, повернулся к другу.

— Тебе надобно наведаться к ним.

— Почто? — удивлённо изогнув бровь, Баровит скрестил на груди руки.

— Они твоя кровь, твой род, не можно от них отворачиваться.

— Хм, — горько ухмыльнулся Зорька, — видно, я тебе надоел. Восвояси гонишь?

Сжав широкие плечи, Волот тряхнул друга, пробасил:

— Думай чего говоришь! Никому из нас не хочется тебя отпускать… К тому же я не верю, что ты не воротишься. Да всё же надобно с родителями да братьями хоть словом перемолвиться. Негоже вам друг от друга взор воротить, словно чужим.

— Помнится, последняя наша встреча кончилась руганью, — устало вздохнул Баровит. — Что мне сказать им?

— Откуда мне знать? — подбоченившись, выдал Волот. — Вот придёшь к ним, разговор сам завяжется.

— Не знаю, брат, — поморщился витязь. — Может, ты прав…

— Чего тут думы думать? — перебил Бер. — Делать надобно.

— Ладно, — сдался Зорька, — схожу к ним, погощу.

— Что? — девичий голос заставил вздрогнуть. Оглянувшись, Волот увидел Умилу. Сестра явно слышала часть их разговора и явно не разделяла принятое решение. Омуженка подошла ближе, всмотрелась в глаза Баровита. — Нечего тебе там делать. Зайти поклониться можно, да не боле.

— Умилушка, мне всё равно надобно с отцом сперва переговорить, — успокоил Зорька. — Сейчас никуда я не пойду, разве что с вами домой.

Умила обняла Баровита, сильно, властно, словно так могла удержать подле себя. Волот же на это покачал головой, не разделяя мнение сестры.

Пульсирующая синь била в глаза, клокотала ожившим океаном. Чёрный змей покоился в коконе серебристых нитей. Почуяв чужаков, дракон лениво открыл глаз, подтянул рваные крылья. Не дожидаясь нападения, Родослава обратилась рекой, ударилась о чешуйчатую грудь. Чудище взвилось, зарычало, хлестнув хвостом. Ледяные волны оплели длинную шею, сжали тело, разжигая ярость. Разинув пасть, змей впился в извилистое плетение волн, но меж острых зубов потекли лишь холодные ручейки. Могучие лапы били водную толщу, рвали речную кожу, но тщетно. Он не мог отбиться от стихии, не мог сбросить с себя настырного противника.

Родослава сжала чудовище, её волны обрушились на змеиную голову, ударили в грудь, но тщетно. Богатырша не могла причинить вреда дракону. Теряя силы, она пыталась сдержать его, не дать сбежать. Впившись в костлявые крылья, богатырша ощутила боль — серебристые нити резали её тело, вонзались ледяными иглами. Волны теряли гибкость, затвердевали, не в силах высвободиться. Рыча от боли, Родослава приняла человеческое обличие, припала к чешуйчатой коже, выползая из-под нитей. Огромная голова нависла над ней, разинула пасть. У самой головы громко сомкнулись зубы. Спрыгнув с его спины, богатырша увернулась от атаки. Рухнув на зыбкое марево, Рода едва успела отстраниться, как тяжёлая лапа опустилась рядом, чудом не раздавив. Увязая в синеватой дымке, воительница следила за чудищем, думая, как же его одолеть. Чёрная тень пронеслась над головой — лебедь кружила над ними, срезая крылом серебристые нити. Дракон взвыл, стоило одной из них погаснуть. Вытянувшись, он попытался схватить лебедь, но та взмыла вверх, оборвала ещё одну нить. Расправив крылья, змей устремился за птицей, позабыв о Родославе.

Разгоняя марево, хватаясь лапами за нити, дракон преследовал лебедь. Хранительница Нави лишала его сил, рассекая блёклые дорожки чьих-то душ. Змей не мог боле поглощать их, не мог преумножать свою мощь, и это невероятно злило. Хлопнув широкими крыльями, он вытянул шею, единым порывом сомкнул пасть на чёрной птице. По языку расплылась горечь, пепел заскрежетал на зубах, из ноздрей повалил дым. Зарычав, чудовище скрутилось клубком, заозиралось — всё та же птица, кою он только что поглотил, кружила над ним, оборвав последнюю нить. Взбесившись, дракон набрал воздуха в грудь, по смоляным чешуйкам разлилась лава, огонь столбом вырвался из его чрева, желая испепелить лебедя.

Тяжёлый столб воды обрушился на его пасть; зашипело пламя, обращаясь паром. Рода вновь сжала длинную шею змея, ударила по крыльям. Захлёбываясь, дракон вздрогнул, сжался. Чешуя обратилась тленом, крылья растаяли в синеватом мареве. Из груды пепла поднялся дряхлый старик, зло ухмыльнувшись, уставился на принявшую человеческий облик Родославу. Отбросив с лица мокрые пряди, богатырша ринулась на него. Первого же удара хватило бы, чтобы проломить колдуну голову, но рука прошла сквозь него, словно через облако. Рода замерла в замешательстве, но этого мига Лунвэю хватило. Он всмотрелся в её серые глаза, проникая в воспоминания. Богатырша застыла, не в силах оторваться от его выцветшего демонического глаза. Лунвэй выхватил первый образ, что возник в её мыслях, — высокий широкоплечий мужчина. От него веяло знакомой силой, кровной связью, но не с ней… с Акимом.

Затаив дыхание, под хрип пленницы колдун проникал глубже, вороша воспоминания. Кто ещё связан с ней? Сколько наследников оставил Аким? Он бы нашёл ответы, но внезапно по рукам расползся иней. Холод был настолько силён, что тело онемело, а кожа покрылась кровящими трещинами. Отскочив от Родославы, Лунвэй уставился на приближающуюся к нему женщину. Она принадлежала этому миру, сомнений у колдуна не было, ибо силы Нави подчинялись ей всецело. Не теряя времени, сотрясаясь от нестерпимого хлада, Лунвэй вывел в воздухе тайный знак. Ход получился небольшой, словно лисья нора. Колдун рыкнул, зашептал заклятье. Тело его сжалось, уменьшилось, почернело. Обратившись ужом, он нырнул в нору и канул в ней.

— Кого он увидел? — повернувшись к Роде, спросила Аделя.

— Демира, — прохрипела богатырша.

— Коли я уйду в межмирье, дабы его предупредить, то ты станешь лёгкой добычей для Дракона.

Рода сжала голову, закрыла глаза. Как одолеть колдуна, она не знала, почему не может его коснуться — тоже, равно и где его теперь искать. А главное, как предупредить брата? Оставалась единственная возможность, единственная связь с Явью.

— Волот! — закричала она, всматриваясь в извивающуюся синюю бездну над головой. — Волот!

— Волот!

Глас рвался из самого сердца, изводя, пульсировал в венах. Явь держала крепко, не отпуская ни на миг, но в то же время не могла подавить окрики Нави. Громогласная толпа ещё как-то отвлекала витязя от тяжёлого состояния, но покинув ярмарку, Волот стал слышать голоса духов более явственно. А тут ещё и замолчавшие Баровит с Умилой. Ничего другого ожидать от друга не приходилось — Баровит всегда замыкался, стоило случиться чему-то. Он не был из числа тех, кто изливал душу, спешил за советами или делился невзгодами. Стойкий в бою, стойкий в жизни — каменная гора. Но всё же у всего есть предел, и у Баровита он тоже был. Волот хорошо понимал, что накапливающаяся летами боль рано или поздно обратится оползнем. Нужно было что-то делать. Хотя бы ослабить «узду» со своей стороны, но разделят ли такое решение отец с Умилой? Посмотрев на сестру, вцепившуюся в руку Баровита, Волот тяжело вздохнул — вряд ли.

Вскоре показалась калитка их двора. За всё время, кое занял путь от Радмилиного дома до их собственного, никто не проронил и слова. В саду царила тишь, мирно кудахтали куры, в оконцах мелькали Голуба с Малушей.

— Ступайте в дом, я покамест здесь побуду, — растирая виски, пробурчал Волот.

Умила лишь сейчас заметила терзания брата, встревоженно посмотрела на Баровита. Зорька кивнул немому вопросу, поцеловав её в лоб, поднялся в сени. Омуженка приблизилась к брату, коснулась плеча. Опустившись на колени, Волот замедлил дыхание, пытаясь войти в межмирье. Явь размывалась, отступала.

В слепящем свете канули очертания хором и сада, холод окутал тело. Глас усиливался, нитью тянулся в Навь. Спускаясь с бесконечно длинного склона, Волот пытался разглядеть хоть что-то в сиянии межмирья.

— Волот…

Глас пленил, увлекал за собой. Свет иссяк, уступив отражению яви, — небольшая поляна предстала перед витязем, за ней развернулся густой, непроходимый лес.

— Волот, — голос донёсся из-за сплетённых крон.

Воин шагнул к лесу, но неведомая сила оттолкнула его, не принимая живое биение в мир мёртвых. Волот вновь шагнул, вопреки предупреждению. Хлад сдавил горло, лишая воздуха; невидимый груз обрушился на плечи, прижимая витязя к сизой траве. Хрипя, Бер попытался отползти к свету, но попытка дала ничтожный результат — единственное, что он смог, так это повернуться к белому сиянию. Но и этого оказалось достаточно. Силуэт сестры пробился сквозь поток света, Умила сжала его руку, рывком вырвала из объятий Нави.

Тяжело дыша, Волот сжал землю, вырывая траву. Сестринские руки ласково поглаживали волосы, тихий голос шептал что-то успокаивающее. Чувствуя себя истощённым, витязь привалился к яблоневому стволу, взглянул на Умилу.

— Отчего ты уходишь так глубоко? — спросила она. — Отчего не остаёшься в межмирье?

— Ко мне взывали из Нави, — прошептал Волот, прикрыв глаза. — Из ближней, да всё ж глубоковато для меня.

— В Навь токмо Зорька вхож, — заметила сестра, — ему скажи о гласе.

— Я не ведаю, кто взывает мне. А Зорьке, прежде чем в Навь соваться, надобно знать кого искать.

— Что хотят от тебя?

— Неведомо мне то, — устало вздохнул брат, — вот токмо не отпускает меня глас… Передать что-то желает… Побудь со мной, сила вскоре вернётся.

Умила улыбнулась, присела рядышком. Сжав его ладонь, ласково погладила.

— Спой мне, — не открывая глаз, попросил Волот. — Колыбельную, что мать пела.

— Как она её пела, не помню. Да вот тятька частенько её мне напевал.

Медвежонок ты лесной, спи в берлоге под сосной.

Баю-баюшки-баю, малу чаду напою.

Напеваю Велес идёт, сны во коробе несёт.

Его короб разрезной кладит сон да под сосной –

Во берлогу для тебя, приготовил загодя.

Дабы сладко почивать, медвежонку сны глядать.

Матерь на ушко поёт, сладкой дрёмой обдаёт.

Во берлоге ты сопи, по медвежьему храпи…

В просторной светлице хлопотала Малуша, выставляя на стол резные блюда. Скоро подоспеют щи, потомятся мясо и репа. Хлопот у молодой работницы хватало, к тому же расслабиться не давала строгая баба Голуба. Покосившись на сидящего у окна Демира, девушка вздохнула — воевода казался ей излишне замкнутым и нелюдимым. Утром обычно он занимался плотничеством, ухаживал за садом, а ближе к вечеру садился у окна и наблюдал за клонящимся к горизонту солнцем. На все расспросы он отвечал односложно, беседы не поддерживал… ни с кем. Хотя с кем ему было говорить? Дед Молчан и сам любил помолчать, от болтовни Голубы уставала даже Малуша, а Демировы дети полдня пропадали то на дружинном дворе, то ещё где-то. И всё же крылась глубокая печаль в голубых глазах воеводы, посему девушке не хотелось лишний раз тревожить хозяина пустыми расспросами.

В сенях скрипнула дверь, звук шагов заставил Малушу повернуться. Баровит вошёл в светлицу, увидав Демира, остановился посреди комнаты.

— Малуша, — сказал он, — поди отдохни.

— Ну что ты, Баровит, — улыбнулась девушка, — я не устала.

Тяжёлый взор охладил пыл труженицы, стёр улыбку с лица. Вытерев о передник руки, девушка в замешательстве взглянула на Демира, но воевода продолжал молчать.

— Пойду узнаю, может, Голубе помощь надобна, — неуверенно пролепетала она, выходя из светлицы.

Убедившись в том, что Малуша ушла, Баровит приблизился к воеводе, опустился на лавку. Демир лукаво улыбнулся ему, скрестил на груди руки.

— Дабы ты вот так скрытничал, причина весомая надобна. Что ж, говори уже, не молчи.

— Отец, — помявшись, начал витязь, — может, ничего из того, что скажу, по сердцу тебе не придётся. Да мне важно твоё благословение. Коли не будет на то воли твоей, поперёк не пойду.

Слова сына отозвались холодом, ползущим по хребту. Сердце учащенно забилось, брови нахмурились, скрывая сотни вспыхнувших дум.

— В том сомнений нет, — умело скрывая волнение, сказал Демир. — Говори, а там посмотрим, что с этим делать.

Говорить с учителем о наболевшем почему-то было проще, чем с Волотом и, уж тем более, с Умилой. Баровит знал, что отец поймет его, примет. Боясь, что кто-то нарушит их единение, витязь поспешил объясниться.

— Первое, о чём сказать хотел…

Демир выжидающе изогнул бровь.

— Ты, наверняка, заметил, что я не так себя вёл в последнее время… не так, аки раньше…

— Заметил, — перебил воевода, ухмыльнувшись. — То молодость, горячесть да мудрости нехватаемость.

— Ты знаешь, с кем та «нехватаемость» связана? — насторожился Баровит.

— Ясное дело, с младой, — всплеснул руками Демир. — По летам уж положено тебе узнать любовь настоящую, а не девкам лыбиться.

— Хм, — витязь пот ёр бороду, подбирая слова. — А что за млада, ведаешь?

— Так откуда ж? — рассмеялся Демир. — Ты-то молчишь, аки рыба. А я, стало быть, на рожон не лезу, выжидаю, когда сам расскажешь.

— То Умила, — на одном дыхании выпалил Баровит.

— Какая Умила? — перестав улыбаться, нахмурился глава семьи.

— Наша… та, что твоя дочь.

— Эвона как… вот уж уплела Макошь, ничего не скажешь… Я-то думал, у вас любовь братско-сестринская, — Демир пытался осознать услышанное. Осознав, просиял, чем поразил Баровита. — Так ладно всё складывается!

— Неужто? — не ожидая такого поворота событий, проронил витязь.

— Для любого отца дочь — богатство, кое не каждому отдать готов, — заявил воевода, сжав плечо воспитанника. — Коли по совести, то окроме тебя, я бы никого подле неё не принял.

Баровит улыбнулся, облегчённо выдохнул. Идти против воли отца он бы не осмелился, а отказаться от Умилы не мог, как уже сам выяснил. Не зная, как будут развиваться их непростые отношения, витязь получил надежду. Надежду на счастье. Душа ликовала. Ликовала до тех пор, пока воевода не спросил:

— Коли Умила — первое, о чём ты хотел сказать, то что же второе?

Баровит отвёл взор, не найдя сил смотреть в глаза учителю. Если разговор об Умиле был продиктован сердцем, то мысли о его кровной семье настолько противоречиво сплелись в сознании, что найти слова оказалось непросто.

— Отец, — шепнул Баровит и умолк.

Холод вернулся, вновь пробежал по спине воеводы. Где-то в глубине души Демир понимал, что это время настанет. Время возвращения Баровита к своим корням… как и говорила Аделя перед уходом в Навь.

— Хочешь вернуться к родителям, — утвердительно проговорил Демир.

Вздрогнув, Баровит взглянул на него. Не в силах ответить, попросту кивнул. Воевода заметно помрачнел, молча буравя витязя взглядом. Осознав слова учителя, Зорька поспешил поправить его:

— Навестить… просто навестить.

— Сынок, — обдумав что-то, вкрадчиво заговорил Демир, — твоя тяга к кровным родителям да братьям — чистое, высокое желание. Я не вправе лишать тебя того.

— Ты не опечалишься, коли я останусь у них погостить? — подозрительно проговорил Баровит, всматриваясь в голубые глаза отца.

Воевода вздохнул, отвёл взор. В том трудно было признаться даже себе. Как объяснить ребёнку, ставшему за эти лета родным, весь шквал чувств, сотрясающих душу? Конечно, Демир желал отговорить Баровита, напомнить о чёрствых сердцах его родичей, о причинённой ему боли. Это желание возникало в старом воине каждый раз, когда на пороге оказывалась Дуня. А самое главное заключалось в том, что Демир мог настроить Баровита против родных, легко и бесповоротно. Баровит верил ему, верил всецело, верил и сейчас. Отчего же не воспользоваться этим? Мысленно отругав себя за подобные рассуждения, подавив желание запретить сыну переступать порог «кукушечьего племени», Демир заговорил:

— Ты всегда будешь мне сыном. Этот дом всегда будет твоим. Оттого, что ты примиришься с родичами, никому из нас не станет худо, а вот ты обретёшь спокойствие, обретёшь силу. Посему ступай да гости сколько пожелаешь. Помни, что всегда можешь воротиться, что мы любим тебя.

Единым порывом обняв отца, Баровит сжал широкие плечи.

— Вы самое дорогое, что даровали мне Боги. Да всё ж я рад, что по крови сыном тебе не прихожусь.

Отстранившись, Демир испытующе посмотрел на него.

— Иначе я не смог бы добиваться Умилы.

— Ну, ничего, — улыбнулся глава семейства, — зато в чадах твоих моя кровь потечёт.

__________________________________________________________________

Дрёма — богиня дремоты, сонных мечтаний; вечерний и ночной дух в образе доброй старушки с мягкими ласковыми руками.

Дивница* — одна из дочерей Тарха (Даждьбога), берегиня леса.