Лунный свет

XX

В Фонтана-Виллидж было много художников. Они писали детальные масляные портреты самолетов Второй мировой, натюрморты с раковинами, ностальгические темно-охристые картины местечковых свадеб. Свои творения они выставляли на ежегодной ярмарке в вестибюле Досугового центра.

Салли Зихель была не такая художница. Она училась в Институте Пратта и преподавала изобразительное искусство в Калифорнийском университете вместе с Арнесоном и Тибо. Джоан Митчелл была подружкой на ее первой свадьбе{90}. Она была не очень знаменита – дед, чьи представления о великой живописи начинались Уинслоу Хомером и заканчивались Келли Фрисом, рисовавшим обложки для «Аналога»{91}, о ней не знал, – но и не сказать, что безвестна. Ее картины висят в музеях и у коллекционеров аж до Японии. Когда Сан-Францисский музей современного искусства еще располагался в здании Мемориала ветеранам войны, у них в темном уголке висела маленькая картина Зихель – туда я и пошел ее смотреть вскоре после дедовой смерти. Как почти все работы Салли начиная с шестидесятых, эта картина как будто выросла из какой-то личной высшей математики. Сплетение парабол и углов – красно-оранжевых на фоне титановых белил – сбивало взгляд с толку. Остаточное изображение на сетчатке превращало белые области в скачущий сине-зеленый неон.

Салли познакомилась с дедом под конец второго месяца вдовства, но одиночество и горе для нее начались много раньше. Лесли Порт, ее третий муж, умирал, поначалу медленно, потом с пугающей быстротой, от неназванной болезни – только потом дед сообразил, что это был СПИД. О нем тогда знали очень мало, так что лечение было очень дорогим и бесполезным. Хотя Лесли долгие годы работал в «Хьюлетт-Паккард» – участвовал в разработке экранно-кнопочного интерфейса, который теперь используется в банкоматах и на бензозаправках по всему миру, – болезнь съела его сбережения, а также почти все душевные силы Салли. На пути к смерти диагноз, прогнозы и лекарства несколько раз менялись кардинально. Первая жена Лесли, трое взрослых детей, их мужья и жены, бывшие и нынешние, составили труппу, которая превращала каждое событие в театральный марафон бестолковости, возмущения и вины. Салли три года не прикасалась к кистям.

– У меня не было времени, – сказала она. – А если было время, то не было сил. Я очень уставала. И усталость до сих пор не прошла.

Они лежали на дедовой двуспальной кровати, дед – с краю, на левой половине, помнящей его бессонницы, заботы и сны за все годы брака и вдовства. От давно пустовавшей части матраса сейчас удивительным образом исходило тепло женского тела, запах гвоздики и амбры. Это была их вторая ночь вместе. Сперва Салли положила голову деду на плечо, но оно было слишком костлявое, а ее щека – слишком горячая. Духи Салли назывались «Опиум», и дед находил их аромат немного тревожным, но ему нравился ее хрипловатый шепот в темноте. Она рассказывала ему свою жизнь в спутанных главах с примечаниями и отступлениями. Ее история насчитывала семьдесят два года. Дед так и не записался к специалисту и не рассказал Салли про нехороший анализ крови – не хватало ей еще одного инвалида на руках, – но чувствовал, что не доживет до завершения этой нескончаемой повести.

– Скучаешь по своему рисованию? – спросил он.

Пот, испаряясь под кондиционером, холодил кожу. Дед поежился и придвинулся чуть ближе к Салли.

– Да нет. – Она замолчала; дед пожалел, что прервал поток ее автобиографии ненужным вопросом. Потом она сказала: – Беру свои слова назад. Скучаю. Как интересно. Пока ты не спросил, я этого не чувствовала.

– Извини.

– За что?

– За то, что дал тебе новый повод тосковать.

– Наоборот. Видит бог, это лучше, чем тосковать по Рамону.

На следующий день дед отвез ее в магазин товаров для творчества в Форт-Лодердейле. Она взяла мольберт, ткань закрывать пол, сверток холстов, подрамники, левкас, кисти, несколько тюбиков кадмия, ализарина и кобальта и две коробки титановых белил в банках, отбеленных и неотбеленных. Дед вынул коробки из тележки и поставил на кассу, чтобы кассир их пробил.

– Зачем столько белил? – спросил дед.

Салли подняла одну бровь. Она была в платке с сине-зелеными фрагментами Матисса и в полосатой бело-голубой рубашке со стоячим воротником. Ворот был расстегнут, и в разрез выглядывал кружевной край лифчика.

– Думаешь, я так прямо тебе и скажу? – спросила она.

Уже много лет не было такого, чтобы деда умело дразнила привлекательная женщина. Вот, оказывается, о чем скучал он, сам того не подозревая.

– Это секрет?

– Конечно секрет. Ты хоть что-нибудь знаешь про живопись?

– Живая пись.

– Фу! Ты обещал не пошлить.

– Я практически ничего не знаю про живопись.

– Даже я не знаю, отчего белое. Потому и секрет.

Они доехали до Фонтана-Виллидж, и дед помог Салли занести покупки в ее дом. В так и не обставленной гостевой спальне была раздвижная стеклянная дверь, и сквозь нее комнату наполняло утреннее солнце. Покупки сгрузили туда. Салли рассмеялась своим хрипловатым смехом.

– Ерунда это все, – сказала она. – Вот увидишь, через две недели баночки так и будут стоять, как стояли.

– Хорошо, когда хорошо стоит.

– Господи, какой же ты маньяк! Прекрати! Иди убивать свою змею. Нет.

Дед обнял Салли за бедра и притянул к себе. Она была в белых свободных брюках на резинке. Дед запустил руки под резинку и дальше в кружевные трусы. Взял в пригоршни мягкие половинки ее зада. Зад у Салли был не то чтобы исключительно большой, но его тяжесть как будто связала деда с неким мощным источником гравитации, которой он поддался охотно, словно долго был невесом и плыл по воздуху.

– Я думала, ты голодный. Собиралась прежде тебе накормить.

– Правильно думала.

Дед ногой придвинул тряпку для застилания пола, еще не вынутую из полиэтиленовой пленки, и встал на нее коленями, как на подушку.

– Господи, – сказала Салли, потом ойкнула.

Дед потянул вниз ее штаны вместе с трусами и уставился на седеющую меховую поросль – редкую, но длинную и очень мягкую на ощупь. Он прижался щекой к животу Салли. Мягкие белокуро-седые волоски щекотали ему ухо. Ноздрей коснулся запах ее шахны – уже не чужой, еще не привычный. Дед попытался сравнить его с запахом бабушкиной шахны, каким его помнил, и не смог. Слишком много времени прошло. Слишком много.

– Я голодный, – сказал он. – Знаешь, до чего?

– Не пошли, – напомнила Салли, с некой беспечной осторожностью опускаясь рядом с ним на пол. – Ты обещал.