Лунный свет

XXIV

За два дня до того, как сдаться в Управление исполнения наказаний штата Нью-Йорк, дед повез мою маму в Балтимор, чтобы отдать на попечение своему брату. Это был, безусловно, не лучший вариант, как, впрочем, и любой другой, и у деда просто не оставалось выбора. Его мать и отец умерли от рака с интервалом в два месяца зимой пятьдесят четвертого.

– Смотри внимательно, – сказал дед. – Он будет по левую сторону.

Мама пять лет не видела Балтимор и успела от него отвыкнуть. Двухэтажные дома тянулись длинными рядами, первый этаж кирпичный, второй обшит белыми досками. Маме они напоминали десны с зубами. У большей части крыши были плоские, но изредка попадались островерхие мансарды. Их мама считала клыками. Одинаковые белые колонны возле каждой входной двери тянулись из квартала в квартал, как в дурном сне.

– Я забыла номер, – сказала мама.

Дед вздохнул. Он снял правую руку с руля и полез в нагрудный карман пиджака за бумажником. Из бумажника под ноги вывалилась спичечная картонка «Говард Джонсон». Дед ругнулся. Убрал бумажник в карман.

– Найди, – сказал он. Тон его был спокойным, но это ничего не значило.

Мама нагнулась под сиденье и начала шарить между педалями и дедовыми черными ботинками, пока не задела пальцами картонку.

– Нашла.

Спички были оторваны вместе с полоской для чирканья. Мама повернула картонку той стороной, на которой дед написал адрес, и прочла цифры вслух, но они не остались в голове. Она вспомнила ресторанчик «Говард Джонсон», куда дед водил ее недавно, замечательно погожим воскресным днем. Соседка, миссис Лопес, без предупреждения заявилась в гости с двумя альбомами фотографий из поездки к сестре в Алтуну. Бабушка с неожиданным для мамы интересом погрузилась в пенсильванские впечатления миссис Лопес. И тут дед, соседку не любивший, к маминой радости, предложил отправиться на прогулку.

Он отвез ее в контактный зоопарк, где были козы, овцы и злая лама, которую звали Има Сумак{97}. Мама знала, что в свои четырнадцать лет она слишком взрослая, чтобы радоваться контактному зоопарку, но все равно радовалась. Других посетителей не было, и животные соскучились по людям. Они подбегали к моей маме и ходили за ней по пятам. В огромном хлеву были качели из шины, подвешенной под потолком, а под конец хозяин поставил на заборе пустые консервные банки. Мама, которая с детства отличалась меткостью, сбила из малокалиберной охотничьей винтовки все, кроме одной. На обратном пути они заехали в «Говард Джонсон», и дед разрешил маме съесть на ланч картошку фри с мятным мороженым.

День был жаркий, но в ресторане из-за кондиционера кожа у мамы покрылась мурашками. Вазочка с мороженым была в инее. Дед комически изображал отвращение, наблюдая, как мама окунает каждую палочку картошки в мороженое и отправляет в рот. Однако она видела, что голова его занята чем-то другим, тягостным. Потом он ушел в туалет. Вернулся с пачкой «Пэлл-Мэлл». Обычно он курил мало, но в некоторые месяцы доходило до двух пачек в день.

В зажигалке с выгравированной химической формулой кончился бензин – прежде дед никогда такого не допускал. Официантка принесла картонку спичек с сине-бело-оранжевой эмблемой ресторанной сети. Дед закурил и откинулся на спинку дивана. Выражение мучительных раздумий в глазах исчезло. Он рассказал маме историю из своего детства, что, вообще-то, случалось очень редко. История была короткая, но хорошая. Про дедова приятеля по имени Мойше, которого другой мальчик случайно подстрелил из малокалиберного охотничьего ружья. Заканчивалась история тем, что Мойше завернул оторванный кончик пальца в газету и унес домой в кармане[35].

Когда они вернулись домой, радио в гостиной играло румбу, но дом был пуст. На кухонном столе, прислоненный к вазе с белыми пионами из своего сада, стоял конверт. На нем бабушка вывела мамино имя. Бабушкин почерк, выработанный в монастыре, был так хорош, что каждое слово казалось нотами для челесты. В конверте мама нашла красное перо и письмо с известием, что ее мать сочла нужным для блага семьи вернуться на лечение в Грейстоун. Что означало красное перо и откуда оно взялось, мама так и не узнала.

Дед снова ругнулся и затормозил.

– Ты должна была смотреть, – сказал он.

– Я смотрела.

Машина двинулась задним ходом, издавая звук, который казался маме рычанием дедова недовольства. Дед обернулся и, держась правой рукой за спинку сиденья, сдал мимо трех последних домов. Он остановился перед зданием с мансардой. По бокам от входа росли голые кусты азалий. В отличие от соседних домов, кирпично-дощатых, этот был облицован мелкими каменными брусочками: бурыми, лиловато-коричневыми, серыми. Место колонн у входа занимали металлические решетки, обвитые металлическим виноградом. В одно из окон первого этажа выглянуло женское лицо и тут же пропало за муслиновой занавеской.

Дед выключил мотор. Мама стиснула край джемпера. Глаза щипало. Слезы капали на круглый отложной воротничок блузки. В машине было так тихо, что она слышала, как они капают. Дедушка тихонько прищелкнул языком, то ли раздраженно, то ли от жалости. Мама изо всех сил надеялась, что от жалости.

– У меня нет выбора, – сказал он. – Прости.

– Нет, – ответила мама, ошарашив деда такой дерзостью. Ее сердечко стучало о ребра.

Дед открыл дверцу со своей стороны и вышел от машины.

– Что ж, понятно, – сказал он.

Он надел серый шерстяной пиджак и застегнул запонки. Поправил узел на черно-сером галстуке. Оглядел каменный фасад дома[36]. Обошел машину, открыл маме дверцу. Мама вытерла лицо рукавом и вылезла из машины. Вместе с дедом она подошла к багажнику, где лежали два чемодана с ее одеждой, сумка с туалетными принадлежностями и коллекцией стеклянных зверюшек, портативный проигрыватель и коробка с пластинками-сорокапятками, среди которых были «Проснись, малышка Сьюзи», вышедшая на той неделе, и «Темная луна» Гейл Сторм{98}.

– С этим я справлюсь, – сказал дед. – А ты звони.

Мама стояла и смотрела на дом. Так приятно было сказать «нет». Она думала, не повторить ли, но дядя Рэй ее опередил.

– Нет! – воскликнул он с верхней ступеньки крыльца.

На нем был небесно-синий костюм в тонкую белую полоску, золотистая рубашка и зеленый галстук в золотых кругах. Он, сложив руки на щуплой груди, демонстративно разглядывал маму с ног до головы. Потом затряс головой, дернул краем рта, словно собирался улыбнуться, и сказал:

– Невозможно. Невероятно.

Мама почти не видела дядю Рэя с переезда из Балтимора в пятьдесят втором. За это время он стал еще вульгарнее, и маме это нравилось. Подарки, которые он привозил маме: смуглокожая кукла в шляпе с деревянными фруктами и в красном платье, на котором было вышито «ГАВАНА», холщовый мешочек с надписью «Голден наггет»{99}, в котором оказался флакончик с золотым песком, – возмущали деда неимоверно, но почему-то само возмущение доставляло ему удовольствие. Когда дядя Рэй приезжал в гости, разговаривали он и бабушка. Дед просто сидел и слушал за столом или, один раз, на разостланном под масличным деревом одеяле. Рассказы дяди Рэя о своей жизни были пересыпаны выразительными или шутливыми прозвищами, названиями городов или мест сомнительной репутации; события и приобретения описывались исключительно на жаргоне. Мама настолько ничего не понимала из его слов, что ее даже не прогоняли. Когда дядя Рэй доходил до конца эпизода, дед подпирал голову рукой и говорил что-нибудь вроде: «Не верю», или «Ужасно», или просто: «Рейнард, зачем?». Но иногда он улыбался.

– Здраствуй, дядя Рэй, – сказала моя мама.

– Привет, куколка.

Она поднялась на крыльцо, обняла дядю Рэя и поцеловала в щеку. Щека была глаже дедовой, и от нее, как всегда, пахло гарденией и табаком. Маме не пришлось вставать на цыпочки, чтобы поцеловать дядю: ей еще не исполнилось пятнадцати, а она уже была на два дюйма его выше.

– Ничего себе! Меня не предупредили, что ты уже выросла, – сказал он. – Ну, мне лафа! Ничего и делать не надо!

Мама не ответила.

– Верно? – спросил дядя Рэй. – Я думаю, нам будет здорово, а ты?

– Наверное.

– Не наверное, а точно. Будет клево.

У входной двери висел плоский почтовый ящик с проволочной скобой для вечерней газеты. На нем было написано «Эйнштейн». Маме сказали, что так зовут квартирную хозяйку дяди Рэя, и все равно ей стало не по себе. Она знала, что эта фамилия связана с чем-то ужасно важным, чего ей никогда не понять.

– Ты говорил «девочка».

Голос был низкий, мужской и принадлежал женщине, которая прежде выглядывала в окно. Тогда мама восприняла ее как старуху, в разговоре со мной прикинула, что ей было меньше шестидесяти. Черные с проседью волосы торчали по обеим сторонам головы, наподобие плавников, которые на концах закручивались вверх, как носы персидских туфель. Женщина вышла на крыльцо в белом халате поверх коричневой юбки и блузки с хризантемами, и в воздухе сразу повеяло каким-то резким запахом.

– Миссис Эйнштейн, – сказал дядя Рэй моей маме. – Она и есть девочка, миссис Э. Ей всего… Сколько тебе лет, малыш?

– Четырнадцать.

Миссис Эйнштейн, скрестив руки на груди, оглядела маму с ног до головы. Мама решила, что пахнет от миссис Эйнштейн. Позже выяснилось, что та работает регистратором в ветеринарной лечебнице. Запах карболки и секреторных жидкостей, выделяемых звериными железами страха, сопровождал миссис Эйнштейн повсюду.

– Четырнадцать, – повторила миссис Эйнштейн. – Чушь собачья. – Она повернулась к дяде Рэю. – За кого ты меня держишь?

– Могу показать ее документы о рождении, – ответил дядя Рэй с уверенностью, смутившей мою маму, которая не знала, есть ли у нее какие-нибудь документы о рождении. – Если вы и впрямь считаете, что это необходимо.

Прошлым летом, когда на побережье Техаса должен был обрушиться тайфун, мама видела в газетах фотографии, как люди в тех краях забивают окна фанерой. Что-то подобное проделывала сейчас миссис Эйнштейн с выражением своих глаз.

– Если дело касается тебя, все необходимо, – сказала она дяде Рэю. – Я должна принять все меры предосторожности.

– Ну же, миссис Э.

– Когда дело касается тебя, я читаю мелкий шрифт.

Она чуть заметно покачала головой, как будто более сильное выражение недовольства сделало бы ее сообщницей в темных делишках жильца, потом ушла в дом.

– Почему она сказала «ты говорил „девочка“»? – спросила мама. – Она думает, я мальчик?

Некоторые зубы у дяди Рея были золотые. Улыбался он так, будто показывает товар, который намерен тебе впарить.

– Нет, малыш. Она думает, что ты взрослая девушка. – Он собрался взъерошить маме волосы, потом передумал и похлопал ее по плечу. – Не позволяй ей… Так-так.

Дядя Рэй глядел на деда, который шел к дому, неся под мышками по чемодану, в левой руке – проигрыватель, в правой – сумку и коробку с пластинками.

– Стыдись, Мандрагора, – сказал дядя Рэй маме. – Ты навьючил на Лотара весь свой багаж{100}.

– Он не дал мне нести.

– Ну да, конечно, – сказал дядя Рэй.

Дед шел, опустив голову, так что шляпа закрывала глаза. Он поднялся на крыльцо и попытался молча протиснуться мимо дяди Рэя и мамы.

– Эй, бука! – Дядя Рэй загородил дорогу и дождался, когда дед поднимет голову. – Даже «привет» не скажешь?

Дед помолчал, затем кивнул, не глядя брату в глаза.

– Привет.

– Что? И это все?

– Посторонись, – тихо сказал дед.

Дядя Рэй с наигранно испуганным видом шагнул в сторону. Дед, нагруженный вещами, вошел в дом.

– Мы поселим ее на чердаке! – крикнул дядя Рэй ему вслед. – Удачно тебе взобраться с грузом по лесенке! Я бы помог, если бы ты не выеживался.

Дед напомнил брату, что не нуждается в помощи. Дядя Рэй глянул на маму и возвел глаза к потолку. Она хотела улыбнуться, но не смогла. Ее еще раньше напугало, что придется жить на чердаке, а теперь выяснилось, что туда надо забираться по лесенке. А если ей ночью надо будет в туалет?

– Хорошо, что он не останется, – сказал дядя Рэй. – Твой папаша и миссис Эйнштейн под одной крышей? Марчиано против Мура{101} в поединке за звание чемпиона мира по занудству в тяжелом весе.

– Он отправится в тюрьму, – ответила мама, вспомнив сейчас, что в дяде Рэе, при всей ее к нему любви, всегда было что-то раздражающее. Несерьезный человек. – А если бы не тюрьма, мы бы сюда не приехали.

Лицо у дяди Рэя стало такое, будто она дала ему пощечину. Мама сразу устыдилась. Она выдавила улыбку и добавила:

– И вообще, я бы поставила на папу.

– В чемпионате по занудству?

– Да.

– Сколько?

– Пять долларов?

– Заметано.

Они ударили по рукам.

Миссис Эйнштейн накормила их ужином. Пятнадцать долларов в неделю, которые дядя Рэй платил за комнату с санузлом на втором этаже ее дома, не включали еду. Миссис Эйнштейн не любила готовить, а если изредка и готовила, результат не стоил того, чтобы за это платить. Она была не религиозна, но мясо покупала у кошерного резника: выбирала самые дешевые куски, жилы с хрящами, и тушила их в фирменном буром соусе, который напоминал маме желейный мармелад, только соленый и горячий. Все овощи вываривались до одинакового серого цвета. Раз в неделю миссис Эйнштейн жарила говяжью печенку с луком и запихивала порцию в себя, а если дядя Рэй с мамой оказывались рядом, и в них тоже. Ее муж и сын печенку категорически в рот не брали, и она пережила обоих.

Впрочем, в тот первый вечер миссис Эйнштейн подала вкуснейший молочный ужин. Она купила в кулинарии копченого сига, селедку и дюжину фаршированных яиц. Поставила на стол творог, нарезанный сельдерей и морковку. На десерт был чудесный торт: сверху посыпанный шоколадом, а внутри из розового, зеленого и желтого пластов, промазанных малиновым вареньем. Миссис Эйнштейн не питала иллюзий насчет своих поварских талантов – у нее вообще не было иллюзий, кроме как по поводу целительных свойств печенки. Однако она знала, куда дед отправится из ее дома, и чувствовала, что последний ужин на свободе должен быть, по крайней мере, съедобным.

– Вы очень добры, – сказал дед, отодвигая тарелку.

– Не очень. – Миссис Эйнштейн глянула на мою маму, которая как раз думала, не попросить ли второй кусок разноцветного торта. – Одного достаточно.

Мама кивнула и положила вилку.

– Может быть, ваш брат говорил вам, что у меня большие сомнения, – сказала миссис Эйнштейн. – Мне трудно представить, как Рейнард заботится о ребенке, и я опасаюсь, что эта обязанность ляжет на меня. Я не очень люблю детей. У меня был свой, и мне хватило.

Дед повернулся к брату:

– Ты сказал, что она не против.

– «Не против» – понятие относительное, – заметил дядя Рэй. – Наверное, точнее было бы сказать, настолько не против, насколько вообще бывает не против.

Мама призналась мне, что до сих пор помнит жар, заливавший ее щеки, и зуд непоседливости в ногах, что-то вроде мышечной паники. Она перебрала с десяток едких, обидных или холодных фраз, которые могла бы бросить в лицо миссис Эйнштейн касательно детей и их к ней отношения. Стиснула зубы, напомнив себе, что деваться некуда.

– Не важно, против я или нет, – сказала миссис Эйнштейн. – Понятно, что девочке нужен дом.

Еще не было восьми, когда дед взял шляпу с крючка у двери. Мама собиралась не вставать с дивана, затянутого прозрачным полиэтиленом поверх розового велюра. Ноги под юбкой-солнце липли к полиэтиленовому чехлу, и мама притворялась, будто это ее держит. Но в конце концов она все-таки оторвалась от дивана и подбежала к отцу. Он позволил ей обнять себя за пояс и прижаться щекой к рубашке, а когда понял, что мама не собирается закатывать сцену, взял ее лицо в ладони и развернул вверх.

– Если бы я не думал, что ты справишься, я бы тебя об этом не просил, – сказал он. – Понимаешь?

Мама кивнула. Слезинка выкатилась из ее левого глаза, стекла по виску и залилась в ухо.

– Ты сильная, – сказал дед. – Как я.

Он поднес губы к ее лбу и царапнул кожу усами. Позже, силясь уснуть на раскладушке под чердачной крышей, мама чувствовала, как от царапины-поцелуя расходится тепло, словно от солнечного ожога. Только тогда, во тьме, пахнущей старыми чемоданами и галошами, она пожалела, что не спросила: а если бы он не думал, что она справится? Мама лежала в темноте и придумывала, как бы чудесно он все для нее устроил, не будь она такая сильная.