Лунный свет

XXIII

В Нордхаузене офицер разведки Третьей бронетанковой дивизии сказал деду, что к нему обратился некий местный житель и намекнул, что готов предать соседей. Доносчик не знал, за что американцы намерены карать его соотечественников и какие секреты надеются у тех выпытать, но не сомневался, что может предложить достаточный выбор. Он держал в городе лавку охотничьего и рыболовного снаряжения и, в полном соответствии с родом занятий, пришел к американцам закинуть удочку.

Утром второго дня в Нордхаузене дед пошел в лавку, прихватив сигареты, мясные консервы, шоколад и, как он вспоминал, сказочную гроздь бананов, золотую руку Будды, наполнявшую светом серое утро. Улица, на которой стояла лавка, пострадала от авиаудара на прошлой неделе – того самого, при котором погибли полторы тысячи узников Бёлке-Казерне. У лавки было две витрины. Одну, выбитую, затянули грязным брезентом. Другая была цела, но закрашена изнутри краской, чтобы скрыть от прохожих отсутствие товара. Обернувшись, можно было видеть стену Бёлке-Казерне в дальнем конце улицы. Без сомнения, когда ветер был с той стороны, до лавки долетали и звуки, и вонь.

Дед зашел с черного хода. Не то что его заботило, убьют ли доносчика соседи, но следовало изобразить видимость заботы. Дед позвонил и показал эйзенхауэровский пропуск. Они поговорили загадками и аллюзиями, после чего лавочник впустил его в дом.

Лавочник объяснил, что принадлежит к некой христианской секте, которую рейх сперва не одобрял, потом начал преследовать. Недавно весь его запас превосходных манлихеровских винтовок реквизировал для сопротивления оккупантам местный фольксштурм, оставив взамен ничего не стоящую расписку. Он был болтлив и зануден; странно, что соседи не убили его давным-давно.

От сигарет и шоколада он отказался как от аморальной роскоши. Бананы и мясные консервы его устраивали, но в качестве платы представлялись недостаточными. Дед сказал, что, если ответы на вопросы окажутся полезными, он попытается раздобыть еще мясных консервов и, может быть, канистру-другую патоки. Если этого мало, дед предложил повесить лавочника за уши на двух самых больших рыболовных крючках, раскачать и пригласить тех соседей, на которых тот собирался донести, поупражняться в стрельбе по нему из оставшихся на полках аркебуз, или что там не забрал фольксштурм.

Налетел ветер, зашелестел брезентом на разбитом окне, надул его, как парус.

Лавочник посоветовал деду заглянуть на ферму Херцога по дороге к Зондерхаузену. Сам Херцог был на фронте и погиб во время долгого отступления из Италии. Вдова сошлась с неким Штольцманом, инженером, который раньше работал в «Миттельверке», а теперь живет на ферме и выдает себя за Херцога.

Дед на «цюндаппе» с пустой коляской выехал из Нордхаузена. Он пересек ручей и, перед тем как дорога поворачивала на юг, оказался в березняке. Березы стояли в тумане, одетые белой корой с загадочными письменами. Деду они напомнили могильные памятники. По коже пробежал холодок дурного предчувствия, а через секунду что-то дернуло его за левый рукав. Раздался треск выстрела. Мелкашка, судя по звуку. Кто-то стрелял в него из-за деревьев к северу от дороги. Дед глянул налево, но увидел лишь деревья и яркое пятнышко дневного света на своем рукаве.

Дед почувствовал себя дураком и огорчился: он предпочел бы умереть во власти любого сильного чувства, кроме осознания собственной глупости. Если торговец охотничьими товарами готов продать соседей за тушенку и гроздь бананов, он продаст американца и за меньшее. Наверняка этот гад организовал засаду, как только гость вышел из лавки. Дед прибавил газу и дал мотоциклу показать себя во всей красе. Снова раздался выстрел, но пуля пролетела мимо. Дорога вышла из березняка и повернула к югу. После этого в деда уже не стреляли.

При виде фермы за тополями, примерно в четверти мили впереди, дед сбросил скорость и выключил мотор. Ферма производила впечатление благополучия, затронутого, но не уничтоженного войной. Беленый дом был большой, двухэтажный, очень аккуратный, с цветными стеклышками в верхней части широких окон первого этажа, перекрещенными балками на фасаде, красной черепицей и прочими признаками эрзац-средневековья, составлявшего, как догадывался дед, хороший фашистский вкус. Просторный хлев блестел оцинкованной крышей. У суки немецкой овчарки, которая припустила через луг к деду, чтобы высказать ему свое мнение, шерсть лоснилась здоровьем. Дед давно не видел такой дерзкой штатской собаки: те, которых он встречал в Германии, были кожа да кости и жались к стене, низко опустив голову, то ли от стыда, то ли из-за каких-то корыстных расчетов. Эта явно напрашивалась на выстрел, но у деда, помимо вальтера и винтовки безголового офицера, имелось и другое оружие: баночка консервированных сосисок. Секундная работа открывашкой из складного ножа, и они с овчаркой заключили перемирие. Дед скармливал ей сосиски по одной в минуту, пока не добился желаемой степени обожания. Собака побежала за ним к дому, но залаяла, предупреждая хозяев, только когда он уже входил в кухонную дверь.

В безупречно чистой кухне фрау Херцог помогала мальчику лет девяти-десяти поправить ножной протез. Она была миловидная, с исключительно пышным бюстом, и при виде внезапно возникшего американского офицера немного испугалась, но не больше, чем любая другая в той же ситуации. Она объяснила, что мальчик, ее сын, болен диабетом и предложенную шоколадку, к сожалению, взять не может. Мальчик, белокурый и худенький, смотрел на деда с нескрываемым страхом. Его культя напомнила деду носовой конус Фау-2. Кожа на ней была красная, натертая, протез – чересчур большой, чересчур длинный. Возможно, прежде он принадлежал другому, более рослому ребенку-инвалиду. Дед планировал сразу припереть вдову Херцог к стенке вопросом о Штольцмане, но ему мешало что-то в лице или гештальте изумленно молчащего мальчика, у которого ноги разъедала гангрена.

– Герр Херцог? – спросил дед.

Тревога морщиной пролегла между бровями фрау Херцог. Она извинилась. Выразила надежду, что ничего плохого не произошло. Сказала, что ее муж служил в пехоте и наступил на мину – на немецкую мину – в месте под названием Сан-Джиминьяно. Он больше не воюет и никому не опасен. В середине своих слов она покосилась на мальчика. Дед не слышал лжи в ее голосе, но отметил обтекаемость формулировок. Если муж погиб и женщина пытается выгородить Штольцмана, ее нежеланием откровенно лгать при сыне можно было только восхититься.

– Мое дело не связано с вашим мужем, – так же обтекаемо сказал дед. – Я спешу и буду рад оставить вас в покое, как только получу нужные ответы.

Овчарка проскользнула в кухонную дверь и принялась любовно вылизывать деду пальцы, которыми тот вынимал сосиски. Потом села рядом и зевнула. Фрау Херцог стояла, скрестив руки под грудью, которой дед тоже невольно восхищался. Вероятно, она очень хотела, чтобы американец ушел и оставил их в покое, но находила это недостаточной платой за то, что он просит взамен. Тут деду подумалось о том, чего она наверняка хочет еще больше.

– Я могу достать инсулин, – сказал он. – Трехмесячный запас. Если хозяин дома ответит на мои вопросы.

Фрау Херцог отнесла мальчика на скамью за обеденным столом и усадила, чтобы нога лежала на скамье.

– Полугодовой запас, – сказала она.

Она повела деда в хлев, где мужчина в комбинезоне принимал у коровы двух телят так профессионально, что дед усомнился в словах лавочника. Комбинезон был вполне подходящий, как и лицо – худощавое, костистое, со спокойными голубыми глазами. До того как фрау Херцог его окликнула, мужчина занимался своим делом с выражением блаженной погруженности в работу и точность ее исполнения, довольно частым у инженеров, но вполне возможным и у фермера.

Мужчина спросил деда, что тому нужно. Дед повернулся к фрау Херцог. На самом официальном немецком, какой мог изобразить, он вежливо предположил, что сын, вероятно, гадает, когда она вернется на кухню. Он сознательно оговорился, назвав ее «фрау Штольцман». Краска залила ее белое веснушчатое лицо и горло. Дед счел это признаком смущения, хотя, возможно, она покраснела от злости.

– Иди, – сказал ей Штольцман.

Она как будто бы хотела возразить или что-то добавить, но в конце концов просто молча вышла из хлева. Штольцман вновь повернулся к телящейся корове. Она вылизывала первенца, топорща языком его влажную пегую шерстку. Затем корова вскинула голову, как будто услышала тревожащий ее звук, издала удивительно человеческий возглас неуверенности и пьяно шагнула вбок. Хлев наполнился железистым запахом. Второй теленок в перламутровой зародышевой оболочке выдавился из матери. Звук был, как будто сапог вытаскивают из грязи.

– Близнецы, – сказал дед. – Это часто бывает?

– Нет, не очень часто, – ответил Штольцман.

Он сел на корточки и занялся теленком. Его движения были аккуратны и внешне спокойны, но дед видел: он тянет время, репетирует свою легенду, чуть-чуть мотая головой из стороны в сторону. Дед ждал. Наконец корова не выдержала и оттеснила Штольцмана от телят. Тот плюхнулся на зад. Мой дед едва не рассмеялся.

Штольцман встал и повернулся к деду, всем своим видом изображая сельскую будничность: телята приняты, одно дело из длинного списка дневных обязанностей завершено. Он увидел вальтер у деда в руке. Вздохнул. Вытер ладони о штаны, оставив на них длинные кровавые полосы.

– Я ищу вашего коллегу, – сказал дед. – Из «Миттельверка».

– «Миттельверка», – ровным голосом повторил Штольцман. Возможно, он слышал о «Миттельверке» раз или два. Возможно, просто проверял слово на слух или даже гадал, что за миттель изготавливают на этом странном верке.

– Нам известно, что вы там работали. Вас опознали свидетели. – Методом проб и ошибок дед установил, что, если при допросе надо лгать, убедительнее всего будет утомленно-скучающий тон. – Ваша фамилия есть в зарплатных ведомостях.

Он вытащил из кармана пачку «Лаки» и сунул сигарету в зубы.

– Пожалуйста, – сказал Штольцман куда менее спокойно. – Не надо зажигать огонь.

Он указал на тюки сена, уложенные штабелями в человеческий рост в стойлах позади деда, справа и слева, на сеновале.

Дед чиркнул спичкой, закурил, потушил спичку и, не глядя, бросил ее через плечо.

– Имейте в виду, – сказал он. – Я охотно спалю этот хлев и все, что в нем, если это хоть на шаг приблизит меня к барону фон Брауну.

У Штольцмана дернулся челюстной мускул. В глазах зажглось понимание и отчасти презрение. Тогда дед не знал, как понимать это презрение, но позже догадался. Штольцман смотрел свысока на него, грязного американского солдафона, и на отсталую страну, которой он служит. Красть звезды, до которых не могут дотянуться сами, – чего эти люди заслуживают, кроме презрения?

– Ответьте мне, где он прячется, – продолжал дед. – Призываю вас к сотрудничеству, иначе я вынужден буду проследить, чтобы вас задержали и отправили в тюрьму.

– Как скажете, – проговорил Штольцман, тоже изо всех сил стараясь изобразить скуку. – Исполняйте свой долг, лейтенант. Очевидно, я целиком во власти вас и вашей страны. И ваших тюрем.

– О нет, не в нашу тюрьму, – ответил дед самым своим сонным голосом. – Я вынужден буду передать вас русским.

Штольцман заморгал. Указал на дедову сигарету и протянул руку. Дед отдал ему пачку и сказал, что можно не возвращать. Штольцман аккуратно прикурил от собственной зажигалки и, держа сигарету в горсти, чтобы горячий пепел не упал на сено, глубоко затянулся, не скрывая удовольствия от качества табака.

– Я никогда не слышал ни о каком фон Брауне, – сказал он. – Извините.

Дед торопливо прикинул вес, длину рук, проворство Штольцмана, готовясь отбивать нападение, но тот глянул вправо, и на лице его появилось раздражение. Что-то зашуршало. Дед посмотрел в ту сторону. В хлев вошла фрау Херцог с мальчиком на руках, прижимая его к себе. Из штанины у него торчал неуклюжий коричневый ботинок протеза. Рук фрау Херцог дед не видел.

– Скажи ему, – велела она. – Скажи ему, и он поможет Мартину.

– Иди обратно в дом! – рявкнул он.

Фрау Херцог поставила сына на землю. В руке у нее был дедов «Браунинг М1911», который тот сменил на вальтер. Палец дрожал на спусковом крючке. Она подняла пистолет и прицелилась. Однако дуло смотрело не на деда, а на Штольцмана.

– Скажи ему, – повторила она.

Штольцман сосредоточенно курил, глядя на алый кончик сигареты. Дед слышал, как мать-корова вылизывает теленка. Вдова повела пистолетом вниз и вправо, целя Штольцману в плечо. Она нажала на спуск. Штольцман вскрикнул. На его лице отразилось приличествующее случаю изумление, но больше ничего дурного с ним не произошло, поскольку дедов пистолет был не заряжен.

Деду не понравилась самодовольная усмешка, которая расползлась по лицу Штольцмана. Он попросил у фрау Херцог браунинг, достал из кармана обойму и вернул ей заряженный пистолет, надеясь, что она не выстрелит в него самого. Фрау Херцог подняла браунинг и, уже продемонстрировав готовность стрелять в любовника, вновь прицелилась ему в плечо. Усмешка пропала и больше не возвращалась.

– Вернер не прячется, – сказал Штольцман. – Его прячут.

– Кто? – спросил дед.

Штольцман и фрау Херцог вели глазами телепатический разговор, который закончился, когда она взвела затвор браунинга.

– СС. Чтобы вы его не нашли. Они боятся, что фон Браун при первой возможности сдастся и предложит свои услуги американскому правительству.

– Зачем ему это?

Дед уже не мечтал ехать с фон Брауном на мотоцикле или лететь в черных просторах космоса. Он видел, что делали в Миттельбау с узниками во имя ракетостроения. И все равно ему не верилось, что тот готов предать свою страну так же легко, как нордхаузенский лавочник – соседей.

– Чтобы полететь на Луну, – сказал Штольцман. – СС это знает. Два года назад его арестовали, поскольку думали, что он под видом разработки оружия готовит космический полет. Ему не доверяли.

– И где его прячут?

– Не имею ни малейшего понятия.

Фрау Херцог вновь подняла браунинг. Она смотрела не моргая. Пальцами на рукояти пистолета можно было залюбоваться, так спокойна была хватка.

– В Баварии, в горах, но я не знаю точно где! Откуда мне знать! Анна! – воззвал он к фрау Херцог.

Та кивнула и опустила пистолет. На лице у нее была досада. Дед вырвал пистолет, и досада сменилась испугом.

– Извините, – сказала она.

– Фрау Херцог, я добуду вам инсулин. Полугодовой запас.

В Баварских Альпах. Не слишком точное указание, но хоть что-то. Приличное расстояние от Нордхаузена – миль триста, если не больше. Надо было глянуть на карту, однако дед и без карты знал, что придется пересекать территорию, еще не занятую союзниками, на пути к горам, где – равно по слухам и по донесениям американской разведки – банды фанатичных малолетних нацистов под названием «Вервольф» снабжены оружием и провиантом, чтобы продержаться пять лет в неприступной Альпийской крепости[34]. Дед мысленно дополнил свой счет к фон Брауну еще одним пунктом: что найти его будет таким геморроем. В нынешнем дедовом состоянии – которое сегодня диагностировали бы как посттравматический шок – это злодеяние казалось самым непростительным. Он уверял себя, что просто отыщет фон Брауна и передаст властям, чтобы того повесили как военного преступника, но в душе знал, что планирует застрелить мерзавца, если отыщет хоть малейший предлог.

– Я бы все равно привез вам инсулин, – сказал он фрау Херцог и Мартину. – Даже если бы он ничего не сказал.

Он уже надел каску и натягивал правую перчатку, когда услышал дробный топот по грязи, и обернулся, ожидая увидеть собаку. Это был Мартин, в грубых шерстяных штанах и латаном свитере. Мальчик поднял к деду некрасивое лицо. У него были слезящиеся глаза, опухшие до двух голубых щелок.

– У него есть закопанное сокровище, – сказал Мартин.

– Очень интересно.

Дед натянул левую перчатку. Взялся за руль, повернул ручку газа, завел мотор. Чтобы поскорее раздобыть инсулин, надо вернуться в Нордхаузен до темноты.

Мальчик продолжал что-то говорить, силясь перекричать треск мотоцикла. Дед выключил мотор:

– Что?

– …из-за высокого блондина.

– Высокого блондина.

– Он пришел с двумя людьми и велел им закопать сокровище. А герр Штольцман сказал, может, есть пещера, куда его можно спрятать.

Штольцман не захотел говорить про спрятанное в пещере сокровище. Когда дед с Мартином вернулись в хлев, помешав ссоре Штольцмана и фрау Херцог, тот попытался убедить деда, фрау Херцог и самого Мартина, что мальчик болтает глупости и вообще умственно неполноценный.

– Но я слышал, как вы говорили с высоким блондином, – сказал Мартин. – Он велел вам спрятать все в пещере и закопать.

Фрау Херцог подошла к ближайшему стойлу, взяла вилы и вонзила их Штольцману в ляжку. Три или четыре зубца вошли в мясо. Она выдернула их, дыры на комбинезоне ее покойного мужа расцвели алым. Штольцман схватился за ногу и рухнул.

– Ты не умственно неполноценный, Мартин, – сказала она.

– Знаю, – ответил Мартин.

На кухне дед перевязал раны Штольцмана. Нашел бутылку яблочного шнапса, налил Штольцману стакан, тот выпил залпом. Дед налил ему второй.

– Нет никаких сокровищ, – сказал Штольцман. – Только бумаги. Километры. Тонны бумаг. На двадцать шкафов. Вся документация по программе Фау-два. Все чертежи, все отчеты. Перед самой эвакуацией на юг он попросил меня и двух коллег спрятать эти документы. Я помог их погрузить, потом коллега нашел заброшенную соляную штольню, их отвезли туда. Вход взорвали динамитом, чтобы его засыпало.

– СС об этом знало?

– Нет, конечно. Фон Браун хотел иметь предмет для торга. Думаю, Соединенные Штаты Америки очень хотят наложить лапу на эти документы.

– Думаю, вы правы, – ответил дед.

Он достал карту, чтобы Штольцман показал расположение соляной штольни, но тот не участвовал в захоронении документов и мог сказать лишь примерно «где-то около Бляйхероде».

Дед вышел во двор и закурил. Ему предстояло сделать выбор. Разведчик из Третьей бронетанковой сказал ему, что после войны Нордхаузен, вместе с куском Германии, передадут русским. Советская армия уже движется сюда. Если он поедет искать фон Брауна, как требуют сердце и жажда мести, то документы – фактически рецепт Фау-2 – почти наверняка достанутся русским. Если остаться и добывать спрятанные документы, фон Браун избежит ареста, попадет к русским или сдастся союзникам, но в любом случае это произойдет без участия деда, и тот никак не сможет получить желанный предлог. Если фон Браун сдастся союзникам до того, как дед разыщет документы, немец сможет диктовать условия капитуляции и, возможно, полностью избежит наказания, а если Советская армия опередит деда на пути к соляной шахте, документы, возможно, и вовсе будут утрачены. Он не мог доложить о словах Штольцмана и уехать на поиски фон Брауна: его спросят, куда он собрался. А услышав ответ, велят оставаться в окрестностях Бляйхероде или отправят за фон Брауном в составе команды. Дед не хотел искать Брауна с командой.

Докурив, он вернулся в дом. Штольцман отрубился в спальне. Мартин и овчарка ели сосиски из банки. Фрау Херцог вгляделась деду в лицо и поняла что-то такое, что заставило ее достать бутылку яблочного шнапса. Она налила в стакан на два пальца и протянула деду. Шнапс обжег горло и прочистил мозги.

– Что вы будете делать? – спросила она.

– Исполнять свой долг, – сказал дед и добавил по-английски: – Черти бы его драли.

Второго мая 1945 года высоко над перевалом Адольфа Гитлера в австрийском Тироле Вернер фон Браун собрал ближайших соратников на солнечной террасе отеля «Ингебург». Гитлер покончил с собой. Война, насколько они знали, была проиграна. До падения Берлина оставались считаные дни. Увы, пришло время сдаваться. Передовые части Шестой армии США были уже под горой с австрийской стороны, Советская армия – в нескольких милях к востоку и быстро приближалась. Если не принять решение прямо сейчас, фон Браун и его спутники – в том числе его младший брат Магнус, генерал Вальтер Дорнбергер, бывший комендант испытательного ракетного полигона на Пенемюнде, а также Гуцель и Тессман, которым Штольцман помогал прятать документацию «Миттельверка», – утрачивали свободу действий. Странная свобода – выбирать между одним и другим пленом, но лучше, чем отдаться на милость случая. Фон Браун уже давно внушал спутникам, что Америка будет лучше для его талантов, чем Советский Союз. Решение было принято. На следующий день Магнуса, немного знавшего английский, отправили на велосипеде сообщить американцам радостную новость.

На середине пути младшего фон Брауна остановил патрульный, рядовой Фред Шнейкерт из Шебойгана, штат Висконсин. Ему было невдомек, какой бесценный приз он заполучил. Последовала комедия ошибочных переводов и чесания в затылке, но постепенно фамилия «фон Браун» добралась по цепочке до разведчиков, где произвела должный фурор. Двумя неделями раньше они получили рапорт от коллеги в Нордхаузене, что фон Браун, возможно, скрывается в Баварских Альпах. Через несколько часов Вернер Магнус Максимилиан барон фон Браун стал пленником Сорок четвертого пехотного дивизиона. Менее чем через четверть века эта добровольная явка привела – как фон Браун, и только он один, знал с самого начала – к появлению человеческого следа в мягкой лунной пыли.

Фон Брауну было тридцать три. Высокий, белокурый, компанейский и привлекательный, с левой рукой в гипсе после недавней автокатастрофы, он снялся с арестовавшими его солдатами. На следующий день эта фотография была на первых полосах всех американских газет. Фон Браун на ней одет немного щеголевато для военнопленного, в двубортный пиджак и длинный плащ, однако первым делом в глаза бросается огромный гипс, поддерживаемый металлическим упором, из-за которого рука торчит вперед под нелепым углом. Больше всего он похож на комедийную бутафорию, что-то вроде того, что видишь на Мо Ховарде после сцены, когда он вызывает старушку на состязание по армрестлингу{96}. Вторая примечательная черта фотографии: выражение фон Брауна, улыбка, в которой разные люди на протяжении лет видели облегчение, бодрость духа либо неожиданное, даже дерзкое самодовольство.

Скорее всего, верно последнее: фон Брауну было известно место, где спрятано двадцать четыре тысячи фунтов технической документации, имеющей невероятную научную и стратегическую ценность. Как и предполагал мой дед, фон Браун рассчитывал с ее помощью выторговать себе самые благоприятные условия капитуляции и послевоенной карьеры. Фотохроника не сохранила выражение лица фон Брауна, когда тот узнал, что документы нашли и достали из соляной шахты под Бляйхероде, где спрятали их Тессман и Гуцель.

Что до американского разведчика, который накануне передачи Нордхаузена русским отыскал и извлек миттельверкский архив, то и здесь фотохроника не сохранила его лицо, когда он в проходной балтиморской телестанции узнал, какое тепленькое местечко отхватил себе Вернер фон Браун даже и без спрятанных документов. Однако есть устное признание, и дед сделал его мне.