Манускрипт египетского мага

Глава 17

С утра в субботу Ник передал с Петрусом записочку Елизавете Алексеевне о том, что дома у Лили все тихо и спокойно. Петрус передал на словах от Елизаветы Алексеевны, что Лили еще крепко спит, утомленная всем происшедшим накануне.

И только Ник решил взяться за дела, как Петрус принес послание от Кикодзе.

Буквально через несколько минут Ник вышел из дома и быстрым шагом спустился до Хлебной площади, где его уже ждал Кикодзе с наемной дорожной коляской. Они быстро покатили из города к знаменитому духану «Не уезжай, голубчик мой», который стоял на перепутье нескольких дорог. Был уже полдень, солнце припекало и открытая коляска не спасала путников ни от жары, ни от дорожной пыли. Поэтому оба они облегченно вздохнули, когда коляска остановилась возле духана. Духанщик, кривой Сико, своей тощей фигурой вовсе не походивший на духанщика, вышел взглянуть, кто подъехал к его заведению и почтительно стянул с головы черную кахетинскую шапочку, узнав в одном из посетителей Кикодзе.

— Здравствуй, Сико! — приветствовал Кикодзе духанщика. — Вчера говорили в Тифлисе, что у тебя замечательная форель. Вот мы с приятелем из Петербурга и решили заглянуть к тебе и отведать форели. Знакомьтесь, граф, это знаменитый Сико, у него замечательный духан.

Ник с улыбкой кивнул духанщику и представился, четко и ясно:

— Кефед-Ганзен.

Духанщик и глазом не моргнул, а почтительно кланяясь повел гостей к раскидистому каштану, под которым двое его слуг уже накрывали на стол. Проворная служанка принесла глиняный кувшин с водой, миску и полотенце, чтобы гости могли освежиться с дороги. И пока Ник и Аполлинарий рассаживались, на стол были уже поставлены кувшины с вином, горячий лаваш, масса разнообразной зелени, ореховая подливка к форели и, наконец, сам Сико торжественно принес блюдо с форелью, от которой поднимался пахучий пар. Отведав форель, Ник понял, что он никогда не ел такой роскошной рыбы. О чем и сообщил Сико, который время от времени появлялся перед ними, чтобы проверить зорким взглядом, все ли в порядке на столе. Прошло около часа, когда, поблагодарив хозяина, гости стали подниматься. Тут Сико предложил показать им садок, в котором плескалась форель. Кикодзе прошел немного вперед и в этот момент Сико сунул Нику запечатанный конверт со словами: «Дама просила передать». В следующую минуту он уже рассказывал Кикодзе как устроен его садок и откуда ему привозят рыбаки живую форель. Ник немного отстал и быстро распечатал конверт. В нем корявыми буквами, видимо, наспех было написано: «Я в безопасности. Он безумен. Абастуман. Арг.». И больше ничего. Ник сунул записку в карман и присоединился к Кикодзе.

Через полчаса они уже возвращались в Тифлис. В коляске Ник протянул листок с письмом Кикодзе и тот, прочтя его, шепотом сказал:

— Понятнее все происшествие не стало. Кто же этот «он»? И в чем выражается его безумие? Интересно, почему Аргутинский считает себя в безопасности. Полагаю, что конечной целью их путешествия является Абастуман. Что еще непонятнее. Абастуман довольно хорошо охраняется, там достаточно полиции и местной, и из Тифлиса. И агентуры там хватает. Я думаю, что если они доберутся туда, то там и вправду за жизнь Аргутинского можно не опасаться. Но и нам, видимо, следует торопиться туда. Я сегодня испрошу разрешение у князя Вачнадзе и завтра мы сможем уехать. Как вы полагаете?

— Думаю, что это здравое суждение, — задумчиво сказал Ник. — Теперь уж очевидно, что с доктором Серебряковым встречался «призрак». А я опростоволосился. Хотя какие-то сомнения у меня уже были. Но не понимаю, что, этот человек, этот «призрак», послушался совета доктора Серебрякова? Что-то там было не так во время его встречи с Серебряковым. Мне показалось, что Серебряков чем-то раздражен. И это желание непременно ехать в Абастуман… Ловко было подстроено, чтобы рекомендацию ехать в Абастуман он получил бы от человека со стороны в моем присутствии. Но таким образом я уже мог знать, что он едет туда. Зачем же тогда этот маскарад с переодеванием? Аргутинский, видимо, является его заложником. А в Абастумани бывает практически весь двор и вся императорская семья. Нет, ехать надо непременно. Вся эта история мне все меньше и меньше нравится. Надо встретиться сегодня с Лили и спросить у нее, что же такого было на той картине, которая исчезла из дома Аргутинских. Да, и что этому «призраку» нужно было от меня? Почему он следил за мной? И какая же в конце концов связь с дочерью персидского консула и всей этой историей?

Ответов на эти вопросы пока не было.

Близился вечер, когда Ник снова оказался дома. Приведя себя в порядок после дороги, он решил подняться к Елизавете Алексеевне. Написав ей записку, он отослал ее с Петрусом, а сам сел в глубокое кресло и не заметил, как задремал.

Его разбудил Петрус.

— Уже шесть часов, — озабоченно зашептал он, — дама ждет.

Ник быстро переоделся и поднялся к Елизавете Алексеевне. Она встретила его сама и на извинения замахала руками. Вид у нее был озабоченный.

— Дорогой Ник, — зашептала она, — что-то странное происходит в городе. Неожиданная кончина графа де Тулуз-Лотрека, правда, он давно болел артритом и очень мучился болями. Говорят, что он покончил с собой из-за этих болей. Ему не помогал даже морфин. И неприятная история с малышкой Фархандой, дочерью милейшего человека, персидского консула. И эта история с Лили…

— Да, а где она? — спросил Ник, оглядываясь по сторонам.

— На балконе, она любит там сидеть, когда бывает у меня. Идите туда, а я пока займусь чаем.

Ник вышел на балкон. Лили сидела в кресле-качалке, на плечах у нее была шелковая шаль. Она тихонько покачивалась, закрыв глаза, задумавшись и не замечая, что кто-то вышел на балкон. Полюбовавшись этой безмятежной картиной, Ник взял венский стул и сел рядом. Лили вздрогнула и открыла глаза.

— О, это вы, Николай Александрович, — воскликнула она, зарумянившись от смущения, — а я была так далеко отсюда и не заметила, когда вы вышли на балкон.

— Только сию секунду, — успокоил ее Ник.

— Вы знаете, — задумчиво сказала Лили, — я очень люблю этот балкон. Он мне кажется волшебным. Я часто представляю себя на нем, в этом кресле, и у меня бывает ощущение, что я и вправду здесь. Елизавета Алексеевна смеется надо мной и говорит, что иногда кресло-качалка начинает качаться само по себе и тогда она знает, что я мысленно на этом балконе.

— Да, — удивленно сказал Ник, — я, кажется, был свидетелем такого случая. Лили, вы очень сложный человек.

— Ой, нет, — испугалась Лили, — я просто фантазерка.

— Лили, — сказал тихо Ник, наклоняясь к девушке, — вы не помните, что за портрет висел в гостиной у Аргутинского в гостиной, в простенке между окнами?

— Да, конечно, я знаю его прекрасно. Это замечательный портрет. Я могу рассматривать его часами. И каждый раз нахожу детали, которых не видела раньше. Но почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

Ник замялся, но устремленный на него взгляд ясных глаз Лили не позволил ему уклониться от ответа.

— Лили, вчера, когда я был в вашем доме, так получилось, но не спрашивайте как, я очутился в квартире Аргутинского.

Глаза Лили стали круглыми.

— И, — тихо продолжал Ник, — оказалось, что портрета, висевшего в простенке между окнами в гостиной, нет. Но еще накануне он был там, когда я заходил к Аргутинскому, чтобы отвести его к Марии Яковлевне. Мне не удалось рассмотреть портрет, в комнате была полутьма. Лили, — еще тише сказал Ник, — а вы могли бы подробно описать его?

Лили закрыла глаза.

— Ну, во-первых, это портрет герцога Бодуэна Буйонского, фламандского рыцаря-крестоносца, родного брата знаменитого Готфрида Буйонского. Они оба были участниками первого крестового похода и стояли во главе армий Северной Франции и Лотарингии под крепостными стенами Константинополя. Потом византийский император пропустил их через Константинополь, они пересекли Малую Азию, осадили Антиохию и в 1099 приступом взяли Иерусалим. Готфрид Буйонский отказался от королевской короны, приняв скромный титул «Защитника Гроба Господня». Но после смерти Готфрида в 1100 г. брат Бодуэн наследовал ему как король Иерусалимский и как сказано в древних хрониках, «управлял делами королевства с великим мужеством и умом»…

И тут она осеклась и с испугом посмотрела на Ника.

— Что случилось, Лили? — тревожно спросил Ник.

— Но вы, вы разве не знаете?

— Чего я не знаю, ну, Лили, в чем дело?

— Вы же как две капли воды похожи на этот портрет. И тогда, у Тулуз-Лотрека, вы были в его костюме и, кажется, представились как герцог Бодуэн Буйонский! Я, правда, немножко нанюхалась кокаинчику в тот вечер, но, ей Богу, я все вспомнила!

Ника прошиб холодный пот.

_ Но Лили, это была просто случайность! Я не сам выбрал себе костюм! Это Мелик-Бегляров выбрал его!

— Мелик-Бегляров? Он человек безобидный, не злой. Видимо, им руководила чья-то воля!

— О, Лили, ведь это могло быть простое совпадение, случайность!

— Нет, нет, таких совпадений быть не может! Ваша внешность, вот отчего я все думала, где же я могла вас видеть раньше. Так вот, на этом портрете!

— Лили, мои далекие предки были тоже родом из Фландрии и принадлежали к известному роду…

— Ну, вот видите, они могли быть в родстве, пусть и далеком, с герцогом Буйонским. Но подождите, и тогда вы… вы родственник Бодуэна де Куртэне!

Ник остолбенел. Лили вдруг вывела его на одну из загадок этой истории. Если это так, тогда понятен «интерес», который питает этот мнимый Бодуэн де Куртэне к его персоне. Но тогда настоящий Бодуэн де Куртэне, Иван Александрович Аргутинский, выходит, в каком-то родстве с ним, с Ником?

Ник взмолился:

— Лили, умоляю вас, подождите, а то у меня голова пошла кругом.

— Нет, нет, пойдемте дальше! — глаза у Лили сверкали, кудряшки растрепались от того, что она все время встряхивала головой. — Я расскажу вам еще что-то. Этот портрет, который висит в доме Аргутинских, он ведь парный.

— Парный? Что вы имеете в виду?

— Пойдемте!

Лили вскочила с качалки и взяв Ника за руку, повела его в гостиную, ту самую, отделанную кожей, с высоким венецианским зеркалом и портретом одинокой дамы.

Встав перед портретом, она сказала:

— Прислушайтесь, вам в глубине души этот портрет что-нибудь говорит?

— Я спрашивал у Елизаветы Алексеевны и она обещала в будущем познакомить меня с этой дамой, — отшутился было Ник.

Но Лили была серьезна.

— Это Беатрис, дама сердца Бодуэна Буйонского. Портреты написаны одним и тем же художником. Видите, она стоит немного повернувшись, как будто смотрит на кого-то. Так вот, смотрит она на портрет герцога Бодуэна Буйонского. А тот, если бы висел рядом, смотрел бы на Беатрис.

— Но теперь еще вопросы, Лили. Елизавета Алексеевна, она так странно говорила об этом портрете и о том, что она может устроить мне встречу с этой дамой? Это что, была шутка?

— Не думаю, — Лили покачала головой. — Елизавета Алексеевна, конечно, знает о парном портрете, может быть она уловила сходство? Я не знаю, — грустно сказала она. — А что, вам бы хотелось с ней познакомиться?

— Теперь уж нет, Лили, — поспешил сказать Ник. — А почему портреты принадлежат разным людям? Есть ли какая-то связь между семьей Аргутинских и Елизаветой Алексеевной?

— Елизавета Алексеевна… она, она очень не простой человек. Я думаю, что она сама вам расскажет о себе. Она запросто вхожа к императрице-матери, Марие Федоровне, и в то же время у нее очень интересные знакомства с самыми удивительными людьми, с такими, что страшно даже подумать. Но она старается, чтобы поменьше людей знало об этом. У нее такой сложный внутренний мир, ей необходимо душевное спокойствие. Она вам расскажет и об истории с портретами.

В это время в дверях показалась Елизавета Алексеевна.

— Чай готов! — провозгласила она. — Прошу к столу.

Ник подал Лили руку и они прошли в столовую, где, как всегда с изяществом, был сервирован стол.

Елизавете Алексеевна продолжила разговор, начатый во время прихода Ника.

— Что-то непонятное происходит все же в городе. Я уже говорила вам, что на днях в доме персидского консула был какой-то переполох. Мой друг, отец Зинэ, вы, конечно, помните Зинэ, дорогой Николай Александрович, так вот, он находится в родстве с персидским консулом. Супруга консула, мать Фарханды, была наполовину йезидкой. В общем, какие-то слухи циркулируют по городу. А вы, Николай Александрович, ничего не знаете?

Ник насторожился. О его тайной миссии Елизавета Алексеевна не знала и не должна была знать. Но ее волнение, кажется, говорило о том, что она и не подозревает, кто Ник на самом деле.

Елизавета Алексеевна продолжала:

— Отец Зинэ просит вас прийти к нему. Он хочет рассказать вам кое-что.

— Да, конечно, если я буду в силах помочь чем — нибудь, — сказал Ник, разводя руками. — Ведь я ученый, а не сыщик.

— Так там как раз и нужен человек с вашим складом ума. Ведь каждый ученый — он и сыщик в своей области. Но мыслит и глубже, и шире. Тем более вы. Европеец и знаток востока одновременно. Как раз вы и поймете то, о чем будет говорить шейх. Полиция-то его допрашивала, но понять не смогла.

Ник заинтересовался. Он не знал, что полиция допрашивала шейха. Видимо, он еще не все бумаги успел просмотреть, а на словах полицмейстер не сказал ему, сочтя допрос шейха несущественным моментом расследования.

— Хорошо, хорошо, дорогая Елизавета Алексеевна, когда же шейх хочет меня видеть?

— Вы можете отправиться к нему прямо сейчас?

— Сейчас? — удивился Ник. — Да ведь уже ночь на дворе.

— Если вы согласны… — начала говорить Елизавета Алексеевна, заглядывая Нику в глаза.

— Да, конечно, я согласен, но…

— Тогда минут через десять здесь будет ваш провожатый, а пока давайте пить чай.

Ник про себя отметил, что Елизавета Алексеевна не сомневалась в его согласии.

В скором времени раздался звонок. Елизавета Алексеевна вышла и через минуту вернулась с молодым человеком, на вид еще совсем мальчиком. Взглянув на него, Ник не смог скрыть удивления. Он был очень красив, этот юноша. Красив красотою европейца — правильные черты лица, светлая кожа, серые глаза. Принадлежность к восточному племени выдавали только его буйные волосы, такие же темные и вьющиеся, как у Зинэ. Ник вопросительно взглянул на Елизавету Алексеевну.

— Это брат Зинэ, Джафар. Мать-то у них была полька. Оттуда и глаза Зинэ, и внешность Джафара. Она была моей близкой приятельницей. Мы учились вместе в пансионе. В Петербурге. Джафар и отведет вас к шейху. Это недалеко отсюда, на Петхаине.

— На Петхаине? — переспросил Ник, удивившись незнакомому слову.

— Да, тут Вифлеемская церковь, от нее это место и называется Петхаин.

— Бетлехем? — догадался Ник. — Библейские места?

— Да, да, конечно, это так звучит. Там и люди живут библейские. Ну, Джафар, доверяю тебе нашего гостя, — бодро сказала Елизавета Алексеевна.

Юноша кивнул и улыбнулся.

Когда Ник с юношей вышли из дома, на улице было уже совсем темно. У Джафара был с собой керосиновый фонарь, видимо, ему часто приходилось совершать ночные прогулки. Спустившись до угла, они пошли вверх и затем снова свернули налево. Узкая улица круто поднималась в гору и упиралась в каменную лестницу с широкими ступенями. По обе стороны лестницы шли каменные перила. Ступеньки были кое-где обломлены и идти приходилось медленно. Джафар старался светить Нику под ноги и фонарь плясал у него в руке, освещая неровности лестницы.

— Тут поворот, — предупредил Джафар, — и нам налево. Надо идти очень осторожно, дорога здесь скалистая, скользская. А справа, вот эта темная громадина, это Вифлеемская церковь.

— Еще далеко? — спросил Ник, думая про себя, что его смит-и-вессон был бы сейчас очень кстати для хорошего самочувствия.

— Нет, мы уже почти дошли. Это здесь.

Свет фонаря вырвал из тьмы темную деревянную дверь в каменной стене дома. Джафар поднял высоко фонарь и прикрывая его рукой, посигналил несколько раз в окна второго этажа. Ник успел увидеть сплошь застекленную стену, где вместо деревянных рам были ажурные переплетения в виде решеток, розеток, шестиугольников. На сигналы Джафара медленно отворилась дверь и изнутри кто-то осветил внутреннюю лестницу.

Ник увидел странного человека, почти квадратного, ростом с ребенка, который, видимо, отворил дверь изнутри. Ник отметил про себя его светлые, соломенные волосы, прядями спадавшие на плечи и лицо, и несуразно длинные, как у гориллы, мощные руки. Этот человек, не произнося ни единого слова, с некоторой натугой стал закрывать дверь и Ник увидел, что она была тяжелой не только от того, что сделана из мореного дуба, а от того, что с внутренней стороны обита железом.

«Ого, — подумал он, — прямо средневековая крепость».

Джафар жестом пригласил его идти за ним.

«Какое-то царство безмолвия» — пронеслось в голове у Ника. Джафар провел его через внутренние комнаты, где не было ни души, потом по узкой лестнице они поднялись куда-то наверх и, наконец, оказались перед узкой дверью, в которую Джафар негромко постучал условным стуком. Дверь открыла Зинэ, в том же ярком костюме, в котором она была у Елизаветы Алексеевны. Увидев Ника, она приложила палец к губам и Ник, собиравшийся поздороваться, понял, что это сейчас неуместно. Зинэ жестом пригласила его идти за собой и, проведя в комнату, указала на низкую тахту с разноцветными ковровыми, шелковыми и бархатными подушками. Ник молча поклонился и сел на предложенное ему место. В комнате царил полумрак. В первый момент Нику показалось, что в комнате никого нет, кроме Зинэ и Джафара. Постепенно глаза его стали привыкать и тогда он увидел, что в глубине комнаты стоит глубокое кресло с высокой спинкой и подлокотниками. И в этом кресле сидит человек, закрыв лицо руками.

Так прошло какое-то время. Ник чувствовал себя неуютно и недоумевал, отчего его так торопили. И в тот момент, когда ему казалось, что его терпение иссякает, человек, сидевший в кресле, оторвал руки от лица и трижды хлопнул в ладоши. И в тот же миг растворились двери, в комнату вошли двое слуг, несших подсвечники, в которых горели восковые свечи. Они же внесли и небольшие чаши, в которых, как по запаху догадался Ник, тлела кедровая смола. Потом слуги внесли подносы, на которых горкой лежали фрукты и восточные сладости.

— Отец, это профессор из Петербурга. Ты хотел его видеть, — тихо сказала Зинэ, подойдя ближе к креслу и немного наклонившись, так, будто тот, кто сидел в кресле, плохо слышал.

Человек в кресле вздрогнул, казалось, он немного не в себе. Но в следующий миг он протянул руку к Нику и красивым звучным голосом на чистейшем русском языке произнес:

— Простите, профессор, вы пришли в тот миг, когда я был призван туда. — И он немного необычным жестом правой руки, от сердца вверх, указал на потолок, сделанный в виде купола. Ник невольно проследил глазами за движением руки и увидел, что в потолке зияет широкое отверстие, через которое было видно черное небо и мерцающие звезды. — Я благодарю вас, что вы оторвались от дел и приняли мою просьбу.

Ник поклонился.

— Если вы готовы пожертвовать вашим временем, — продолжал отец Зинэ, — я познакомлю вас немного с моим народом, йезидами, шейхом которого провидение сделало меня, Ала Хусем уд-Дина, потомка великого Салах-ад-Дина.

Ник еще раз поклонился.

— Сочту за честь выслушать вас, уважаемый шейх.

Шейх удовлетворенно кивнул и начал свой рассказ:

— Мы, йезиды, древний народ. Наш путь не прост. Но нам покровительствуют космические силы. И дом, в котором вы сейчас находитесь, и то место, где он находится, тоже связаны с ними. Здесь тысячелетия назад находилось древнее капище «атеш кяде» — «храм огня». Огонь, всеочищающий, вечный, божественный. Скажите, вы готовы отправиться в прошлое, чтобы познать то, что вами не познано, но сидит глубоко в вашей атавистической памяти?

— Да, я согласен, — Ник про себя решил, что раз он уже пришел сюда, то должен пройти через это странное испытание.

Шейх испытующе смотрел на него. Он протянул руку и Джафар внес в комнату треножник и жаровню с раскаленными углями и установил на середине так, чтобы они находились точно под отверстием в потолке.

— Мы все трое будем здесь, с вами, — торжественно произнес шейх. — А вы будете блуждать во вселенной.

И с этими словами он стал сыпать на раскаленные угли какие-то травы и семена. Легкий дымок поднялся над жаровней и постепенно тонкие струйки стали подниматься к потолку, сгущаться в виде облака и растекаться по углам комнаты. Постепенно дымком заволокло всю комнату. «Странно, — подумал Ник, следивший как зачарованнный за движением струек дыма, — почему дым не уходит в отверстие в потолке?» Но постепенно мысли его мешались, он почувствовал, как тело его становится все легче и легче и вот он сам как будто поднялся в воздух и медленно полетел к дыре в потолке, навстречу звездам. Но шейх и его дети увидели, что Ник откинулся на предусмотрительно подложенные ему на тахте подушки и мутаки. Наступила тишина. Началось «скитание по звездам» — так называлось это действие, эта мистерия. Шейх молча подкидывал на угли сухие травки. Ароматы кедровой смолы и трав заполнили всю комнату.

Неприятное ощущение не покидало Ника. Он провел рукой по телу — под широким шерстяным плащом была выдержавшая не один бой мавританская кольчуга. Короткий дамасский меч надежно скрывался в складках темнокрасной, длинной, ниже колен, фланелевой рубахи. Суконный фламандский берет с одиноким страусовым пером он низко надвинул на лоб. Ник подошел к окну и выглянул во двор. Там все было как всегда — возня челяди, беготня от одной постройки замка к другой. Оруженосец еле сдерживал серого в яблоках жеребца. Над зубчатыми крепостными стенами нависало серое небо, покрытое свинцовыми осенними облаками. И только дальше, где высились Арденны, радовало глаз тяжелое осеннее золото лесов. Ник отвернулся от окна, подошел к венецианскому зеркалу и еще раз всмотрелся в свое отражение. Оно не очень радовало его. Да, в каштановых кудрях еще не серебрились нити старости. Да, взгляд был ясен и тверд. Но внутреннее ощущение какой-то неправильности и нелепости не покидало его. Тяжело вздохнув, Ник широким шагом пошел к двери, которая услужливо распахнулось перед ним — слуги были вышколены. Ник вышел во двор.

Слуги застыли в низком поклоне каждый, где стоял. Ник мрачно ждал, пока оруженосец подводил к нему любимого арабского жеребца. Похлопав его ласково по крутой шее, Ник вскочил в седло. Слуги уже открывали ворота замка. Дробный стук от копыт хорошо подкованных лошадей по подъемному мосту и вот уже два всадника неслись по дороге.

Мелкий косой осенний дождь бил всадникам в спину и стекал тонкими ручейками по плотным плащам на спины коням. От мчавшихся лошадей во все стороны разлетались комья мокрой земли. Клочья тумана ползли по обеим сторонам дороги и редкому лиственному лесу. Наконец, впереди показались постройки — лачуги крестьян, обнесенные оградами из дикого камня. Всадники пронеслись сквозь них как молния к старому замку — крепостная стена, покосившиеся ворота, всегда опущенный подъемный мост на скрипучих старых заржавленных цепях. Вихрем кони ворвались во двор замка. Там было безлюдно. Спешившись, Ник бросил поводья подоспевшему оруженосцу и, широко ступая, вошел внутрь. Миновав передние комнаты, обширный зал с огромным очагом в стене, где можно было зажарить целиком быка, что и делалось в былые времена, когда замок был только отстроен и кипел жизнью, Ник поднялся по узкой скрипучей лестнице на второй этаж замка. Войдя в комнату, он увидел привычную картину, от которой у него заныло сердце. В небольшом камине тлели поленья. Можжевеловый смолистый запах заполнял всю комнату, успокаивая и вызывая ощущение уюта. Стены комнаты были завешены гобеленами, а пол устлан прекрасным восточным ковром. Узкие окна в дождливую погоду пропускали мало света и в комнате царил полумрак. Ник оглянулся.

— Беатрис! — тихо позвал он.

Из глубины комнаты, где находился альков, послышались быстрые шаги и в полосе света, падавшего от узкого окна, появилась женщина с пепельно-русыми волосами, зачесанными назад и собранными в тугой узел на затылке, с мелкими чертами лица, серыми глазами. Светлую кожу оттеняло и делало еще светлее и прозрачнее платье глубокого синего цвета с воротником и манжетами венецианского гипюра.

— О, это ты, — воскликнула она. — Мне никто не доложил о твоем приезде.

— Беатрис, я не встретил ни одного человека. Во дворе не было никого, кто принял бы лошадей. Что происходит? Где твой батюшка?

— Батюшка отправился по делам в Гент, его уже нет почти неделю. А слуги, ты же знаешь, они всегда отлынивают. Я не справляюсь. — тихо сказала она. — Можно предложить тебе бокал кипрского вина? Твоего любимого?

Ник кивнул. Беатрис снова исчезла в глубине комнаты и появилась с высоким бокалом, в котором искрилось напоенное солнцем востока красное вино.

Ник сел в кресло и тяжело вздохнул. Беатрис села напротив него.

— Восток проник в тебя так глубоко, что здесь тебе становится трудно.

Ник покачал бокалом. Вино вновь заискрилось. Задумчиво глядя на него, Ник тихо сказал:

— Глубже, чем ты думаешь. Глубже, чем мне бы хотелось. Восток открыл наши незрячие глаза и промыл заплывшие жиром мозги. Я расскажу тебе то, о чем никогда никому не рассказывал. Пока нам никто не может помешать и батюшка твой достаточно далеко. Он не только не одобряет наших бесед, но и не выносит моих визитов. Почти не выносит. Деваться ему некуда, рано или поздно ты все равно станешь моей женой.

Беатрис улыбнулась, протянула руку и положила ее на руку Ника. Ник нагнулся и поцеловал тонкие пальцы.

— Расскажи, что тебя гнетет, — попросила она. — Может быть, я всего и не пойму, но сердце мне подскажет, как успокоить твою боль. Пока ты был в Палестине, я всегда чувствовала, что с тобой. И когда ты попал в плен к Саладину, мне снились чудные сны. Я знала, что с тобой все будет хорошо.

— Да, моя дорогая, вот тогда, когда я был в плену у Саладина, со мной там произошли странные вещи. Но давай по порядку. Уже не секрет, что не все что происходило на Святой земле, было пронизано светом Его. — И Ник поднял руку к небесам. — Увы, страсти кипели отнюдь не возвышенные. Отъявленный мерзавец Рейнольд Шатильонский объявился в Палестине с громкими обещаниями и черным сердцем. На Ближнем Востоке в это время был хрупкий мир, который соблюдали все, ибо должны были двигаться караваны, входить в гавани торговые суда, возделываться поля. Но такого бандита, как Рейнольд, это не интересовало. Своими налетами он так извел всех, что когда он попал в засаду к мусульманам и его взяли в плен, все, и христиане, и мусульмане вздохнули с облегчением. Но когда ему удалось выйти из мусульманской темницы, озлобленному против всех и вся, сладу с ним уже не было. И вот однажды, в черную ночь, когда только звезды освещали землю, его бандиты высмотрели богатый караван, который таясь, шел по пустыне вдалеке от торговых путей, к Дамаску. Караван шел из Египта. Кроме огромного множества товаров, с ним ехала мать Саладина. Райнольд взял богатую добычу и почетную пленницу. Саладин написал гневное письмо Балдуину, несчастному прокаженному королю Иерусалима. Но пока письмо шло, король умер. И новым королем Иерусалима стал ничтожный Гвидо Лузиньян. Несмотря на свою слабость, Гвидо был неглуп и понимал, что Саладин прав, но наказать благородного христианского рыцаря в угоду государя нехристей, исчадия ада Саладина, он, конечно, не мог. Гвидо юлил, уклонялся от ответа, но Саладина, которому тоже не хотелось нарушать мир, толкали к войне собственные ястребы.

Саладин объявил джихад — «священную войну». И вот наступил тот страшный день. С одной стороны — мы, тамплиеры, потом госпитальеры. С нами был наш великий магистр. В это время в тивериадской цитадели томилась в плену у сарацин семья Раймунда Триполийского. Но он считал, что начинать битву против сарацин не следует, условия были не в нашу пользу. С точки зрения военной науки так оно и было. Но наш великий магистр, Жерар де Ридфор, вызвал к себе в шатер меня ночью и сказал, что Раймунд хочет захватить Иерусалимский трон и поэтому уклоняется от битвы. Я был удивлен и попробовал отговорить великого магистра, но тот и слушать не хотел. В день битвы Гвидо вышел из своего шатра в плаще тамплиеров — белый плащ с красным крестом на стороне сердца лежал у него на плечах. Нам ничего не оставалось делать, как последовать за ним.

Ник помолчал, устремив взор в окно, где дождь шел не переставая.

— Трудно представить себе здесь ту адскую жару, которая преследовала нас в Палестине. И мелкую сухую пыль, которая висела все время над землей. Мы продвигались медленно, нас все время беспокоили летучие отряды сарацин. Однажды, когда мы остановились на ночлег, стражники поймали бродившую вокруг лагеря нищую безумную старуху. Решили, что это мусульманская колдунья, которая хочет навести порчу на крестоносцев. Но, видимо, порчу уже давно кто-то навел, — грустно пошутил Ник. — Развели огромный костер и сожгли старуху заживо. Ее дикие крики разносились далеко вокруг. Но это нам не помогло.

На следующий день, а это было 4 июля 1187 года, армии крестоносцев и сарацин сошлись у палестинской деревни Лубил. Жара стояла немилосердная. Пехота отстала, мы гнали лучников вперед, но прорвать ряды сарацин нам не удалось. Битва была жестокая и сарацины одолевали. Мы стали отступать, сарацины преследовали нас. Последнее, что я помню, это сарацин с обнаженной саблей, неожиданно возникший передо мной на огненном арабском жеребце. Я бился с ним насмерть и поверг его наземь, и не моя была вина, что он остался жив. Как мне сказали потом, нас нашли едва живыми, лежащими друг подле друга.

Очнулся я через несколько дней в сарацинском шатре. Я лежал в удобной постели, мои раны были перевязаны и чья-то рука подавала мне освежающее питье. Это был пожилой сарацин, как оказалось, лекарь Саладина.

— Где я? — спросил я, как только сознание вернулось ко мне.

— Ты почетный пленник султана Салах-ад-Дина, да продлит аллах его светлые дни, — был немедленно дан ответ.

Мурашки побежали у меня по коже. Я знал, что Саладин считал рыцарей тамплиеров и госпитальеров злейшими врагами сарацин и велел их убивать и не брать в плен.

— Почему я здесь? — был мой второй вопрос.

— Ты храбро бился с братом султана, Малек-Аделем, и Малек-Адель просил султана о милости — оставить тебя живым. Он тоже лежит в соседнем шатре и тоже пошел на поправку.

Ник замолчал. Картины этого, теперь уже достаточно далекого прошлого проносились в его памяти. Последствием тех тяжелых ран было то, что иногда, восстанавливая в памяти прошлое, он как бы уходил из сегодняшнего мира. И теперь его взгляд остановился. Беатрис знала об этом. Она погладила его руку. Но Ник не возвращался. Он был там, в Палестине, в шатре курдского султана. И воспоминания не отпускали его.

Я попробовал привстать, но силы мои были еще так слабы, что голова закружилась и я вновь откинулся на атласные подушки.

— Це, це, це, нельзя так делать, — засуетился лекарь. — Раны снова откроются и начнется кровотечение. Слава Аллаху, мне удалось спасти тебя, рыцарь, я с таким трудом остановил кровь.

— А что мой соперник, — спросил я, — в каком он состоянии?

— Почти в таком же. Вот я и хожу из одного шатра в другой.

— Он пришел в себя?

— Пришел, пришел. Про тебя спрашивает. Вы так славно убивали друг друга, что теперь стали как кровные братья, — с ехидством сказал лекарь.

Прошло еще несколько дней. Крепкий молодой организм брал свое. Я уже не только самостоятельно садился на постели, но и вставал и, опираясь на плечи немого чернокожего слуги по имени Мевлуд, которого теперь приставил ко мне лекарь для ухода, делал несколько шагов по шатру. Но пока это давалось мне нелегко.

После таких «прогулок» я валился на постель и долго приходил в себя. Лекарь приходил, произносил свое «це, це, це», поил меня какими-то настоями, жгучими и горькими, и оставлял инструкции по уходу чернокожему Мевлуду. Каждое утро мне приносили большую чашу крепкого бульона с требухой. Эта еда, по мнению лекаря, должна была способствовать быстрейшему укреплению костей.

И вот, спустя три недели, проснувшись утром, я вновь почувствовал себя сильным, крепким, как и раньше. Выздоровление произошло как-то скачком, как будто все внутренние силы одновременно воспряли и пробудились к активной жизни.

Я не встал, а вскочил с постылой постели, быстрыми шагами прошел по шатру и намеревался уже выйти из шатра, когда Мевлуд, с ужасом смотревший как нарушаются все инструкции, с мычанием отчаяния бросился ко мне и жестикуляцией объяснил, что сейчас позовет лекаря, а там пусть больной делает то, что предпишет тот.

Я согласно кивнул головой и Мевлуд пулей вылетел из шатра. Через несколько минут он вернулся с лекарем. Лекарь, с кислой миной на лице, велел мне лечь и начал свои ощупывания. Выражение лица его менялось от скептического к удивленно-восторженному. Наконец он оставил меня в покое и, вытирая после осмотра руки о поданое ему Мевлудом полотенце, напыщенно сказал:

— Да, пранг, тебе повезло что ты встретился с лучшим на Востоке лекарем. Я не могу сказать, что ты стал таким же, каким был до ранений. В голове у тебя что-то осталось не так, — и он повертел пальцем у виска. — Но я думаю, что и до этого там было все не так прекрасно. Иначе, что бы тебя понесло в пески Палестины. Так что живи теперь, убивай себе подобных, пока тебя тоже не убьют. Прощай, пранг, в моей помощи ты больше не нуждается. Мевлуд будет продолжать ухаживать за тобой. Я дарю его тебе.

И с этими словами лекарь так быстро вышел из шатра, что я не успел даже поблагодарить его.

Не прошло и получаса, как откинув полог шатра, туда вошли двое слуг. Они несли ворох роскошной одежды, рыцарские доспехи, оружие. Разложив это все на постели передо мною, пребывавшем в изумлении, они, сложив руки на груди, сказали, что все это посылает прангскому рыцарю их господин, светоч Востока, брат великого султана Салах-ад-Дина, Малек-Адель. И попросили меня выглянуть из шатра. Продолжая удивляться, я выполнил их просьбу. В двух шагах от себя я увидел еще слугу, который держал под узды великолепного арабского жеребца с крутой шеей и тонкими ногами. Жеребец вскидывал голову, косил глазом и нетерпеливо ржал. Я выскочил из шатра, взял поводья из рук слуги, похлопал жеребца и вдруг неожиданно для самого себя вскочил в седло. Жеребец в первый момент взвился на дыбы, но через несколько мгновений, почувствовав твердую хозяйскую руку, стал смирно.

Все трое слуг стояли около шатра. Старший из них поклонился и сказал:

— Наш господин передал нас в услужение тебе. Теперь мы твои слуги.

Я внимательно посмотрел на него. И ничего не сказал, только кивнул головой. Я и раньше много слышал о благородстве самого Саладина и его ближайшего окружения. Теперь испытал это на себе. И почему-то вдруг вспомнил ту несчастную мусульманскую старуху, которую благородные рыцари сожгли перед битвой. Эта жертва не принесла нам победы.

Я вернулся в шатер. Мевлуд помог мне облачиться в новые восточные одежды. Потом подвел к большому кованому сундуку в углу шатра и откинул крышку. В крышку сундука было вделано полированное металлическое зеркало. На меня смотрел из зеркала незнакомый восточный рыцарь, бледный, с длинными волосами, раскиданными небрежно по плечам. Я не узнавал себя. Изменился мой внешний вид. Но я чувствовал, что и внутри меня что-то изменилось. Но что, пока я не мог этого понять.