Меч и плуг

Глава тринадцатая

Семей Зацепа убрал коня и стал собираться в штаб: обтер пучком травы забрызганные сапоги, застегнулся, плотно обтянул под ремнем гимнастерку. Перед осколком хозяйского зеркальца аккуратно, ровно надел фуражку. Комбриг не терпел расхлябанности, особенно не выносил малейшего намека на куделистый казачий чуб.

С комбригом Семен решился говорить о Кольке. Сегодня выступление — опять, значит, они с мальчишкой порознь. У Зацепы постоянно болело сердце за приемыша. Парнишка растет, за ним надзор отцовский нужен. Трудность разговора представлялась Зацепе в следующем: не дать Котовскому почувствовать, будто скорое появление своего ребенка загородит от него заботу о Кольке. Семен не сомневался, что так оно и произойдет, потому и хотел заранее забрать мальчишку к себе, но к задуманному следовало подойти деликатно, политично, как сказал бы комиссар, чтобы — избави бог! — не затронуть ни одной струны в душе комбрига.

Провожая Семена в штаб, Колька ни словом не обмолвился о своем желании быть вместе с ним в эскадроне, но посмотрел с такой мольбой, что Семен напустил на себя неприступный вид: он заранее решил, что, если разговор с комбригом ничего не даст, придется опять прикрикнуть на мальчишку, напомнить ему о воинской дисциплине.

Оставшись дома с лошадьми, Колька не знал, чем себя занять. Бельчик, стареющий, с мясистой грудью и тяжеловатым крупом, любил класть своему хозяину на плечо костистую голову, вздыхал и переступал ногами. Колька жалел это большое живое существо и, если мог, баловал его каким-нибудь лакомством, чаще всего хлебной или арбузной коркой. В Шевыревке конь отощал и постоянно смотрел голодными глазами.

С той стороны, где находился штаб, донеслась зычная ругань Черныша:

— Костя, черт! Ты чего не глядишь, коня распустил. Шарится, как колобихина корова. Весь в хозяина!

Крутя плетью, Черныш отгонял от сена проказливую кобылу Мартынова.

Мартынов вылез откуда-то из холодка: в волосах солома, глаза мутные, ноги со сна размякли. Весь вывернулся в сладкой потяжке, рот не закрывался целую минуту. Пока зевал, разглядел и кобылку свою, и злого Черныша с плетью. На губах Мартынова заиграла ухмылка, он направился к Чернышу с игривыми объятиями и приговором:

— Пампушечка ты моя малосольная, распрекрасное ты чучело!..

— А плетью хочешь? — совсем осатанел Черныш.

«Оголодали кони», — подумал Колька.

В углу за крылечком возилась хозяйская детвора. Младшенькая, свесив большую голову в платочке, играла в свою любимую игру: вертела из щепочек и тряпок куколок и хоронила их.

Все внимание старшей девочки, Соньки, занимал степенный, строгий мальчишка в настоящей военной форме. Глазея на него все дни, что он жил у них постоем, Сонька не переставала умиляться: такой маленький солдат! Она знала, что он уедет не сегодня-завтра, а значит, снова опустеет их двор, вся деревня, и никогда уже не будет такого праздничного многолюдства. Главное же — уедет и даже не оглянется этот важный маленький кавалерист в белой кубаночке набекрень, со своей серебряной трубой.

Обнявшись с Бельчиком, Колька поглаживал его по толстой шее. С чем придет Семен из штаба? Но ведь Григорь Иваныч обещал, при всех сказал! Не такой человек, чтобы обманывать. Если сказал, значит, точно. Теперь они с Семеном будут вместе… Бельчик настойчиво тыкался в руки своего хозяина, принюхивался к карманам, но угостить коня было нечем. Раз или два Колька строго взглянул на босоногую рыжую девчонку с засунутым в рот пальцем, глазеющую на них с Бельчиком.

— Тебе что… — не выдержал он, — делать нечего?

Девочка пожала плечами и, опустив голову, почесала одной ногой другую.

— А у нас картошка осталась! — вдруг выпалила она. — В чугуночке.

Колька переглянулся с конем. Потом, помявшись, солидно кашлянул в кулак, как это делал усач Девятый.

— Подхарчиться бы, конечно, не мешало. Время. — И он глянул на небо: солнце стояло уже высоко.

— Я сейчас принесу! — крикнула Сонька, бросаясь в избу.

Остывшие картошки она вывалила в подол платьица и держала его рукой, чтобы не рассыпать. В другой руке, на ладошке, принесла щепотку соли.

Ого, даже соль!

— С солью у вас, как видно, ничего, — похвалил Колька, придерживая Бельчика, чтобы тот не жадничал. — А вот мы всю Украину прошли, а соль нигде даже на сахар не меняют. Что сахар? Баловство одно.

Дома Сонька опростала солонку, больше соли в доме не было. Но она нисколько не жалела и радовалась, что маленький солдат перестал важничать и разговорился.

Одну картофелину он сунул Бельчику, другую разломил и макнул в подставленную ладошку.

— Обозов второй месяц не видим, — жаловался он, прожевывая. — Обносились и… вообще. Ну, да тебе этого но понять. Дело военное.

Девочка соглашалась, кивая головой и подставляя подол с картошкой.

— А я вчера… и каждый день бегаю смотреть, как вы на выгоне руками махаете.

Выбирая картошку, Колька снисходительно усмехнулся. Девчонка, конечно, глуповата. Да что с нее возьмешь? Что она видела, что понимает?

— Руками!.. Это называется — гимнастика.

Сонька сгибала ладошку, чтобы соль собиралась в кучку и удобнее было макать. Мало оказалось соли, совсем ничего!

— А бабка Мякотиха подсмотрела, как ваш Григорь Иваныч сам кувыркается. То, говорит, ноги задерет, то на спине примется кататься. Как собака перед снегом. Ну чистый, говорит, антихрист!

— Дура она! Антихрист… — Колька старательно подобрал с подставленной ладошки последние крупинки соли. — Григорь Иваныч знаешь какой человек? Его повесить хотели, так он всех палачей поубивал. Его сам царь боялся.

— Ца-арь?!

— А ты думала! Ему два ордена должны. У него часы вот на такой цепочке от самого Ленина. И все из чистого золота!

Подавленная Сонька молчала.

— Он знаешь как с буржуями управлялся? Он их прямо за людей не считал!

Подъев картошку, Колька отряхнул руки и поправил кубанку.

— Я бы еще… — сказала Сонька, — да нету больше. У нас тут как банды налетели, все порастащили. И людей поубивали — прямо куда ни глянешь!

— Допрыгаются они у нас! Вороний корм!

— А у нас тятьку всего плетями изодрали. Мамка нас увела, но я все равно видела. Сейчас он на лавке лежит, а когда никого нету, зубами скорчегает.

— Зачем он дался? Я бы ни в жизнь! С ними знаешь как надо? Пускай бы попробовали сунуться!

На Колькиной груди она заметила заштопанную дырку и осмелела, потрогала пальцем:

— Это пуля тебя ранила?

— Война же! — снисходительно пояснил Колька. — Без крови не обойтись.

Потягиваясь, он энергично согнул руки кулаками к плечам и свел лопатки. Так, если устанет, делает Котовский. Где же, однако, задерживается Семен? Что-то долго нет…

Продляя разговор, девочка доложила:

— А еще бабка про этого, про вашего… который курицу украл, сказала.

— Это не ее ума дело! — сурово вымолвил Колька.

— Она говорит, что стрелять его никто не будет. Построжатся с ним, посидит он, сколько надо, а как уезжать вам, его и выпустят.

Колька вышел из себя:

— Дура она! Что она понимает своей башкой. Кто его выпустит. Я сам ходил к Григорь Иванычу. И слушать не хочет! А она — «выпустят». Никто его не выпустит. Как поедем — все!

— Бабка говорит, — оправдывалась девочка.

— Бабка… А ты… У самой голова должна быть. Думай.

Сонька застенчиво чертила пальцем ноги по земле.

— А вы еще долго у нас пробудете?

— Какое там! Выступаем. И так засиделись. Скоро курицы клевать начнут.

На улице показался Зацепа, шагал крупно, зло. Завидев его, Колька негромко, скороговоркой сказал:

— Ну, все, все. Некогда мне с тобой.

Он на самом деле сразу же забыл о существовании рыжей девчонки. Мрачное лицо Семена встревожило его: случилось что-то неприятное…

Бригада покидала Шевыревку, оставались последние дела. О Мамае, сидевшем взаперти под караулом, никто не поминал, но каждый знал, что приговор трибунала, утвержденный комбригом, ждал исполнения.

Сегодня с утра в штабе побывал комендант трибунале. Вскоре он, засовывая в карман гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, деловито сбежал с крылечка и отправился к себе.

Ожидание того, что должно произойти, действовало угнетающе. Юцевич, вопреки обыкновению, не бегал и не подгонял штабных, грузивших хозяйство штаба на тачанки. Комиссар Борисов мрачно крутил на палец завиток волос. Оба они старались не лезть комбригу на глаза. Подготовка к отправлению завершалась в молчании, словно в доме находился тяжелобольной.

В полдень в угловую горницу, легонько постучав, зашел Борисов. Комбриг, руки за спину, задумчиво стоял у окна.

— Григорь Иваныч, выйди.

— Что такое? — спросил, не оборачиваясь, Котовский.

— Да там… к тебе.

— Кто?

— Один там… Просит.

Задрав подбородок, комбриг стал застегивать пуговицы на воротнике.

Во дворе, возле штабного крыльца, его дожидался Милованов. У комбрига разочарованно скривились губы. Спускаться вниз он не стал.

Пряча свой бараний наглый взгляд, Милованов сбивчиво забормотал:

— Я к тому… черт с ней, с курицей. Не обедняем…

— При чем здесь твоя курица. — Григорий Иванович сделал движение уйти обратно в штаб.

— Хозяин-то кто? Моя курица! Я и говорю — не надо. Прощаю я его. Пускай живет.

— Ишь ты какой жалостливый!.. — Комбриг вдруг вгляделся в топтавшегося возле крыльца просителя. — А это не ты болтал тогда, будто мы своих судить не можем? Ты, ты!.. Я помню. Ну так вот: иди отсюда. Пожалел он!.. Иди, я сказал, слышишь! П-пошел!..

— Гри-иша… — протянул Борисов.

Комбриг махнул ему, чтобы не мешал.

— А ну стой! — крикнул он Милованову. — У тебя, я слышал, сын в бандитах. Что, видно, крови обожрался? Сдаваться не думает?

Милованов испугался;

— Я за сына не ответчик!

— Тебя никто и не трогает. Живи. Но если он нам попадется, тогда не жалуйся, что мы злые. А теперь иди давай!

Направляясь к себе, комбриг сказал Борисову:

— Зачем ты меня позвал.

— Просит же!

— Мало ли! Сам не понимаешь, что ли? Охота тут с ними рассусоливать!

— Слушаюсь! — ответил комиссар.

Для Юцевича томительное время скрадывалось одним — работой. Последнее донесение сообщало, что большой отряд бандитов сделал попытку проскочить через железную дорогу на ст. Платоновка. Начальник штаба отложил сообщение на правую сторону.

Все же, как ни старался закопаться он в дела, слух его сразу уловил суровый служебный шаг нескольких человек мимо раскрытого окошка, затем загремел замок амбара. В штабе, во дворе, а ему казалось, что и во всей деревне наступила напряженная, невыносимо болезненная тишина. Наморщив лоб, Юцевич уткнул лицо в какую-то бумагу, но ничего не видел, не соображал. Напротив него Борисов перестал крутить на палец завиток и всею горстью взял себя за волосы.

Потом сухо, коротко треснул ближний залп, и начальник штаба услыхал, что в угловой горнице как будто опрокинулся стул.

И снова тишина во всей деревне.

Не было сейчас в бригаде человека, не думавшего о лихом, но не знавшем никакого удержу бойце. Сам, сам Мамай вырвал себя из рядов бригады, винить некого. Не пропоет ему теперь горнист, не выкрикнет его имя на поверке взводный, не станет топота копыт его коня в общей лаве эскадрона. И понапрасну будет выходить за околицу согнутая ветхая старуха, вглядываясь из-под руки в пустую вечернюю дорогу среди подсолнухов и ржи. Навсегда осиротела ее беленькая хатка. Сгубил себя человек ни за копейку!..

С глубоким вздохом Юцевич вылез из-за стола, еще раз быстро проглядел приготовленные бумаги и, оправив гимнастерку, стукнул в дверь к комбригу.

Как он и ожидал, Григорий Иванович, сбрасывая оцепенение, с громадным облегчением ухватился за текущие дела.

Стоя навытяжку, начальник штаба доложил, что центром посевного участка предлагается избрать Шевыревку. Здесь останется конный взвод. Помимо Шевыревки в участок войдут соседние села — Шилово, Заборье и Дворянщина.

— Кого со взводом? — спросил комбриг.

Начальник штаба пожал плечами:

— Раппопорта можно. Можно Тукса. Можно Симонова… Все равно.

— Почему все равно?

— Григорь Иваныч… кто же, в самом деле, захочет. Хоть кому обидно!

— Угу… — прогудел комбриг. Глаза его ожили, насмешливо сощурились.

Возможность назначить старшего в шевыревском гарнизоне натолкнула его на мысль соединить Кольку с Семеном Зацепой (если уж они оба так этого добиваются). Он даже носом потянул. А что? Мысль ловкая!

— Ладно, вот что тогда, — сказал он Юцевичу. — Колька все к Семену рвется. Да и тот… Вот и пускай. Значит, Зацепа!

«Ай, взовьется Семен! — подумал Юцевич. — Не знает он еще и не догадывается, что его ждет… Но — сам просил, сам добивался!»

Потом у комбрига был разговор с Криворучко.

— Николай, надо людям речь сказать. Как построятся, ты скажи.

— Григорь Иваныч… — взмолился командир полка, — Какой из меня говорун?

— Запел!.. Надо, — значит, надо! Не понимаешь?

— Сам бы лучше…

— «Сам, сам»!.. А ты не сам? Иди давай. Каждого уговаривать надо, каждый чего-то выставляет!..

Напоследок он пришел в боковушку, где Емельян, прижмуривая глаза от дыма, наблюдал в окно за сборами военных.

Бригада уходила, он оставался хозяином деревни. Дел предвиделось невпроворот! Они, дела, подкапливались именно к сегодняшнему дню, когда вместе с эскадронами из Шевыревки окончательно уйдет война и людям останутся привычные заботы об устройстве нарушенной жизни. Долго и много рушили эту жизнь, многое придется ставить заново…

На выгоне через дорогу строились ряды. Громыхнул бас Девятого:

— Смир-р-р… Р-равнение!..

Началась перекличка.

— Шорстнев!

— Есть!

— Цилинский!

— Есть!

— Трайбер!..

В дверях возникла походная фигура комбрига: широкий, с обтянутой грудью, в высоких сапогах. Емельян торопливо пустил в окурок слюну и, не дожидаясь, пока зашипит, выбросил в окно.

— Ну, все, солдат. Уходим. Хозяйничай.

Бритая голова Котовского проплыла сквозь синеватые слои дыма.

Снаружи долетели слова переклички.

— Эберт!.. Хошаев!.. Ткачук Роман!.. Ткачук Данила!..

— Есть!.. Есть!..

Молчание нарушил Емельян:

— А они… не придут опять?

Упираясь обеими руками в подоконник, комбриг смотрел на выгон и не поворачивал крепкой шеи.

— Пускай попробуют! Мы их под землей достанем!

Солдат улыбнулся:

— Ты их, Григорь Иваныч, только загони под землю, а уж искать да доставать… кому надо?

Котовский слушал перекличку.

— Григорь Иваныч, — попросил Емельян, — ты бы нам пулеметишко какой-никакой подкинул. А? Хоть завалященький!

— Может, тебе еще пушку оставить?

— Пулемет — не пушка. Зато, если что, мы бы их в капусту посекли. Дорогу бы забыли!

— И так забудут! Целый взвод тебе оставляем.

— Да ну? — обрадовался Емельян. — Вот это правильно! Вот за это спасибо!

— Говорю: хозяйничай!..

Под окном появился взбешенный Семен Зацепа (вылетел из штаба после разговора с Юцевичем). Увидев его, Котовский завел руки за спину, с выжиданием покачиваясь с пятки на носок. Ну, ну… очень даже понятное дело, отчего это так раскипятился человек!

— Григорь Иваныч!.. — Семей от ярости косил глазами. — Что же это… или я у попа теленка съел? Хуже других, выходит?

— Хуже? — комбриг продолжал покачиваться. — А кто говорит: хуже?

— Тогда, что получается? Все как люди, а я?

Разглядывая его сверху, комбриг выдержал паузу.

— Ты не кипятись, а говори, чего хочешь. Не хочешь оставаться, что ли?

— Еще спрашиваете!.. Вон Поливанова можно оставить. Пускай бы сидел со своим дедом.

— «Сидел»!.. Ты думаешь, нет, когда говоришь? Или тут можно кого попало оставлять? Ты вместо всех нас остаешься. Соображай: начальник гарнизона!

— Все равно несогласный! — Семен непримиримо смотрел в сторону.

— Ну, вот тогда что. Это приказ, понял? Давай бери парнишку и — за дело. Мы тебя не на печке валяться оставляем… А я потом приеду — проверю.

Махнув рукой: «Эх, пропадай все!..», Семен повернулся и зашагал, почти побежал со двора.

Бойцы, выстроенные на выгоне, видели его и жалели. Конечно, хоть кого коснись, всякому обидно будет! Это же все равно, что старуху на печку… Но тут внимание их отвлек Криворучко. Горяча белого коня, командир полка выехал перед строем, и с этой минуты каждая пара глаз следила, не отрываясь, за его значительным усатым лицом. Криворучко проехался раз, другой, вслушиваясь, вглядываясь, ожидая того подмывающего мгновения, когда от вида четких, сомкнутых рядов, увенчанных на фланге развернутым штандартом, от жадного глазения пестрой деревенской толпы в его груди, у самого сердца, возникнет вдруг острый холодок.

— Бойцы!.. — неожиданно выкрикнул он, крепко забрав повод, и белый жеребец под ним осел назад, оскалил зубы. — Идем сегодня опять все вместе в решительное выступление. Весь народ, все тысячи людей глядят на наше боевое знамя, которое мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя… Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать что плохо лежит, запомни: дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады. Котовцы мы или кто? Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…

Мотали головами лошади, звякало железо. Ряды кавалеристов хранили молчание. Налетевший-ветерок пошевеливал повисшее полотнище штандарта, и знаменосец, чтобы лучше слышать, отвел от лица густую золотистую бахрому.

Багровея лицом, командир полка поднял сжатый кулак:

— Я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю: после не обижайтесь. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни: гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!..

— Спр-рава-а… по-взводно!.. — загремел над выгоном раскатистый бас: перед собравшейся деревней Девятый напоследок тешил свой исполинский голос.

Поплыл штандарт, потянулись разномастные ряды — эскадроны тронулись.

Семен Зацепа с Колькой праздно стояли у прикрытых ворот. (Закрывались ворота в деревне.) Мимо них нескончаемо тянулась походная колонна. Семен, поглядывая из- под низко надвинутого козырька, гонял во рту сорванную травинку.

Командир эскадрона Девятый, проезжая мимо, подмигнул ему: дескать, чего стоишь, айда с нами! Семен помрачнел еще больше и ушел, чтобы никого не видеть, не надсаживать понапрасну сердца.

Обгоняя колонну, рысью проплыл влитый в седло комбриг. Увидел Кольку, и чуть заметная усмешка тронула его губы. С тяжеловесной щеголеватостью он в два своих приема подбросил к козырьку руку. С досады Колька отвернулся. Услышал: Котовский громко захохотал.

К разобиженному трубачу подъехал Юцевич, наклонился с седла:

— Чего ты? Или еще не навоевался?

Заметив, что за ними во все счастливые глаза наблюдает рыжая босоногая девчонка, Колька едва сдержался, чтобы не мазнуть себя рукавом по набрякшему носу.

— Да-а… — прошептал он, еще ниже наклоняя голову, — вам хорошо…

— Да мы же скоро опять назад! — бодро уговаривал его сердобольный Юцевич, — Ну… слышишь, что ли?

К мальчишке тянулся конь начальника штаба, будто тоже утешал и просил не расстраиваться.

— А, чего с вами!.. — Колька отпихнул от себя морду коня. Ему казалось, что нет сейчас на свете человека несчастнее его. Даже лошади жалеют!..