Меч и плуг

Глава четырнадцатая

Мысль о поражении была самым главным секретом антоновской армии. Всякому, кто об этом скажет вслух, полагалась смерть. Сам же Антонов думал о поражении день и ночь.

Как все обреченные люди, он исступленно хотел жить и судорожно цеплялся за малейшую возможность продлить свое существование. Поэтому всякий, кто допускал мысль о поражении, невольно ослаблял сопротивление оставшихся при нем сподвижников, а значит, сокращал его собственную жизнь и, следовательно, беспощадно отдавался в руки полкового палача.

Именно в эти предгибельные недели Антонов с особенной яростью внушал уверенность в своих силах, в конечной победе. Это он придумал байку о полках войскового старшины Фролова, якобы идущих к ним на помощь с Дона. Он повторял о помощи упрямо, озлобленно, уверяя, что их непременно выручат, не дадут погибнуть. Порой ему и самому начинало вериться, что помощь действительно придет, а с нею и желанное спасение. На самом деле, разве не бурлит белоказачий Дон? Что стоит нескольким полкам рвануть на север, зная, что Тамбовщина еще не замирилась?

Но наступали минуты отрезвления, и он мрачнел, начинал боязливо озираться, вглядываться в лица окружающих, Верят ли они ему? На словах верят, а наедине с собой? Уголовник по своей психологии, он на всех, кто оставался рядом с ним, смотрел как на помощников при фарте и нс сомневался, что первые же неудачи превратят их в предателей, которые не задумаются ценою его головы выкупить себе прощение. Была у него сила — они его носили на руках. Теперь же… Они друг дружке глотки перервут, чтобы только уцелеть! Они сейчас и на него, на своего главаря, поглядывают как на заложника, как на свой последний козырь в борьбе за жизнь. Пусть хоть не прощенье заслужить, но умолить, отвести злую расстрельную пулю!

А было, было времечко! Сейчас задумаешься, и даже глаза раскрывать страшно: неужто все сгинуло, прошло. В деревнях, он знал, люди встают задолго до солнца и жадно набрасываются на работу, выезжают в поле под защитой красноармейцев; в каждой избе читают и толкуют новый закон о налоге, на пальцах считают, сколько с кого придется, и радуются, что сдавать выходит наполовину меньше, чем в разверстку, а с остальным хлебом делай что хочешь. Мужики теперь не величали Антонова по имени и отчеству, а мрачно сжимали кулаки и глядели на него волком. Больше того, в селах организуются добровольные дружины в помощь красноармейцам. Все, все против него!

Он стал истеричен и старался найти повод, чтобы обвинить кого-либо в неудачах, и такие находились. Мстительная расправа с ними ненадолго успокаивала его тем, что не он виноват в поражении, — вина в этом тех, кто не поддерживал его как следует, не верил ему до конца, предавал его. Чем дальше, тем больше набиралось причин, и это тоже создавало ему иллюзию собственной невиновности.

Военные дела мятежников с каждым днем шли хуже.

Одно время Антонов подумывал привлечь атамана Колесникова, широко гулявшего в Воронежской губернии, но того в считанные дни растрепали красные части. Посланы были гонцы к Махно, но к батьке не добрались.

С каждым днем редело окружение Антонова, убывали его полки. Председатель губернского комитета СТК Плужников потихоньку покинул штаб, забрал с собой сына и спрятался в лесной землянке — это убежище он заготовил еще ранней весной.

В деревнях Антонов уже не проводил митингов, а просто очищал амбары, забирал лошадей и расстреливал мужиков за каждое слово, за каждый недовольный взгляд.

С теми силами, что у него оставались, он рвался в Чернявские леса, в Рамзинские болота.

Надежда на спасение не оставляла его до тех пор, пока не грянуло решающее сражение под Бакурами.

Но прежде чем завязался этот упорный и кровопролитный бой, мятежники узнали ряд удач, и одну из них — у деревни Алабушки, где Аверьянов сильно потрепал отряд курсантов.

Однако Антонов оставался единственным человеком, кто не обольщался одержанной победой. Напрасно штабные, воодушевленные захваченными документами и расправой над пленными курсантами, блестя глазами, доказывали ему, что вот она, птица счастья, поймать которую мечтает каждый военачальник. Все, все сейчас поворачивается к лучшему! Где-то был Эктов, уехавший за помощью в Москву, на совещание подпольных сил, жив еще Махно, гулял по Украине атаман Тютюнник, совершился переворот на Дальнем Востоке, неспокойно в Средней Азии. Да и полки войскового старшины Фролова! Есть, есть еще в стране силы, не сложившие оружия! Кто-то даже предложил ударить на станцию Сампур, пересечь железную дорогу и выйти навстречу полкам войскового старшины Фролова.

Все попусту: как его ни уговаривали, он не дал согласия развернуть полки для решительного боя. Надежды его по-прежнему связывались с сохранением оставшихся людей, с глухоманью на реке Вороне, где можно было затянуть сопротивление.

Чем это объяснить, он не знал, но на него вдруг свалилось озарение, которому подвержены даже примитивные натуры. С самого начала всю его силу составлял крепкий зажиточный мужик. О, он умело раскипятил этих людей! Он видел их на базарах, где они собирали измятые в потных ладонях рубли и трешки и прятали, пихали их за пазуху, — не человек, а сплошная пазуха! Он знавал их по домам, где они расправляли и считали выручку, опрыскивали ее одеколоном и прятали на дно в сундук. И вот за свое, за сусек, наполненный зерном, за добро, скопленное годами, они с ненавистью били топором по черепу. Что им увещевания, что в городе мрут с голоду? Они своих родителей не кормят, полагая, что старики зажились, и поторапливают их на тот свет. А тут — голод где-то в городе!.. И опьянев от первой расправы с продармейцами, они принимаются крушить со сладкой местью и свирепством. Однако странища так огромна, а топор так мал, — и вот за проломленную голову отрядника надвигается расплата, нависает страх, и человек бежит в лес, к таким же, как и он, и оттуда уже нет иного выхода, как только к расчету своей кровью. Боязнь расплаты, страх за свою жизнь… Но вышли приказы о явке с повинной, и это подрубило последние корни Антонова в испуганных деревнях.

Выслушивая уговоры, наблюдая вокруг себя радость и воодушевление, он помалкивал и гнул свое. Дураки, они не понимали, что, кроме имеющихся полков, у него уже не будет других! Неужели он решится разбазарить их одним швырком?

Всем своим оставшимся авторитетом он настоял сниматься с места и уходить. Уходить, торопиться! Сзади надвигалась кавалерийская бригада Котовского, а впереди ждала трудная переправа через реку Ворону. Чтобы переправиться без помех, следовало оторваться от Котовского как можно дальше, иначе вместо переправы будет бой.

В тот миг еще никто не знал, что Федько, обозленный неудачей под Алабушками, в полтора дня сделает огромный переход и выйдет на дорогу, которую Антонов считал свободной и намечал ее для подхода к реке. Он вообще не допускал мысли, что сделать такой переход в человеческих силах, и опасался лишь преследования сзади. А о том, что Котовский идет по пятам и какими силами располагает, известно и без трофейных документов. Ничего нового и утешительного они ему не сообщили.

Когда передовые полки напоролись на заслон бронеотрядов, которые вроде бы недавно были потрепаны и сейчас, предположительно, должны были латать прорехи, Антонов обмер: наступил час, которого он боялся и оттягивал всеми силами. Теперь уже не оттянуть!

Не подавая вида, он в последний раз собрал оставшихся с ним верных людей. Богуславский доложил обстановку. Части Красной Армии ведут преследование по сходящимся направлениям, рассчитывая нанести общий удар именно в том месте, где отступающих ждал пулеметный заслон бронеотрядов. Во всем этом угадывалась чья-то твердая, опытная рука. К сегодняшнему дню, сказал Богуславский, «свободная территория» (так он называл район мятежа) плотно блокирована пехотными частями. Преследование ведут в основном подвижные соединения, в частности кроме кавалерийской бригады Котовского еще 14-я отдельная кавалерийская бригада и Борисоглебские кавалерийские курсы.

— Положение безнадежное, нам приготовлен мешок, — чеканил офицерским голосом Богуславский, зорко взглядывая на сумрачные лица сидевших вокруг сподвижников.

В его голове родился дерзкий план: поскольку противник еще не «завязал мешка», осуществить прорыв. Для маскировки предполагаемого прорыва необходимо обозначить серию ударов по всем направлениям (этим, кстати, будут связаны все силы нападения), но основные усилия направить в сторону висящих на хвосте кавалерийских частей. Здесь, считал он, у противника самое уязвимое место — лесные дороги вынуждают двигаться разрозненно, можно навалиться и растрепать эскадрон за эскадроном.

— Александр Степанович, это единственный выход, — закончил Богуславский.

Хмурое лицо Антонова не выражало никакого интереса. Он исподлобья взглянул на своего любимца. План прорыва предполагал спасти штаб, ради этого жертвовались полки для отвлекающих ударов. Но сам Антонов в эти минуты думал совсем не о штабе.

Не возразив ни слова, он согласился с идеей Богуславского и отдал ему всю инициативу.

Участники последнего совещания давно разошлись, а «главком» все еще сидел, сцепив руки и уставив перед собою безжизненный взгляд. Прорыв… Богуславский, видимо, надеется вырваться из кольца и встретить полки войскового старшины Фролова. Пусть надеется… В душе Антонов твердо решил пожертвовать своим любимцем — другого выхода не виделось. Он собрался бежать не вместе со штабом, а в одиночку и в тот же день из всех близких людей осторожно предупредил одного брата.

Богуславский начал бой как будто счастливо. Мелочная опека «главкома» ему больше не мешала, он почувствовал себя хозяином полков, предсмертно сжавшихся в тугую пружину. Отсутствие Матюхина его нисколько не тревожило: сил было и без него достаточно, а напуганные люди остервенело лезли на огонь. Подгонять никого не приходилось.

На командный пункт, откуда Богуславский руководил закипающим боем, беспрерывно поступали донесения.

В деревушке, откуда хлестали пулеметы заслона, удалось захватить одну машину. Богуславский выругался: не бой с заслоном был сейчас самым главным. Заслон — вчерашний день. То, что еще сегодня утром называлось авангардом, превратилось в арьергард. В настоящую минуту Богуславского интересовали полки, на которые должны были напороться эскадроны Котовского.

Имя командира красной кавалерийской бригады вызывало у Богуславского жгучую ненависть. Эта ненависть закипела в нем с того майского дня, когда, заполучив в руки перехваченный приказ Котовского, он затаился для боя, как вдруг пришло сообщение о том, что со стороны Воронежа и Кирсанова тоже угрожают части Красной Армии, — пришлось спешно свертываться и отходить к реке Вороне. Богуславский считал, что уцелеть Котовскому тогда помог счастливый случай… Унижение бегущего все больше растравляло ему сердце, и он был обрадован, что наконец-то появилась надежда рассчитаться разом за все. В предвкушении удачи он мстительно представлял, что настойчивость Котовского, с какой тот висел на хвосте отступающих полков, обернется бедой для преследователей: ведь ситуация переменилась, и теперь уже сами бегущие ждут боя. Для начала хорошо бы зацепиться хоть за один эскадрон, а там втянется вся бригада и целиком увязнет в сражении. «Числом задавим!»

Намереваясь построить бой так, как ему хотелось, Богуславский не исключал возможности, что вместе с остатками своих разбитых эскадронов в руки победителей попадет и сам командир бригады. А что? Это был бы венец всего многонедельного упорного преследования!

Особому полку Назарова было приказано ударить в тот момент, когда понадобится поставить последнюю решительную точку. Посылая приказ, Богуславский специально указал, чтобы красных командиров, не считаясь ни с какими потерями, непременно брать живыми.

Бой с заслоном, преградившим путь к реке Вороне, еще продолжался, еще метались отдельные отряды, спасаясь от кинжального пулеметного огня, когда на командный пункт доставили известие, которого Богуславский ждал с нетерпением.

Как он и рассчитывал, узкие лесные дороги вынуждали преследователей двигаться разрозненно. Сначала был замечен головной эскадрон, затем еще два на разных дорогах, километрах в пяти один от другого.

Головной эскадрон с четырьмя станковыми пулеметами и одним орудием напоролся на сильное сторожевое охранение, открыл огонь и, бросившись в атаку, стал его теснить. Сторожевое охранение, умело отступая, навело атакующих прямо на основную массу войск. Поняв свою оплошность, красный эскадрон остановился и занял оборону.

Тем временем Золотовский полк ударил по эскадрону, двигавшемуся в правой колонне. Под угрозой окружения противник обороняется с ожесточением. Однако силы его на пределе, — кажется, дрогнул и стал пятиться головной эскадрон, тот, что в начале боя сел в оборону.

Ну вот, все складывалось по задуманному! Еще один удар, и дорога из «мешка» открыта. Богуславский потребовал коня и покинул свой штаб, чтобы лично принять участие в завершении разгрома. В тот момент ему казалось, что окружения преследователям уже не избежать, а значит, участь их решена бесповоротно.

Бандитские полки по-прежнему торопливо уходили к югу, но Григорий Иванович с беспокойством наблюдал, что эскадроны в своем преследовании напоминают нанизанные на нитку бусины — развернуться на узких лесных дорогах невозможно. И хоть перед Бакурами удалось занять две параллельные дороги, все равно при таком построении удар бригады выйдет не сжатым кулаком, как задумал командующий, а растопыренной пятерней, а еще точнее — каждым пальцем по очереди. Оставалось надеяться, что бандиты, напоровшись на пулеметный заслон, будут ломиться только вперед, стремясь поскорее укрыться в свое глухое логово, а тем временем удастся подтянуть силы и приготовиться.

Начало боя этих надежд не оправдало.

Котовский прибыл, когда сражение развернулось и гремело. Командир первого полка Попов сжато доложил обстановку.

Сегодняшним утром разведка обнаружила большой отряд мятежников численностью примерно в три тысячи сабель. Пришлось поднять полк по тревоге.

Выступили одновременно по двум дорогам, имея в голове усиленный эскадрон Вальдмана. Вскоре головной эскадрон первым вошел в соприкосновение с противником.

Сейчас, по мнению Попова, угрожающее положение сложилось для эскадронов Кириченко и Колесниченко. Удар Золотовского полка застал Кириченко на марше. Стремясь на выручку товарищей, в бой вступил и эскадрон Колесниченко. Развивая фланговый удар, бандиты зашли глубоко с тыла и замкнули кольцо окружения. В настоящее время оба эскадрона держат круговую оборону.

Докладывая, Попов унимал дыхание. Он сам только что вышел из боя. Штаб полка с прикрытием наткнулся в лесу на бандитский отряд численностью примерно в четыреста сабель. Раздумывать было некогда, и Попов первым бросился в атаку. В качестве трофеев захвачено пять станковых пулеметов.

— Я распорядился доставить их Сливе, — сообщил Попов. — Пулеметы в исправном состоянии, с запасом лент.

Соскочив с седла, Григорий Иванович достал карту и расстелил ее на земле. Черныш увел коней в укрытие. Налетевший ветерок завернул угол карты, Борисов опустился на колено и стал ее придерживать рукой.

Командир полка обратил внимание комбрига на то, что противник, видимо, еще не расстался с мыслью прорваться вперед, через заслон, намереваясь обойти город Сердобск и захватить переправы на реке Вороне. Однако частью сил он уже пытается искать выход к Чембару, а в последний момент замечено, что большое соединение как будто отходит к реке Хопер.

— Считаю, — заключил Попов, — бой на переломе. Противник паникует и не способен придерживаться единого плана. По всем признакам, штаб мятежников уже не в состоянии выправить положение.

— Дай-то бог, — с сомнением проговорил комбриг, сосредоточенно разглядывая карту. — Где наш головной эскадрон?

Придерживая шашку, Попов опустился на траву и коротким жестом обозначил на карте кружок.

— Несет потери, но держится, товарищ комбриг. Я послал ему на помощь эскадрон Девятого.

— Отставить! — приказал комбриг.

Всецело погруженный в изучение обстановки, он не поднимал головы.

Догадку Попова, что мятежники все же намереваются проломить заслон бронеотрядов, Григорий Иванович забраковал сразу же. Бой в том направлении продолжается, так сказать, по инерции движения. Что же касается направлений на Чембар, Сердобск и к Хопру, то это следствие обыкновенной паники, — напуганные засадой бандитские отряды пытаются найти спасение каждый в одиночку. Надо думать, что Антонов, или кто там вместо него, сумеет навести порядок.

В это время прискакал нарочный из головного эскадрона. Силы обороняющихся на исходе. Единственное орудие поставлено на прямую наводку и кроет картечью, станковые пулеметы бьют в упор. Однако бандиты в озлоблении не считаются ни с какими потерями.

— Прикажите отходить, — тихо обронил Котовский, по-прежнему не отрываясь от карты.

Попов переглянулся с Борисовым и, поколебавшись, заметил:

— Два эскадрона остаются в окружении, товарищ комбриг!

Котовский задержал палец на карте, словно запоминая место, на котором перебили его размышления.

— Ну и что — в окружении? Они что, не живые? Сами свое дело знают.

Нельзя утрачивать перспективу боя. Окружение!.. Не каждое окружение страшно. Пусть два эскадрона ведут сейчас тяжелый бой и до них не долетает голос старших командиров, но все равно людьми там управляет мысль, идея, общая цель бригады.

Два эскадрона в окружении, конечно, явный минус, но если посмотреть на это с другой точки зрения, то неудача оборачивается каким-никаким, а плюсом: именно бьющиеся в окружении бойцы позволят бригаде задержать развитие боя и подтянуть силы. Все, следовательно, зависело сейчас от двух обстоятельств: не дрогнут ли окруженные эскадроны и выдержат ли натиск бандитского вала (если только он продолжает по инерции давить) бронеотряды. Сомневаться ни в том, ни в другом оснований не было. Григорий Иванович хорошо знал как свои эскадроны, так и стойкую силу командующего бронеотрядами Федько. От неудач на войне никто не застрахован, но настоящего солдата неудачи обогащают неоценимым опытом и делают его в боях еще искуснее и стойче. Поражение под Алабушками, несомненно, сказалось на Федько именно таким образом. Недаром он сумел одним броском покрыть немыслимое расстояние и вновь перехватил бандитские полки.

Иван Федорович Федько приходился земляком Котовскому и, будучи моложе его на шестнадцать лет, — по существу, на целую человеческую молодость! — слышал о Котовском с детства, когда имя будущего комбрига, разорявшего помещиков и помогавшего бедноте, гремело по всей Бессарабии. Встреча их произошла после прорыва Южной группы войск к Житомиру.

Здесь, на Тамбовщине, Федько изобретательно применил вооруженные пулеметами автомашины. Если раньше бандитские отряды изматывали в погонях красноармейских лошадей, то теперь преследователи на автомашинах не знали усталости. Храпели кони, пугаясь шума моторов, валились с седел всадники, скошенные пулеметными очередями, а машинная «конница» красных без устали сновала по разбросанной сети дорог и каждый раз успевала стать на пути убегающих, все более редеющих отрядов…

— Прикажите головному эскадрону отходить, — снова распорядился комбриг. — С боем.

Он постучал пальцем по карте:

— Здесь что у нас — болото? Очень хорошо. А здесь пусть сейчас же расположится Слива. Сейчас же! Нам с вами придется стать здесь и встретить их.

Без карандаша, одним ногтем, он отметил три точки, замыкая в этот треугольник большое поле, на котором, преследуя истекающий кровью головной эскадрон, должны будут появиться разгоряченные удачей бандитские отряды.

Впереди над кромкой леса дрожали горячие испарения болота. Григорий Иванович, задумавшись, сделал усилие, чтобы прогнать мираж: ему показалось, что за слоями зноя заблестело озеро, окруженное зелеными кущами.

— Где наша батарея? — отрывисто спросил он.

— Скоро будет, товарищ комбриг. Я послал специального нарочного. Батарея на подходе.

— Связь с соседями?

— Поддерживается, товарищ комбриг. Вправо и влево.

Представители 14-й отдельной кавбригады и Борисоглебских курсов прибыли недавно и находились при штабе полка.

Вопросы комбрига помогли Попову уяснить замысел маневра, связанного с отходом головного эскадрона. Теперь все его внимание привлекал незримый треугольник на карте. Он представил: в хаосе сражения как бы само собой возникало направляющее движение, постепенно оно втянет в себя (если уже не втянуло!) все бессмысленно мечущиеся силы мятежников и в конце концов выведет их туда, куда и задумано, в расставленный «мешок»: с одной стороны — болото, с другой — пулеметы Сливы, с третьей — ждущие во главе с комбригом эскадроны.

Комбриг поднялся с земли, небрежно почистил колени. Борисов складывал карту. Ждать… Ждать… Сегодняшний бой завязался по инициативе врага, который с самого начала пытался диктовать свою волю. Командирский опыт и чутье Котовского подсказывали, что вся нехитрая логика врага в последнем отчаянном бою должна преследовать одну-единственную цель — спасение. Ни на что другое обреченные надеяться уже не могли.

Комбриг еще не знал, что основной удар бандитских полков будет направлен именно в его сторону, но, заботясь перехватить инициативу, он, во-первых, отменил распоряжение Попова, пославшего на выручку двух окруженных эскадронов третий, во-вторых, приказал головному эскадрону с боем отходить, тем самым как бы вызывая удар врага на себя, на оставшиеся с ним эскадроны. Напрасно противник рассчитывает, что он станет подбрасывать в бой эскадрон за эскадроном, точно поленья в печку. Силы понадобятся здесь, сейчас, чтобы грудь в грудь принять разогнавшегося в погоне врага и устоять.

В первые минуты, когда обозначились признаки надвигающегося боя, комбриг с удовлетворением подумал, что события развиваются так, как он и рассчитывал.

Сначала из леса, преследуя отступающий в полном боевом порядке эскадрон, вырвалась лавина конных. Сидят без седел, на подушках, ноги болтаются в веревочных стременах. Долетел протяжный вой. «Ага, обрадовались простору и хотят смять!..» Котовский сидел на Орлике как влитой, сама выдержка и спокойствие.

Вдруг откуда-то сбоку прямо на скачущих бандитов вынеслась тачанка. Григорий Иванович видел, как хлещет коней повозочный, а другой боец согнулся за щитком пулемета. С ходу развернувшись, тачанка стала, пулемет ударил по скачущим в упор. Закувыркался один, другой, грянулась о землю оскаленной мордой лошадь… Пулемет прокосил в лавине целую просеку!

— Кто такой? — спросил комбриг.

— Вайсман, — подсказал сбоку Борисов.

Котовский снова вскинул к глазам бинокль.

Опрокинутые пулеметным огнем, бандиты тем не менее отступали организованно, умело прикрывая отход. По всему видно, что боем руководит знающий человек.

После первой атаки последовала вторая, третья. Давление нарастало. Попов покряхтел: день выпал, как в самую тяжелую пору.

— Что за черт? — пробормотал Котовский. — Обрадовались они, что ли?

Не расслышавший его Борисов переспросил, и комбриг сказал:

— Не пойму: они преследуют наш головной или же он просто оказался у них на пути?

Это была первая догадка о замысле мятежников встречным ударом вырваться из-под пресса многодневной погони.

Скоро догадка превратилась в уверенность. Выходит, противник не просто принял «приглашение» преследовать отступающий эскадрон, он вообще держал намерение осуществить именно_;в этом направлении мощный концентрированный удар, по существу навал. Что ж, это в какой-то степени меняло дело, но еще более увеличивало ответственность бригады.

Котовский еще раз прикинул обстановку и приказал послать в обход эскадрой Девятого.

— Скажите ему: только быстро, быстро!

На направлении вражеского прорыва с ним теперь остался всего один полк. Но здесь находилось знамя бригады, здесь был он сам и комиссар, — на счетах войны не так уж мало.

Минуты сейчас стоили слишком дорого.

«Страшно подумать, что будет, если они прорвутся и пойдут снова разбойничать по успокоенной губернии. Терять им нечего, на скольких людях выместят они свою предгибельную злобу?»

В отдалении за оврагом прокатился богатырский раскат голосища Девятого: «Эскадро-он…» Комбриг в нетерпении задвигался в седле, положил руку на горло.

Из леса за оврагом показались густые ряды конницы.

— Это Назаров! — закричал Борисов. — Особый полк.

Комбриг разглядел всадника в бурке, с нелепой чалмой на голове. Назаров крутился на коне и что-то приказывал, потрясая маузером.

В груди комбрига несколько раз мощно сократилось сердце. Озноб пощекотал лопатки, поднялся выше и заставил стиснуть челюсти.

Краем сознания он отметил, что шараханье противника, о котором говорили в штабе с Тухачевским, совсем не выглядит паническим. Смешной человечек в бурке и чалме усилил свои фланги тачанками, и сейчас оттуда заливались пулеметы, выбивая впереди, в направлении прорыва, все живое. Под прикрытием пулеметного огня этот нелепый «мусульманин» строит плотный клин своего полка (да какое там полка — больше!).

Негромко, сквозь зубы, Котовский бросил через плечо:

— Штандарт!

— Коня! — тотчас закричал сзади Борисов.

Покуда знаменосец сдергивал чехол и разворачивал истомившееся в заключении полотнище, комбриг почувствовал, как сзади, среди бойцов, возникло и стало нарастать много раз испытанное нетерпение перед атакой.

Это мгновение, сколько бы оно ни повторялось, не могло оставить равнодушным никого. У него самого всякий раз точно жаром обметывало губы, вваливались глаза и выступали скулы. Вот даже Орлик подобрался и затаился в ожидании. Умница!..

Установилась тишина, когда никто не шевельнется, ничто не звякнет и не скрипнет. Сейчас, в эту минуту, люди забыли ссоры из-за пригоршни овса, из-за отказанной завертки табака и обидного прозвища, сейчас все дышат в одну грудь, смотрят в одни глаза, и сердца всего полка бьются словно одно большое сердце. В груди уже скопился крик, пальцы каменели на рукоятках шашек. Ну, сейчас… скорее же!..

Любому командиру, чтобы скрыть свои чувства, приходится быть немножечко актером. И только перед боем незачем таить волнения, потому что это хорошее волнение, необходимое для дела. Ощутив маслянистый тугой потяг клинка из ножен, Котовский обернул лицо и, багровея, испытывая бешеную колотуху сердца, закатился протяжным звонким криком:

— По-олк!..

Слитно лязгнуло железо выхваченных шашек, ахнула земля от топота копыт. Полк пошел в атаку.

Кавалерийская лава — строй людей для боя, для сшибания с несущимся навстречу врагом. Бойцы в лаве напоминают патроны, схваченные обоймой. Здесь каждый ощущает себя не единицей, а частью целого. Порыв лавы настолько неудержим и слитен, что даже застреленный еще сидит в седле и держит шашку, и рот его открыт для крика. Когда же он станет сползать с седла, никто его не пожалеет, не поддержит, ибо закон лавы прост и жесток. Потом, если будет добыта победа, товарищи подберут его, разожмут пальцы и вынут клинок и над раскрытой могилой окажут ему воинские почести. Пока же некогда даже бросить взгляд вниз, на распластанное под копытами тело: все внимание туда, вперед, откуда приближаются чужие хищные клинки.

Опустив шашку, чтобы больше затекла рука, Котовский пригибался к конской гриве и не спускал глаз с человека в чалме, которого он наметил для себя. Орлик привычно забирал вправо, чтобы всаднику было удобно рубить налево, с резким поворотом корпуса и упором в стремя.

Сближаясь, Назаров целился, кривя лицо, и безостановочно палил из маузера. «Дурак… На скаку-то!»

Скачущие рядом бойцы стали забирать сильнее, выделяться вперед, но сам он продолжал уверенно целиться в Назарова, с расчетливой медлительностью занося над головой шашку. Остальные для него сейчас не существовали.

Все произошло как бы мгновенно, невосприимчиво для глаза и сознания: короткий и высокий вскрик сшибания, остервенелое взвихрение случайных схваток и, наконец, великое безмолвие рубки…

Уцелевшие бандиты нахлестывали лошадей и, думая только о спасении, со всех ног удирали кто куда: одни скакали к деревушке, где с утра дежурила засада с пулеметами, другие надеялись скрыться в той стороне, где дремало непролазное болото. Все другие пути были отрезаны.

Поле, остывшее от атаки, запахло необычно — травой. Там, где положено расти хлебу, вот уже который год шла в рост сорная трава. Шатались от усталости кони со скорбными человечьими глазами, сошли на землю люди.

После сражения под Бакурами в плен попал адъютант Антонова. Он рассказал, что главарь восстания с самого начала боя не стал дожидаться исхода и незаметно скрылся. С ним ушли брат Дмитрий, денщик Алешка, комендант Трубка с женой и сестрой. Следы этой кучки затерялись в глуши Рамзинских болот. (Антонов вместе с братом будет убит год спустя в деревне Нижний Шибряй, в избе своей любовницы Натальи Катасоновой.) И хоть в лесах скрывались еще два полка под командой хитрого и осторожного Матюхина, Тамбовский губкомпарт опубликовал сообщение:

«Банды Антонова разгромлены. Бандиты сдаются, выдавая главарей. Само крестьянство отшатнулось от эсеровско-бандитского правительства. Оно вступило в решительную борьбу с разбойничьими шайками…»