Меч и плуг

Глава двадцать четвертая

Письмо Матюхину от войскового старшины диктовал Эктов, лести не жалел и уверял, что пересол тут невозможен, — все бандиты чрезвычайно падки на сладкое слово. В послании Матюхин именовался «командующим Тамбовскими крестьянскими войсками».

«…Мы Антонова и за человека не считаем. Одна надежда на тебя, Иван Сергеевич. Ведем с собой два полка — донской и кубанский. А прочее войско идет следом. Давай и ты своих орлов, красный Тамбов возьмем с ходу…

Хозяина нет в Тамбовской губернии, кроме тебя. Ждут крепкой власти мужики. А там, того и гляди, на Москву пойдем, на весь мир прославимся…»

Отыскать Матюхина предполагалось через его брата, Михаила, бывшего начальника районной милиции, скрывающегося сейчас где-то в одном из глухих лесных сел в районе действий оставшихся повстанческих полков. В качестве явки Эктов указал отдаленную заимку богатого пасечника. Повезли письмо «есаул» Захаров (военком второго полка) и «хорунжий» Симонов (взводный из эскадрона Кириченко).

На дорогу ушла первая половина ночи. Михаила Матюхина нашли быстро, подняли с постели. Он долго вертел заклеенное письмо, чесался. Наконец буркнул: «Ну хорошо» — и пошел одеваться.

В кромешном ночном лесу Михаил чувствовал себя как дома. Он вел уверенно, забираясь все глубже в глушь. Никаких дорог здесь не было, и другой потерялся бы даже в дневное время.

Миновали небольшую поляну с остатками раскиданного костра. Раздался собачий лай, и перед глазами возник высокий крепкий забор. Михаил негромко постучал в ворота, прислушался. Собаки за забором залились громче.

Послышались шаркающие шаги.

— Кого там бог дает?

Михаил негромко отозвался:

— А мы к дедушке, с поклоном от дяденьки.

Загремел засов. Захаров с Симоновым соскочили с седел, взяли лошадей за повод.

Приехавших встретил могучий старик, заросший бородой. Он пошептался с Михаилом, показал рукой, чтобы заходили.

Собаки рвались на привязи, хрипели, вставали на дыбы.

Из дома вышел заспанный мальчишка, рукавом тер глаза. Старик сходил в сарай за лошадью, бросил ей на спину подушку с веревочными стременами.

— Давайте письмо!

«Есаул» с «хорунжим» надеялись, что на заимке пасечника они встретятся с самим Матюхиным. Оказалось же, что бандит был гораздо осторожнее и прятался где-то дальше. Такой поворот дела не был предусмотрен инструкцией, но Захаров, не показывая вида, достал из-за пазухи конверт.

Мальчишка взобрался на самодельное седло и выехал за ворота. Через минуту где-то близко в лесу резким голосом прокричала выпь.

Старик повел приехавших в дом, засветил лампу, поставил на стол угощение: мед, молоко, два ломтя хлеба. Прежде чем сесть за стол, «хорунжий» и «есаул» сняли головные уборы и перекрестились. Заметили: старик одобрительно переглянулся с Михаилом.

— А что, — спросил хозяин, — верно болтают, будто Ленин вольную торговлю объявил?

Подставив ладонь, чтобы не капнуть, Захаров смачно откусил хлеба с медом.

— Да идет брехня, — пробурчал он с набитым ртом.

— Видать, не брехня, — заметил старик. — Раз Ленин сам сказал, какая же брехня?

— А ты уж не торговать ли собрался? — поддел его Михаил.

Хозяин махнул на него, как на досадливую муху.

— Не гавкай. Торговля — сила жизни для мужика.

Михаил обиделся:

— Смотри, — произнес он с угрозой, — проторгуешься!

— А это пускай моя голова болит. Твое дело… знаешь?

— Старый хрен! — вскипел Матюхин и обратился к приехавшим: — Видали, какие у нас тут еще находятся?

Много с ними каши сваришь?.. У-у, дождешься, борода, самого на базар сведут!

— Сиди ты… генерал! — И старик, отвернувшись от него, стал расспрашивать свежих людей о жизни и порядках на Дону. Обсасывая пальцы, Симонов отвечал, что жизнь кругом известная, — везде невмоготу.

Вернулся мальчишка, слегка задыхаясь, слазил за пазуху и достал сложенную в несколько раз бумагу.

Принимая, Захаров спросил:

— Передать ничего не наказывал?

— Все там, — отрезал мальчишка и полез на печку.

Приехавшие стали благодарить хозяина за угощение.

Михаил ушел вперед, к лошадям. Спускаясь во двор, «есаул» соображал, что все покамест складывается не так, как ожидалось. Матюхин, видно по всему, стреляный волк, и дотянуться до него будет трудно.

Обратно из леса Михаил вывел их совсем другим путем.

— Когда ответ? — спросил он, прощаясь.

— Наше дело доложить! — и «есаул», небрежно козырнув, тронул коня.

Приближался рассвет, следовало торопиться.

В доставленном письме Матюхин назначил войсковому старшине Фролову встречу в деревне Кобылинке, в нескольких километрах от заимки пасечника. Срок был указан — через неделю. В письме имелась коротенькая приписка: «Остерегайтесь Котовского. Я о нем, собаке, наслышан. Это бессарабский цыган, хитрый и смелый. Шайку подобрал себе, одни головорезы».

Дело осложнялось.

— Вы не имеете права рисковать, Григорий Иванович, — потребовал Юцевич.

Комбриг взглянул на начальника штаба из-под прикрытых век:

— Это кто же, интересно, у меня его отнял?

По интонации, по этой надменной повадке видно было, что не в духе.

Вмешался Борисов:

— Григорь Иваныч, не дури. Из ребят кого-нибудь можно послать. Маштаву отрядить — только рад будет.

Неожиданно Котовский усмехнулся:

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

— Перестань! — рассердился комиссар. — Нашел, когда шутить… В конце концов, подумай об Ольге Петровне. Мало ей, так тут еще…

«Ох, зря!» — сразу же подумал Юцевич и сделал вид, что с головой закопался в бумаги.

Раздувая шею, комбриг угрожающе процедил:

— А вот этого, товарищи хорошие, просил бы не касаться! Да, не касаться!.. — от сдерживаемого бешенства подрагивала челюсть. — Помощнички! Не бригада, а обоз. Кони навьючены, как верблюды, йог не носят… Барахольщики! К чертовой матери! Оставить овса на пять суток. Сухари и сахар. И все! И никаких. Сам проверю!

— Погоны потребуются и лампасы, — заметил Юцевич, отрываясь от бумаг. Его деловой спокойный тон заставил комбрига споткнуться на полуслове.

— Ну? — остановился он.

— Я говорю, в обозе где-то еще старый фроловский флажок таскается. Помните, под Вендичанами достался? Черный такой… Надо у Криворучко пошарить, у него начхоз запасливый. Убей меня бог, но у них и на лампасы найдется! С прошлого года целый кусок кумача затырили.

Остановившись на разбеге, Григорий Иванович слушал, удерживая гневный вдох. Юцевич говорил и говорил, — минута была перебита. Бешенство комбрига сияло как рукой.

— А, пошли вы все от меня!.. — проговорил он и убежал к себе.

Комиссар и начальник штаба с улыбкой поглядели друг на друга. Юцевич выразительно вздохнул и покачал головой. Он еще в первые дни предупредил Борисова, что с командиром бригады, если он раскипятится, лучше не спорить. Пусть наорет, пусть грохнет дверью и убежит, — через несколько минут является убитый, мучается, тянет, в глаза не смотрит. Тут ему следует помочь — заговорить о каком-нибудь деле, и он, принимая эту помощь, сразу просветлеет. И — весь конфликт, вся ссора. А в лоб — перестреляться можно.

Вспышка комбрига копилась с той минуты, когда было прочитано ответное письмо Матюхина. Бандит требовал на встречу главного, самого главного, и Григорий Иванович считал, что рисковать обязан только он. Разумеется, окружающие станут уговаривать его, предлагать другие варианты, а самое невыносимое — жалеть Ольгу Петровну, а вместе с ней и его самого, намекая на недавнее горе. Поэтому он и сорвался, едва Борисов, казалось бы, сердобольно, а на самом деле необдуманно тронул болезненное место…

Еще в больнице, возле постели жены, Григорий Иванович решил, что весь риск с Матюхиным ляжет целиком на него. Тогда он ничего не сказал Ольге Петровне, тоже пожалев ее, хотя всегда считал, что положение жены военного кое к чему обязывает. Впрочем, ничего конкретного тогда еще не было известно, и он не хотел понапрасну ее беспокоить.

Игра с последними бандитами была начата, большая, опасная, может быть, даже смертельная игра, и теперь ее следовало продолжать. Юцевич доложил, что кумач в обозе отыскался, сохранился даже трофейный фроловский флажок, черный, с вышитой серебром буквой «Ф». Надо было обратить внимание на мелочи, такие, скажем, что донцы имеют привычку надевать винтовки через правое плечо, а кубанцы — подстригать лошадям хвосты. Командиры эскадронов будут именоваться есаулами и сотниками, взводные — хорунжими. Обращение бойцов друг к другу — станичник.

Деревню Кобылинку бандиты выбрали для встречи не случайно: кругом лес, глухомань, своя привычная стихия. При малейшей опасности унырнут, как в воду… Под предлогом подготовки встречи Юцевич намеревался послать в деревню кого-нибудь из боевитых и сообразительных ребят. Человека он уже наметил, но лукавил: ждал, кого предложит сам комбриг.

Думал Котовский недолго.

— Петр Александрович что-то говорил о Маштаве. Может быть, его?

Юцевич подавил улыбку: как обычно, комбрига донимало чувство вины за свою вспышку.

— Я уже распорядился, Григорий Иванович. Маштава готовится.

— Вот и порядок. Что там еще?

Оставалось решить с Герасимом Петровичем Поливановым. Услышав о Матюхине, старик богом молил «допустить его до гада», рассчитаться за сына.

В другое время Котовский отказал бы сразу и решительно, но сейчас на него давило все то же чувство вины.

— А не сорвется? Все дело погубит.

— Девятый ручается. В коноводы назначил.

— А, смотрите сами! Вас же не переспоришь!

Подпорченное настроение ему поправил Маштава, тщательно обряженный для поездки в Кобылинку. Он вышел в черкеске, папаха набекрень, кинжал в золоте. За плечи красиво брошен чеченский башлык. В мировую войну в бою с немецкими кирасирами Маштава потерял три пальца на правой руке, отчего постоянно носит черную перчатку. Шашку Маштава научился держать в левой руке, левой же рукой он и козыряет.

Показывая себя, Маштава крутнулся на носках, полы черкески разлетелись. Ни дать ни взять, представитель «Дикой дивизии» горцев!

— Краса-авец!..— протянул комбриг и залюбовался, соединил пальцы в пальцы.— Абсолютно б-бандитская рожа!.. Поезжай.

В аппаратной Григорий Иванович приказал вызвать штаб войск. Через минуту связист доложил: у прямого провода Тухачевский.

— Так. Стучи тогда: «У аппарата Гриша. На рассвете пойду прогуляться. Дядю Павла беру с собой».

— «Понял. Назови контрольный срок. По истечении его буду считать, что вы в затруднении. Помогу вам».

— «Сегодня пятница. Не позже вторника доложу».

— «Желаю удачи. Жду с нетерпением донесения».

Покинув аппаратную, комбриг, будто припомнив что-то, остановился. «Все-таки что ни говори, а игра затеяна опасная! Матюхин, черт... Клюнешь все-таки, вылезешь, другого выхода у тебя нет. А там уж подведем расчет за все!»

— М-да!..— изрек он, отбрасывая какие-то последние сомнения.— Кому есть во что — переодеться. Погоны, кубанки... С людьми провести беседы. Пусть знают: за каждым будет глаз да глаз. Не к дурачкам едем.

Начхозы, как за ними ни следи, как ни приказывай, никогда не расстанутся с обозным добром. Так оказалось и сейчас. Среди всяческой сберегаемой рухляди набралось порядочно погон, папах, кубанок. Для самого Котовского нашлись знаки различия казачьего войскового старшины. Переодеваясь, он ощутил, как все в нем напряглось от нетерпения испытать судьбу и себя. Вступив в чужую роль, он стал и говорить, и двигаться совсем иначе, будто на заведенной кем-то стальной тугой пружине. Это было знакомое состояние подъема сил, предчувствия удачи. Черт с ней, с опасностью! Попадал и не в такие переплеты...

Черныш подвел ему Орлика, он забрал повод и взлетел в седло с повадками уже не красного командира, а золотопогонника, войскового старшины. Ординарец, как и положено, остался незамеченным и почтительно поехал следом.

Сигналов и команд приказано было не отдавать, вообще производить как можно меньше шума. В темноте слышалась негромкая, вполголоса, перебранка бойцов (вслух базарить остерегались — неподалеку на коне, как статуя, виднелся сам комбриг).

— Чего тянешь, чего тянешь? Я те потяну!

— Дура, у тебя какой погон-то? Урядницкий! Разуй глаза!

Двигались балками, оврагами, дозорами прощупывали местность. Боялись не бандитов, а своих: о начавшейся операции знали Тухачевский да уполномоченный ВЧК. Была опасность напороться на заставу какого-нибудь пехотного полка, стоявшего в деревнях гарнизоном.

Послышался треск, словно кто-то выстрелил, затем топот копыт по влажной ночной земле. Люди в строю дернулись, руки упали на рукоятки шашек. Но — спокойно! Это был всего лишь свой дозор, сообщивший, что надо брать левее,— впереди застава с пулеметом.

В Кобылинку въехали на восходе, в теплое тихое утро. Эскадроны устало тащились по деревенской улице, бойцы поглядывали на окна в занавесках, на подсолнухи за плетнями. Зеленели обширные огороды. На выезде из села виднелась мельница с крыльями прямым крестом, у подножия мельницы чернел бугор земли отрытого окопчика для пулемета,— постарался расторопный Маштава.

Под штаб Маштава определил дом мельника, самому «Фролову» приготовил дом попа.

Поп встретил войскового старшину торжественно: поднес на рушнике хлеб-соль. Григорий Иванович сиял фуражку с кокардой, подошел под благословение. Осеняя его широким щедрым крестом, поп прослезился от умиления. Погоны, выправка, вооружение, нижние чины, тянувшиеся перед офицерами так, что шкура лопалась,— все доставляло ему радость и надежду на избавление от тяжкой надоевшей смуты.

Маштава хозяйничал в доме мельника. Откинув рукава черкески, носился по двору, лазил в погреб, перемигивался с румяной Дуняшей, снохой мельника. Муж Дуняши служил у Матюхина командиром эскадрона.

Эктова в деревне знали хорошо: весной он несколько раз ночевал здесь вместе с Антоновым. Мельник порывался о чем-то шепнуть бывшему начальнику штаба. Выяснилось, Матюхин был в деревне ночью и снова ушел в лес, сказав, что искать его не нужно, сам даст о себе знать.

Ну, осторожен лесной волк!..

— Павел Тимофеевич,— спросил Котовский,— он что же, не доверяет вам?

Штабс-капитан сидел перед ним вялый, точно выжатый.

— Может быть. Какой ему расчет доверять? Он никому не доверяет.

— Нам тоже нет расчета прохлаждаться!

Вместо ответа Эктов сделал немой жест: а что делать? Не нравился он сегодня Котовскому: отводил глаза, не давал заглянуть. Что-то с ним происходит!

— Григорий Иванович...— позвал он с неясной усмешкой на бледных губах, по-прежнему изучая свои разношенные сапоги,— хочу предупредить вас: Матюхин — мужик хитрый, крепкий. В случае чего, спуску не даст.

— Вы это к чему? Пугаете? Я, знаете, не из пугливых!

— Да все к тому: может, просто шлепнуть его, да к дело с концом? Прикажите, кто письмо-то будет передавать, и все.

Григорий Иванович откинулся, поизучал его.

— Вы что, в шахматы играете?

— Боже избавь! — удивился Эктов.— А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, это только в шахматах всеми силами стараются добраться до короля. Для меня Матюхин не король. Мы его все равно кончим, рано или поздно. Мне людей жалко, крови.

— Уж будто? — глумливо ухмыльнулся Эктов, взглядывая исподлобья.— Прямо так-таки и жалко?

У Котовского напрягся взгляд. Да что с ним сегодня происходит?

— Слушайте, вы! Что это такое? На попятный? Да?

Штабс-капитан горько покрутил опущенной головой.

— Григорий Иванович!.. В моем положении это было бы нелепо. Смешно.

— А если сами понимаете, что смешно...

Без стука распахнулась дверь, вошел щеголеватый, перетянутый в поясе Маштава, за ним запыхавшийся Тукс. Увидев их, комбриг осекся на полуслове: Тукс находился в боевом охранении на мельнице.

— Господин атаман! — Маштава щелкнул каблуками.— Непредвиденное обстоятельство.

— Слушаю! — Григорий Иванович стоял, стараясь понять по лицам, что случилось.

Оба, Маштава и Тукс, повели глазами на постороннего.

— Увести! — приказал комбриг.

Теперь докладывал Тукс. На боевое охранение напоролась разведка красноармейского полка, два бойца. Без выстрела, без рукопашной удалось взять обоих. Разумеется, их связали, запихнули в амбар. Сейчас остается гадать: что предпримет командование полка, узнав об исчезновении разведки? В начавшейся игре могут спутать все карты.

— Кто-нибудь знает о пленных? — спросил комбриг.

Маштава ответил, что пленных вели по улице, запирали в амбар,— видели, конечно.

— Тогда пускай сидят. Вояки!.. Объявите в деревне, что пленные будут повешены. Для большей убедительности пускай поставят виселицу. Да пусть не торопятся! Побольше стучат, строгают...

В заключение комбриг подтвердил строгий приказ: никого ни в деревню, ни из деревни не пропускать. Всех задержанных немедленно направлять в штаб.

Ближе к полудню на охранение, сидевшее в секрете, наткнулись два вышедших из леса человека. Один был без руки по локоть, безоружный, другой — с длинными до плеч волосами, в пенсне, с наганом и шашкой. Задержанные попросили доставить их к атаману Фролову.

Безрукий оказался сыном мельника, Васькой, он сразу же приказал топить баню и вместе с Дуняшей исчез с глаз до самого вечера. Длинноволосый предъявил документ на имя Макарова, бывшего телеграфиста со станции Моршанск, долго ходил по деревне, приставал к «станичникам» с каверзными расспросами. Маштава, сопровождавший его, не сомневался, что Макаров является одним из особо доверенных лиц Матюхина.

— Кони у вас как хороши! — похвалил Макаров.— А говорили: идете с Дона. Что-то ни одна не похудела.

— Трофейные,— нашелся Маштава.—У буденновцев отбили.

— А, ну, ну...

За обедом, отбросив наконец последние сомнения, Макаров достал и подал Котовскому письмо Матюхина. Пришлось встать из-за стола и извиниться: дело прежде всего! За ним вышел Гажалов. С гостем за столом остались Эктов, Маштава, Борисов, Захаров, Симонов.

В своем письме Матюхин ничего не говорил о предполагаемой встрече, а потребовал, чтобы к нему в лес приехал сам Эктов, один, без провожатых.

— Ну что ты будешь делать! — всплеснул руками Гажалов,— Никак!

— Пугливый, осторожный,— проговорил комбриг, задумчиво складывая письмо. На его взгляд, осторожность Матюхина могла сослужить добрую службу. Если осторожничает, значит, смертельно трусит, а раз так, то в одиночку никуда не сунется. Из леса он все равно вылезет, рано или поздно, деваться ему некуда, и потянет за собой все свое окружение, всю головку, весь штаб. Так что тащить его из леса трудно, точно ржавый гвоздь из доски. Зато все можно кончить разом, одним ударом.

Обед закончился чинно, о деле не говорили. Маштава подливал Макарову самогонки, тот поблескивал пенсне и вежливо, но непреклонно отодвигал стакан. Человек был себе на уме. Он часто взглядывал на Эктова, тот не столько ел, сколько катал хлебные шарики и бросал их на скатерть. Разумеется, отпускать его к Матюхину никто не собирался.

После обеда Макарову вручили ответ. Эктов писал, что ехать ему в лес одному — значит незаслуженно оскорбить Фролова, а вместе с ним и представителей ЦК эсеров и батьки Махно. Все они находятся здесь, проделали трудный кружной путь через Дон и с нетерпением ждут встречи с «отважным командующим Тамбовскими отрядами». «Иван Сергеевич,— увещевал Эктов осторожного бандита,— какие люди ради вас приехали!»

Удалось ли убедить Макарова? Ведь Матюхин в первую очередь будет расспрашивать его о личных впечатлениях. Гажалову показалось, что длинноволосый политработник уезжает в некотором сомнении. Да, Эктова он видел и узнал, но поговорить с ним с глазу на глаз не удалось — все время кто-нибудь мешал. Познакомили его с представителем ЦК эсеров (Борисов) и махновцем (Мартынов, расчесавший ради такого случая кудрявый чуб).

Уезжая, Макаров зло отчитал однорукого Ваську, приказал ему оставаться на месте и ждать распоряжений. «И гляди у меня!» — пригрозил он. Васька испуганно кивал. Видимо, первоначальные подозрения были правильными: тот и другой посылались не только передать письмо, но и разнюхать, разведать, собрать впечатления.

Проводив Макарова, стали ждать. Неужели не клюнет?

— Павел Тимофеевич,— спросил Котовский,— вы хорошо знали человека, с которым отправились на съезд, в Москву?

— Ершова? — поднял глаза Эктов.— Ну, как вам сказать? В душу, конечно, не залезешь, но... знал, в общем-то.

— А вы знали, что он имел задание пристрелить вас в случае чего?

Сообщение не удивило Эктова.

— Понимаете, я немного догадывался. Так, чуточку. Уж больно распинался на прощание Александр Степаныч, слишком горячо обнимал.

После этого он впал в задумчивость, стал невпопад отвечать на вопросы, и Котовский распорядился увести его.

Вечером охранение задержало мальчишку. Захаров и Симонов узнали в нем малолетнего гонца с лесной заимки дремучего пасечника. Мальчишка, не говоря ни слова, достал из-за пазухи лист бумаги.

На этот раз Матюхин соглашался увидеться с Фроловым, но ставил условием, чтобы его встретили и проводили в деревню два или три казачьих офицера. Котовский повеселел.

— Есаул Захаров! Хорунжий Симонов!

В путь отправились немедленно. Безрукий Васька, отмытый в бане, слегка осовелый, стал показывать дорогу.

Неприметная тропинка, начавшаяся сразу за последними деревенскими огородами, петляла по лесу, спускалась в овраги, заворачивала в такие непролазные дебри, что приходилось слезать с лошадей и вести их в поводу. «Есаул» и «хорунжий» удивились, когда выехали к знакомой заимке. В прошлый раз дорога как будто не была такой запутанной. Но, может быть, провожатые вели их так с умыслом, чтобы сбить с толку?

Ворота заимки распахнуты, во дворе стоят оседланные лошади, много вооруженных, обросших бородами людей. «Есаул» поймал настороженный взгляд «хорунжего» и еле заметно кивнул: здесь.

Приехавших, не задерживая, провели в дом. В кухне, вокруг накрытого стола, сидели грубые бородатые люди, рвали руками мясо, ломали хлеб. У каждого с правой стороны стоял карабин.

«Есаул» сразу выделил в застолье огромного черного мужчину с тяжелым взглядом исподлобья. Лицо чернобородого пересекали наискось два безобразных шрама.

Подавая записку, «есаул» вытянулся струной и четко доложил:

— От войскового старшины атамана Фролова полководцу Ивану Сергеевичу Матюхину!

Выправка, погоны, рапорт — все это пришлось по душе Матюхину. Регулярная армия, сразу видно! Он повертел в руках письмо, ткнул его кому-то, не глядя. «Есаул» узнал желчное лицо Макарова. «А, и этот здесь!»

— Садитесь, господа офицеры, поужинаем на дорогу,— пригласил Матюхин и провел мясистой лапой над столом.

«Хорунжий» стоял навытяжку, точно окаменел.

— Благодарю, господин командующий,— щелкнул каблуками «есаул».— Позвольте отказаться.

Могучая, в куделе густых волос голова бандита крепко сидела на крутых плечах. Матюхин откровенно любовался подтянутым, вылощенным офицером. За такой вот выправкой сама собой угадывалась армия со всей ее дисциплинированной несокрушимой силой.

— А коли так,— он шумно поднялся во весь громадный рост,— и нам нечего рассиживать. Едем!

С молодцеватым «есаулом» он ехал стремя в стремя. Сильно чем-то понравился ему этот аккуратный офицер. Матюхин расспрашивал о боях, с которыми фроловцы пробивались с Дона, помянул о Котовском. «Есаул» небрежно заметил, что Котовский, кажется, попался: Кубанский полк окружил его со штабом в селе Медном. Войск у Котовского немного, и самым лучшим было бы не терять времени напрасно, навалиться на него объединенными силами. Впрочем, судить об этом, конечно, не ему, он высказывает только свое личное мнение.

За разговорами не заметили, как выехали на опушку леса. Впереди угадывались очертания ветряка. Там уже охранение с пулеметом, там свои! Напряжение было так велико, что Захаров вытянулся в седле, свел лопатки. Оставалось совсем немного!

Неожиданно Матюхин натянул поводья, сзади, останавливаясь, загомонили люди, раздался звяк оружия, храп лошадей. Кто-то выругался длинно, замысловато. Подъехали Макаров, Симонов, начальник матюхинского штаба Муравьев.

Матюхин молча вглядывался в тихую деревню, смотрел на ветряк с остановленными крыльями. Тяжелые, неразрешимые мысли ворочались в его кудлатой голове.

— Вот что... как тебя? ваше благородие,— сказал он.— Дальше не поеду. Пускай они ко мне едут. Фролов ваш и Эктов. Сюда,— и ткнул пальцем впереди своего коня.

— Хорунжий Симонов! — позвал «есаул».

Встретить Матюхина приготовились в угловой горнице, где заранее составили столы, покрыли скатертью. В летней кухне на дворе Дуняша, розовевшая от любезностей Маштавы, готовила угощение. Мельник, бегая по селу, разживался самогоном. Расчет был напоить всю бандитскую головку «вусмерть», как говаривал Герасим Петрович Поливанов.

Боевая задача бригады — пеший бой в селе. На случай прорыва в засаду вывели три эскадрона под командой Чистякова. Николай Слива продуманно расположил пулеметы.

Сообщение, доставленное Симоновым, словно прострелило истомленных ожиданием людей: разом вскочили, задвигались. Борисов зачем-то кинулся на кухню. Владимир Девятый, с вывешенными во всю грудь крестами, горстью провел по роскошным усам.

С Котовским на встречу с бандитом отправлялся полуэскадрон. Комбриг распорядился приготовить Эктова: дать ему оружие, коня, причем хорошего коня и настоящее оружие.

— Вот уж этого он не дождется! — запротестовал Юцевич. Его поддержал и Борисов.

— Да вы что? — напустился на них комбриг.— Он кто — начальник штаба или не начальник штаба? А раз так, значит, и снарядить его надо как полагается.

Юцевич упрямо стоял на своем:

— Дай ему наган, дай лошадь, а вдруг он что-нибудь возьмет да и выкинет?

— Ну, ладно, как знаете,— уступил комбриг.— Но только ничего он не выкинет. Ему мат, деваться некуда.

В кобуру Эктову засунули незаряженный наган, оседлали выбракованную лошадь.

Штабс-капитан, заметно волнуясь, уселся в седло. Комбриг наблюдал за ним сбоку.

— Павел Тимофеевич, последнее слово. Как вы понимаете, я сильно рискую. Давайте договоримся сразу: малейшая попытка — и вас нету.— Он достал из кармана и снова спрятал наган со взведенным курком.— Не отрывайтесь от меня даже на метр. Я должен все время чувствовать ваше стремя. Вот так,— и коленом ткнул его колено.

— Послушайте... вы! — вспылил штабс-капитан.— Да подумайте сами... куда мне деваться? Куда? К ним? — мотнул головой в сторону леса.— К покойникам? Я жить хочу. Понимаете — жить!

И отвернулся, сгорбил спину.

За ними со стороны наблюдал Владимир Девятый, с беспокойством ловил взгляд комбрига. Григорий Иванович улыбался. Дерзость арестованного он объяснял отчаянием и ничем больше. Человек сделал выбор и теперь бесится от бессилия что-либо изменить. Так сказать, издержки трудного решения.

— Павел Тимофеевич, скоро все кончится. Постарайтесь вести себя спокойнее. Ладно?

По сообщению Симонова, Матюхин со штабом и передовыми отрядами остановился на виду деревни. Однако на том месте, где «хорунжий» получил приказание «есаула», Котовского с командирами встретила бандитская застава, человек пятьдесят. Дальше в лес поехали как бы под усиленной охраной.

Матюхинцы, ожидая, не слезали с седел и держали оружие наготове. Большая поляна была запружена народом. Густые человеческие массы угадывались в окружающем осиннике, там то и дело съезжались и разъезжались конные группы.

— A-а... Пал Тимофеич! — осклабился Матюхин, увидев Эктова, но не сделал ни шагу навстречу, ждал, когда подъедут.

Котовский шевельнул коленом и убедился, что штабс- капитан точно выполняет полученную инструкцию — едет вплотную. По лицу Эктова угадывалась мучительная душевная борьба. Сейчас достаточно одного слова, одного жеста! Напоминая ему о себе, Григорий Иванович звякнул стременем о стремя. Эктов точно очнулся от своих мыслей и с облегчением вздохнул.

— Заждались, Пал Тимофеич, заждались,— приговаривал Матюхин, вглядываясь в штабс-капитана из-под спутанных волос. Атамана Фролова он до поры до времени будто не замечал.

— Дорога трудная, Иван Сергеич,— оправдывался Эктов.— Вон какого кругаля пришлось давать.

— Съездил как? С пользой, нет?

— Потом будет разговор, Иван Сергеич. Пока знакомься. Больших людей тебе привез.

С этой минуты Григорий Иванович больше не сомневался в Эктове,— свою роль штабс-капитан доведет до конца[3].

Представление главаря бандитов «атаману Фролову» прошло натянуто. Соблюдая офицерское достоинство, «войсковой старшина» заметил:

— Признаться, потерял всякую надежду увидеть вас.

— Быстро робят, слепых родят, ваше благородие. А мы люди темные, деревенские. Нам все руками пощупать охота.

В ответ на офицерскую острастку Матюхин решил прикинуться придурковатым мужичком.

Решительно заворачивая коня назад, в деревню, «войсковой старшина» пожаловался:

— У меня критическое положение. Половина сил занята под Медным. Смею ли я рассчитывать на вашу помощь?

— Это можно,— с наигранным простодушием согласился Матюхин, пристраиваясь слева от Котовского.— Коли надо, почему не помочь? Мы, ваше благородие, никому не отказываем.

За Котовским и Матюхиным тронулись штабные.

Сзади раздалась команда:

— Справа по три...

Лошади шли шагом, колонна войск растянулась по дороге. Григорий Иванович не вынимал руку из правого кармана, со стороны было похоже, что бравый войсковой старшина едет, молодцевато подбоченясь.

— Стой! Кто идет?

Из свежего окопчика в сторону приближающейся тесной группы смотрело тупое рыльце станкового пулемета. За пулеметным щитком блеснул офицерский погон.

Вперед выехал Симонов и громко назвал пароль:

— Киев.

— Отзыв? — потребовали из окопа.

— Корсунь.

Начальник заставы Тукс, с погонами подпоручика, вылез из окопа, взял под козырек.

— Можно следовать дальше.

— Строго у вас,— одобрил повеселевший Матюхин.

С готовностью высунулся длинноволосый Макаров:

— Муха не пролетит, Иван Сергеич! Сам проверил.

За командирской группой, в колонне, чей-то хриплый, простуженный голос затянул песню, припев подхватили громко, но вразнобой:

Увидев свежую виселицу с болтавшейся петлей, Матюхин оживился:

— Кого это собираетесь?

— Да тут,— «войсковой старшина» небрежно дернул выбритым подбородком,— кое-кто из «красноты» попался.

— А мы проще управляемся. Возьмешь его и...— показал, как сворачивается шея.— Хрустнет у него, и отпустишь. Он еще дрыгается, а пускай. Все одно уже ни один фершал не поможет!.. А то — городить, добро на них изводить... Ну, да у вас, видно, свои порядки! — добавил Матюхин, заметив, что атаманское лицо стало вдруг туча тучей.

Внимание «войскового старшины» отвлекла горластая казачья группа, похоже, сильно подгулявшая. Несколько человек в кубанках держали за руки старика, тот рвался к проходившей колонне, настырно лез вперед, не сводил глаз с чернобородого, сидевшего вразвалку Матюхина.

— Станичник!.. Эх, станичник! — уговаривали потерявшего соображение старика молодые казаки и загораживали его от гневных атаманских глаз.

— Р-распустились! — рявкнул «войсковой старшина», выпячивая челюсть.

Командирский властный зык заставил Матюхина с укором оглянуться на своих. У него в отряде с дисциплиной было плоховато: каждый сам себе атаман.

К старику и казакам тотчас подскочил «хорунжий» Симонов, стал оттирать их конем в сторону. Старика, видно, уняли, повели. Два или три голоса с присвистом загорланили:

Завидев подъезжающих, Маштава слетел со ступенек крылечка, хлебосольно махнул широким рукавом черкески:

— Прошу!

Во дворе тянулась на цыпочки, высматривая кого-то, румяная приодетая Дуняша.

— Васька, твоя, что ли? — ухмыльнулся в бороду Матюхин, слезая с лошади. Сын мельника уважительно придержал ему стремя.

Возле крыльца возникла небольшая толчея. Вперед, в дом, пропустили самых главных. Мельника с намасленными волосами затолкали в сторону.

Приготовлений к обеду и обильной выпивки Матюхин не одобрил.

— Ваше благородие, головы у нас слабые, мужичьи. Выпьешь — и сообразить ничего не сообразишь. Надо сначала дело делать.

— Согласен! — и «войсковой старшина» жестом приказал очистить стол.

Офицеры, проходя за стол, отстегивали шашки и бросали их в угол. Бандиты уселись с оружием, карабины поставили между колен. Матюхина усадили в почетный угол, под образа.

Муравьев, матюхинский начальник штаба, достал из сумки и ловко разбросил по столу новенькую карту.

— Как-кая карта! — завистливо протянул «войсковой старшина», заметив на ней печать штаба тамбовских войск.— У красных разжились?

— Зачем? — заскромничал Матюхин, садясь пошире и выкладывая на стол свои огромные ручищи.— Верные люди достали.

Совещание, как старший по чину, открыл «атаман Фролов». Верный привычке военного человека, он не терпел многословия, короткая речь его напоминала строчки боевого приказа.

Поднялся Эктов, развернул приготовленные листочки. Его выступление было основным, для того и собрались, чтобы его послушать. В Звенигороде, на съезде, сказал он, принято важное решение объединить силы казачьих полков с крестьянскими отрядами. Достигнута также твердая договоренность с Махно: в случае, если командование Красной Армии тронет войска с Украины, то Махно тут же нажмет с тыла. Таким образом прежнему разобщению сил повстанцев положен конец.

— Умные речи приятно и слышать! — крякнул Матюхин и крепко потер руки.

На съезде, добавил Эктов, присутствовал сам Савинков. Конечно, сильно рисковал, но такой момент, такое историческое событие! Не утерпел старый боевик, плюнул на всякий риск. По заданию Савинкова Эктов отправился на Дон за помощью — и вот результат.

Вести были хорошими, обнадеживающими, у сидевших за столом веселели глаза. Кое-кто переглядывался. А что? Еще поживем, погуляем!.. Вызывало удивление, что «атаман Фролов» как будто не разделял общего подъема. Все время, пока выступал Эктов, у него дергалась губа, мрачнел взгляд. Не согласен он, что ли?

Так и оказалось. Едва «представитель ЦК эсеров» принялся зачитывать пространную и трескучую резолюцию Всероссийского совещания повстанческих отрядов и организаций, «войсковой старшина» не вытерпел и перебил его. Он, конечно, за борьбу, за активную борьбу с Советской властью, однако, как военный человек, считает нужным высказать свои сомнения. Самое главное: недостаточно сил. Будучи еще на Дону, он надеялся, что в Тамбовской губернии под ружьем огромная армия. Однако где же она? То, что ему удалось увидеть, смехотворно. Разве можно с такими силами рассчитывать на успех? Поэтому он предлагает отказаться от вооруженной, открытой борьбы и перейти к скрытой, подпольной.

— Ваше благородие! — вскричал Матюхин.— Да ты, прости господи, с ума сошел! Сил ему маловато!

— Мало, Иван Сергеевич, очень мало,— покивал обритой головой «Фролов».

— Да ты постой! Что ты еще видел, что знаешь? — и принялся перечислять села и целые волости, где у него находились свои люди, ждущие лишь условленного сигнала.

— Ну, хорошо, это, так сказать, резерв личного состава,—упорствовал «войсковой старшина».— А оружие?

— Хо, оружие! — Матюхин победоносно переглянулся со своими.— У нас, ваше благородие, оружия столько, что хватит до Москвы добраться.— На память, быстро загибая пальцы, он назвал несколько потайных баз, замаскированных в лесу.— Армию в десять тысяч вооружу и не чихну! Я из этого Котовского еще кровушку пущу. Он мою руку знает, будет помнить. Вот она! — потряс растопыренной пятерней.—Скольких я ей к боженьке отправил — не сосчитать! Как курят давил.

Краем глаза Григорий Иванович засек — Гажалов торопливо записывает.

— Что ж, Иван Сергеевич, вы меня убедили. Я готов снять свое предложение.

— Еще бы не снять!..

После этого слово взял «представитель Махно». Отбросил роскошный чуб, ударил себя в грудь.

— Мы несем человечеству черное знамя анархии! Пусть исчезнут, провалятся в тартарары города и заводы, мощеные улицы и железные дороги! Безвластие, ветер, неизведанное счастье кромешной свободы...

На пороге горницы вырос Владимир Девятый, преданно выкатил глаза, выпятил грудь с крестами.

— Господин атаман... не знаю даже... Коня кузнец спортил! Стал ковать и...

— Что-о?! — заревел «войсковой старшина», выбираясь из-за стола.— Да как он... Подлец! Своей рукой р-рас-потрошу!

В сенях, захлопнув за собою дверь, Григорий Иванович быстро, трезво глянул Девятому в глаза:

— Что случилось?

— Беда, Григорь Иваныч. Коноводы наши ихних всех порезали. В кинжалы взяли, в шашки — чисто. Герасим Петрович там...

— Говорил же вам!.. А, черт бы вас всех взял!

— Григорь Иваныч! — Девятый схватил комбрига за руку.— Не ходите туда. Опасно. Мы с ними сами управимся. Не ходите!

Коленом Девятый загородил дверь в комнаты. Григорий Иванович посмотрел на руку эскадронного, на колено, и тот вспомнил о дисциплине.

— Давай на место,— приказал комбриг.— Сейчас все кончим.

Обратно в штаб он ворвался шумно, гневно:

— Сам не доглядишь, ни черта не сделают! Какого коня!.. Голову сниму мерзавцу!

Пролез на свое место за столом.

— Кузнец здешний? — спросил Матюхин, отставляя карабин и снова выкладывая руки.

— Не мой же! — все еще кипел «войсковой старшина».— А может, он это специально, а?

Внезапное подозрение, высказанное атаманом, отвлекло внимание всех, кто слушал докладчика-махновца.

В одно мгновение комбриг выхватил наган, наставил на Матюхина.

— Ну, довольно ломать комедию. Я — Котовский. Р-расстрелять эту сволочь!

Застолье оцепенело, оборвалось всякое дыхание. В тишине звонко щелкнул спущенный курок — осечка. Затем еще один щелчок, еще одни. Проклятье!.. Неистово заругавшись, комбриг швырнул бесполезный наган в бородатую рожу остолбеневшего бандита и стал торопливо рвать крышку маузера.

Глаза Матюхина сверкнули радостью. Обеими руками он опрокинул от себя стол и бросился к окну. Бежать! Одно спасение сейчас — бежать, выбраться из ловушки... Нестройно грянул залп — упал Муравьев, схватился за бок и стал заваливаться, свешивая волосы, Макаров.

Наконец ладонь Котовского почувствовала рубчатую рукоятку маузера. В этот момент адъютант Матюхина из- под стола ударил почти в упор из карабина. Отброшенный к стене, комбриг сначала сел, затем стал подниматься, упираясь одной левой рукой, правая с раздробленным плечом повисла, как не своя.

В суматохе криков, выстрелов, возни людей, схватившихся врукопашную, комбриг с усилием карабкался по стенке. Его подхватил Мартынов, помог подняться, стать на ноги.

— Григорь Иваныч, надо кровь остановить!

С повисшей руки капало, рукав набряк и тянул к земле. Котовский почувствовал обморочную тошноту. Этого еще не хватало!

— Режь рукав к чертовой матери!

Распоротый рукав шмякнулся на пол тяжелой мокрой тряпкой. Осматривая залитую кровью руку комбрига, Мартынов качал головой.

— Кость задело, Григорь Иваныч!

— Перетяни! — командовал Котовский, стискивая зубы.— Крепче! Крепче!.. Да крепче же, я говорю!

— Куда же крепче-то, Григорь Иваныч!..

Кровотечение остановилось, комбриг глубоко вздохнул и огляделся обесцвеченными от боли глазами. Опрокинутый стол, обломки посуды, валяются убитые. На подоконнике разбитого окна, выпав наружу головою и руками, висела знакомая могучая фигура. Не ушел!

— Как остальные?

— Кончают,— ответил Мартынов, кивая на окно. С улицы слышался деловитый стрекот пулеметов.

Прежде чем уйти, Мартынов внимательно вгляделся в бледное лицо комбрига: оправился ли, не упадет? Котовский, весь заляпанный кровью, в разорванной гимнастерке, придерживая замотанную наспех руку, сделал несколько шагов, переступил через валявшуюся скамейку.

Запнувшись о порог, вбежал Борисов, в глазах мелькнула радость: комбриг на ногах. Сообщил, что операция развивается по задуманному плану. Небольшой группе бандитов удалось прорваться, в погоню за ними послан эскадрон.

— Человек десять заперлись в амбаре. Я дал им пять минут на размышление,— и добавил: — Данилова ранило. Но не так... не сильно.

Во дворе послышались крики, суматошная стрельба. Комбриг, отбрасывая коленом расстегнутую коробку с маузером, озабоченно поспешил из дома.

Раненого Котовского Ольга Петровна увезла в Москву. Военный госпиталь помещался на Арбате, в Серебряном переулке. Во время лечения Григорий Иванович узнал, что за ликвидацию антоновского мятежа правительство наградило 185 бойцов и командиров бригады. Сам он был удостоен высшего в Республике знака военной доблести — Почетного Революционного Оружия.

ИЗ ПРИКАЗА

РЕВОЛЮЦИОННОГО ВОЕННОГО СОВЕТА РЕСПУБЛИКИ

«г. Москва

20 сентября 1921 г.

...Награждается Почетным Революционным Оружием: командир отдельной кавалерийской бригады т. КОТОВСКИЙ Григорий Иванович — за личное руководство 20 июля с. г. выдающейся по смелости операцией у д. Дмитровское (Кобылинка), в результате которой были уничтожены главари крупных шаек, а сами шайки в значительной мере изрублены, рассеяны и совершенно деморализованы. Тов. Котовский, будучи ранен, тем не менее не оставил руководство вверенными ему частями, благодаря чему операция была закончена столь успешно.

Заместитель председателя Революционного Военного Совета Республики

Э. Склянский

Главнокомандующий всеми вооруженными силами Республики

С. Каменев»