Мерперт Н.Я. Из прошлого: далекого и близкого. Мемуары археолога

XI. Вновь Великий Новгород

В одной из предыдущих глав я пытался поделиться с читателями горькими воспоминаниями о трагических событиях середины августа 1941 года: прорыв немецких войск в районе озера Ильмень, Старой Руссы, Сольцов, Юрьева монастыря, наконец, взятия Великого Новгорода. Не беру на себя смелость оценивать эти операции, хотя и был непосредственным их участником. Во всяком случае, к концу 1943 года и немцы, и поддержавший их «дивизион испанских добровольцев» были из Новгорода (как и из прочих примыкавших к нему регионов) вышвырнуты. Естественно, состояние бесценных памятников культуры великого русского города, известного с 859 г. и в 1136-1478 гг. являвшегося столицей уникальной Новгородской республики, вызывало глубокое беспокойство, что в полной мере касалось и археологии. Уже довоенные раскопки Великого Новгорода показали поразительную их перспективность (забегая вперед, подчеркну, что представления были в дальнейшем превзойдены открытиями здесь подлинно мирового значения, принципиально изменившими источниковую базу археологии и историческую ее информативность). Не будет преувеличением говорить о «новой эре» в русской археологии, наступившей в 1951 году. Но сейчас вернемся в 1947 год. Ждать первой берестяной грамоты осталось недолго: всего 5 лет. Но, к сожалению, в исследованиях Новгорода «новой эры» — эры берестяных грамот — мне участвовать не довелось.

Археологические исследования Великого Новгорода имели уже определенную традицию: до Великой Отечественной войны они приобрели масштабный характер (работы А.В. Арциховского, М.К. Каргера и др.) и позволили обосновать ряд существенных заключений, касающихся структуры этого уникального памятника, его планировки, соответствия последней социальной специфике древнейшей столицы восточных славян. Уже тогда были определены огромные перспективы использования археологических материалов в установлении места Великого Новгорода и Новгородской республики в целом в общих судьбах древней Руси, во всех отраслях ее культуры, религии, ремесла, политических и торговых связях, дипломатии и пр. Безусловность и многообразие этих перспектив совершенно закономерно поставили вопрос об их воплощении сразу же по окончании войны в числе первоочередных задач отечественной археологии. При этом по инициативе А.В. Арциховского речь шла об исследованиях и по масштабу, и по длительности своей резко превышающих все аналоги в истории славяно-русской археологии. Это касалось уже и плана первого послевоенного сезона экспедиции. В подготовке и в проведении его участвовала не только большая часть кафедры археологии, но и чуть ли не половина первого курса студентов истфака МГУ, как и многие представители последующих курсов, увлеченные этим грандиозным по тому времени мероприятием.

Великий Новгород. Софийский собор

Великий Новгород. Церковь Спаса на Нередице. Общий вид

Великий Новгород. А.В. Арциховский и А.Ф. Медведев

Подготовка экспедиции заняла большую часть лета и включала упорядочение обширной документации, добычу необычно многообразных технических средств, включая транспортеры, вагонетки с рельсами, серию различных фотоаппаратов и измерительных приборов и пр. К ней была привлечена большая группа как опытных археологов, в том числе с довоенным стажем и «новгородским опытом», так и специалистов разного профиля: фотографов, художников, топографов, техников. Значительность происходящего была ясна всем будущим участникам экспедиции, пока еще формирующейся и лишь начинающей «внутреннюю специализацию» своих участников. Но Новгород есть Новгород. Безусловное обаяние этого имени равно воодушевляло весь формирующийся коллектив — от А.В. Арциховского и всей группы его учеников в Беседах до вчерашних первокурсников, впервые соприкоснувшихся здесь с истоками русской государственности и культуры, да еще в форме «новгородской романтики»: легендарных Василия Буслаева и старчища Андрончища и реальных Рюрика, Игоря, Олега, Святой Равноапостольной Ольги...

Для меня же эта романтика, воспринятая с молоком матери, сочеталась с суровой реальностью, с жестокостью совсем еще недавних лет, именно здесь, под Великим Новгородом унесших в небытие столь многих моих друзей и соратников. Осенью 1941 года немцы были остановлены на северо-западном берегу Волхова (у Юрьева монастыря) и Малого Волховца. Начиная с восточного берега последнего, была создана многорядная оборонительная система. Она простиралась почти до Мсты с разрывами на многочисленных заболоченных участках, особенно частых у Волховца, где создание сплошных траншей было сильно затруднено: приходилось ограничиваться короткими отрезками, из которых просматривались северо-западные прибрежные участки. «Микро-гарнизоны» таких «секретов» сменялись каждые сутки, одновременно оборонительная система регулярно продвигалась к востоку. Теперь машины экспедиции также углублялись в оборонительную систему, но в обратном — западном — направлении. При этом значительные участки траншей и прочих сооружений сохранились в моей памяти и идентифицировались мной достаточно четко. В немногих случаях отождествлялись и отдельные могилы, хотя чаще они были нивелированы, а временные памятники разрушены. И все же некоторые имена были мне знакомы и принадлежали защитникам новгородского правобережья, оставшимся здесь после нашего перевода на валдайско-демьянский участок. В целом же остатки оборонительной системы осени 1941 года сохранились в значительной мере: знакомым казался буквально каждый квадратный метр, вызывая горестные воспоминания. Уже семь лет отделяли нас от них, но мне они казались вчерашним днем, и это чувство обострялось с отождествлением каждого нового участка. Особенно горько было опознание могил, оно не всегда оправдывалось, но я неоднократно просил остановить машину для более тщательного осмотра места и попытки вызова соответствующих ассоциаций. Иногда это удавалось, но далеко не всегда. И чем ближе к Волхову, тем реже: я уже отмечал все более значительное распространение там заболоченных участков и открытых пространств, подвергавшихся ежедневным интенсивным обстрелам. Немногочисленные сохранившиеся могилы сооружались в кустарнике, рощах и ограждении шоссе, поэтому лишь в единичных случаях удавалось определить их и возложить к ним цветы, недостатка в которых в разгар лета 1947 года здесь не ощущалось. Далее — многострадальный в самом прямом смысле этого слова мост через реку Малый Волховец, а потом — и через Волхов, построенный заново несколько южнее разрушенного довоенного моста, но также ведущего непосредственно в Кремль. Новые и восстановленные постройки, упорядоченные улицы и целые кварталы, несмотря на сохраняющиеся отдельные разрушения, решительно изменили как колорит возрождающегося великого города, так и восприятие его экспедицией. Уже при самом въезде была со вздохом облегчения констатирована сохранность ряда всемирно известных шедевров новгородской средневековой архитектуры как сакрального, так и светского характера. Касалось это и Кремля со знаменитым собором Святой Софии (1045-1052 гг.), мощными фортификациями — каменными стенами и боевыми башнями — и ряда замечательных соборов внутри города и за его пределами: Георгиевского собора Юрьева монастыря (1117 г.), Новодворищенского собора (1113 г.), Николая Чудотворца, что на Ярославском дворище (1111 г.), Собора Рождества Богородицы Антониева монастыря, Федора Стратилата на Ручье (1360-1361 гг.), церкви Спаса на Ильине улице (1374 г.), церкви Спаса на Ковалеве (1345 г.), церкви Успения на Волотовом поле (1362 г.), Башни «Часозвоня» Новгородского Кремля.

Великий Новгород 1947 г. Участники экспедиции с А.В. Арциховским. Слева направо — В. Смирин, Н. Мерперт, А. Медведев, А.В. Арциховский, В. Седов

Великий Новгород, 1947 г. На первом плане Н. Мерперт, за ним справа Кирьянова, Б.А. Колчин, В.М. Смирин, А.В. Кирьянов, В.Л. Янин, Г.А. Авдусина, в центре А.В. Арциховский, за ним слева Н. Журжалина (ниже Н. Вахутрская), Д.А. Авдусин, А.Ф. Медведев

Великий Новгород 1947. Внутри кремля, Лихудов корпус

Великий Новгород. Пароходик «Экстра», ежедневно переправлял археологов через Волхов

Д.А. Авдусин. Великий Новгород. 1947 г.

А.Ф. Медведев. Великий Новгород. 1947 г.

Жили мы в Лихудовом корпусе — насколько я помнил — Д.А. Авдусин, А.Ф. Медведев, Б.А. Колчин, вскоре переехавший в другой корпус к А.В. Арциховскому и А.Л. Монгайту. Жили дружно и весело, подшучивали друг над другом, смеялись над всеми происшествиями, над которыми стоило, а иногда и не стоило смеяться.

Надо отметить, что замечательная новгородская архитектура и, прежде всего, Софийский собор стали объектом специального исследования экспедиции Академии архитектуры СССР, существовавшей тогда. Возглавлял ее превосходный специалист — профессор Николай Иванович Брунов. Он обратился к А.В. Арциховскому с просьбой поручить одному из археологов вскрыть шурф в центре Софийского собора для определения уровня первоначального пола времени князя Ярослава, поднявшегося, естественно, в ходе дальнейших веков. Шурф был поручен мне. Во вскрытии участвовали студенты, перешедшие на второй курс истфака МГУ: В.В. Седов, В.Л. Янин, В. Берестов. Копали пленные немцы. Первоначальный пол оказался на глубине 1,10 м, и когда мы спустились на его поверхность, собор предстал в совершенно ином виде: пропорции его резко изменились, он в полном смысле слова уплывал ввысь. Накопившийся же слой содержал остатки ряда погребений новгородских священников, в том числе и высокопоставленных, останки которых стали в дальнейшем объектами изучения и моделирования исследователем М.М. Герасимовым. Вскрытие шурфа определенным образом уточнило сведения о соборе как в архитектурном, так и в археологическом аспектах. Последний был обогащен точно датированным слоем, соответствующим закладке Софийского собора.

Обнаружение же остатков ряда погребений в превышающей метр толщине, перекрывавшей первоначальный пол, также способствовала уточнению микростратиграфии и соответствующей хронологии центрального участка Софийской стороны города. Архитектурный же аспект, в свою очередь, обогащен пересмотром определения общих пропорций и соотношения высот конкретных деталей этого замечательного сооружения.

Определенный интерес к шурфу проявили и копавшие его военнопленные, спрашивавшие о целесообразности подобного нарушения древней святыни. Даже вспоминали некоторые подобные акции в германских соборах. Впрочем, таких были единицы. Другие же оставались вполне удовлетворены столь спокойным участком работы при полнейшем безразличии к ее содержанию. Мои попытки объяснений воспринимались с нескрываемой скукой. Зато явное оживление вызвала убитая ворона, принесенная одним из рабочих со словами «карош зуп» («хороший суп»).

Далее к нам в Лихуды присоединился еще один человек, много старше нас, но полностью вписавшийся в нашу компанию и украсивший ее. Это был блестящий знаток русского искусства, начиная с самого его появления — Николай Петрович Сычев. До событий 1917 года он работал в Русском музее в Санкт-Петербурге, затем был выслан, но допущен к участию в возглавлявшихся известнейшим историком архитектуры Н.П. Бруновым исследованиях Софии Новгородской (выше уже упоминалось проведенное под моим руководством вскрытие внутри собора специального шурфа для определения уровня первоначальных его полов, заложенных еще князем Ярославом). Счастлив отметить, что в дальнейшем Н.П. Сычев был полностью реабилитирован. «Вина» же его была означена в одном из номеров «Известий

Императорской Археологической Комиссии», где упоминалось посещение Русского музея царской семьей. Статья завершалась словами: «объяснение августейшим посетителям имел счастье давать младший хранитель Н.П. Сычев». На сей раз профессор Н.П. Сычев стал нашим сотоварищем по Лихудам.

Основной раскоп, порученный Д.А. Авдусину, располагался на восточном берегу Волхова; нас же и остальных аспирантов привлекли к работам на западном берегу. Как уже отмечалось ранее, мы всячески старались разнообразить свою жизнь. Довольно скоро после начала раскопок возник новгородский фольклор XX века, причем развивался он довольно быстро. Использовались мелодии песен самых разных лет, главным образом, времен гражданской войны.

Самым популярным героем песен был Колчин — превосходный археолог, создатель, по сути дела, археологии черной металлургии, согласно программе, разработанной им и лабораторией естественных методов нашего института. Он обладал рядом специфических черт: был тверд и даже жесток в своих оценках, распоряжался всем, что соприкасалось с техникой в нашей экспедиции, старался всячески рационализировать сам процесс раскопок и особенно увлекался впервые им использованной техникой — транспортерами. Он старался механизировать процесс раскопок, впервые применив эти технические средства, и, когда на раскопках, всегда ограничивавшихся совком, лопатой и т. д. появились почти что палеонтологические гиганты, это, конечно, вызвало с одной стороны восторг, с другой — приступ вдохновения. Надо было не только отметить в своем творчестве это достижение, но и придать ему комичную, шуточную форму. Причем, естественно, рядом с техникой был и ее «хозяин» Колчин — мы ничего в этой технике поначалу не понимали: всему учились у него.

Приведу некоторые детали, чтобы было ясно, о чем идет речь. Во-первых, экспедиция была довольно многочисленной. Чуть ли не половина курса кафедры археологии МГУ была увлечена этим, по тому времени грандиозным мероприятием. При этом Новгород есть Новгород, с ним связано зарождение самой истории страны. Он овеян духом далекого прошлого и новгородской романтики: и Василий Буслаев, и Старчище Андрончище, накрывшийся громадным соборным колоколом в своей битве с Василием Буслаевым. Последний огромной осью лупил по колоколу, а Старчище вопил из-под колокола. Иными словами, выдумки, романтики, юмора здесь хватало. Артемий Владимирович Арциховский это поддерживал, хохотал вместе со всеми участниками экспедиции, которым это все преподносилось как приправа либо к обеду, либо к ужину. Часть экспедиции утром должна была переправляться на Ярославово дворище и поступать в распоряжение Дани Авдусина. Переправлялись через Волхов, оставляли там десант, во второй половине дня его возвращали, причем, самым активным существом (употреблю это слово), хотя дело идет о неодушевленном предмете, а мы его воспринимали как одушевленный, был маленький пароходик под названием «Экстра», исполнявший эти операции, и вот, используя давно известные сюжеты и мелодии, мы, а именно: Гаида Андреевна Авдусина, Валентин Лаврентьевич Янин, Валентин Берестов, Даниил Антонович Авдусин и ваш покорный слуга — написали первую песню, посвященную «Экстре», и не только посвященную, но и прославлявшую ее. При этом имитировались уже получившие известность песни послереволюционного периода. Первая из них обязана особой популярностью Леониду Осиповичу Утесову, называлась она «Раскинулось море широко» и первоначально в исполнении этого эстрадного артиста имела трагическое звучание, повествуя о смерти некоего корабельного кочегара, который тяжело заболел и не в силах был исполнять свои обязанности.

В созданном нами новом варианте был задействован ряд ведущих персонажей Новгородской экспедиции, начиная с А.В. Арциховского и его заместителя А.Л. Монгайта. Место умирающего кочегара было предоставлено Мерперту, а тризну правил Колчин. Не остался в стороне и Институт. Тогда он именовался Институтом истории материальной культуры (ИИМК). Полный текст звучал следующим образом:

Вторая песня, созданная этим же «авторским коллективом», также посвящена Борису Александровичу Колчину. Она является версией песни времен Гражданской войны. Одна из строф была такая: «Товарищ Троцкий с отрядом флотских нас провожал на бой с врагом». В нашем варианте действует уже «Товарищ Колчин» в условиях, приближенных к экспедиционным. Звучит это так:

Все это, конечно, в шутку, все мы прекрасно сознавали, сколь значительную роль играл в экспедиции Б.А. Колчин. Над ним просто подтрунивали, как подтрунивали все над всеми, выискивая для этого самые различные причины. А тут и искать не надо — все лежит на поверхности: ведь Борис Александрович, наряду с археологическими своими обязанностями, ведал весьма щекотливыми вопросами питания столь значительного коллектива, а, следовательно, и добычей, распределением и использованием продуктов. Здесь причин для подтрунивания — пруд пруди; естественно, оно успешно процветало. Может быть, где-то перегибали палку, хотя в целом всегда оставались в рамках добродушия и товарищества, тем более что сам Колчин прекрасно это понимал и зачастую весьма успешно парировал. И, главное, далеко не он один являлся объектом такого подтрунивания. Оно затрагивало почти каждого из нас и выражалось в самых различных формах. Разве приведенные выше стихи не подтверждают это? Разве не затронуло подтрунивание всю экспедицию — от руководства до последнего лаборанта? Не стали исключением даже наши рабочие, военнопленные немцы. От нас требовали сугубой официальности отношений с ними. Далеко не всегда получалось. Люди есть люди. Всех не пострижешь под одну гребенку. Так или иначе, мы здесь должны были сотрудничать, и это сотрудничество не могло не воздействовать на отношения между нами, которые были достаточно многообразны: присутствовали и безразличие, и непробиваемое отчуждение, автоматическое исполнение требуемого рабочего минимума, — но были и совершенно иные формы взаимодействия. У вчерашних солдат возникал интерес к происходящему, появлялись вопросы, осмысленное и даже заинтересованное отношение к своей работе. Можно даже отметить определенное нарастание подобных изменений в атмосфере работ. Возникали ситуации, достойные упоминания. Расскажу об одной из них. Я уже писал, что уже в первый же послевоенный сезон раскопки охватили достаточно значительную площадь древнего города. Основная ее часть располагалась на известном из письменных свидетельств Ярославовом дворище — восточной зоне Новгорода. Здесь располагались три основных раскопа, главная часть исследуемой площади. По другую сторону Волхова были разбиты два более скромных по размерам раскопа в районе древней Чудинцевой улицы. Размеры каждого из них первоначально были 12×10 м, руководили раскопками покойная Татьяна Николаевна Никольская и автор этих строк.

Великий Новгород. Первое применение транспортеров на раскопках

Н.Я. Мерперт. Великий Новгород, 1947 г.

Опишу один комичный случай, связанный с работой на этом участке и получивший интересное и неожиданное продолжение.

Здесь также работали немецкие военнопленные, каждая группа которых имела своего бригадира. Моя группа возглавлялась господином Гансом Парадой. Он был польским немцем небольшого роста, предельно добросовестным. Работа его совершенно не тяготила, а выражение лица всегда было торжественно радостным. Меня он смущал лишь тем, что каждое утро отдавал рапорт, в котором подробно описывал, как каждый из его подопечных провел ночь. Кроме того, он представлял каждого нового рабочего (с краткой характеристикой). И вот однажды Парада доложил мне: «У нас новый рабочий — Карл Вильгельм Штруве — по-нашему «гитлерюгенд», по-вашему — «хулиган». И появился очень худой растерянный молодой парень, который всем существом своим выражал постоянное невезенье во всем; дальше разыгралась следующая сцена. На моем раскопе был найден колодец XIV века с деревянными трубами, настолько превосходно сохранившийся, что его можно было бы взять вырезкой, но предварительно вычерпав. Последнее было необходимо в любом случае. Но работа была нелегкой: колодец был наполнен грязной жижей. Я спросил, не найдется ли доброволец? Таковой тут же нашелся: самый сильный и добродушный из рабочих, по имени Ганс. В войне он вообще не участвовал и был «захвачен» в кино при «чистке» зрительного зала в середине 1946 года. Работал он весело и добросовестно. Мы должны были отмечать качество работы каждого землекопа, выражая его в процентах. Ему я всегда ставил 300%, и на сей раз Ганс чисто по-русски плюнул на ладони, растер их и полез в колодец. Стал вычерпывать жижу ведром и подавать его наверх. Принимал ведро названый выше Карл Вильгельм Штруве и случайно плеснул жижи на Ганса. Тот поднял глаза и добродушно выругался, Карл растерялся и из второго ведра плеснул вновь, облив Ганса посильнее. Последний возмутился и обозвал Карла «Schweinehund’oм» («сволочь») — это очень сильное немецкое ругательство, но из следующего ведра бедняге Гансу досталось еще сильнее, и он, подумав, выругал Карла уже по-русски. Тогда я, прекратив работу, попросил Параду выяснить у Ганса, понимает ли он смысл сказанного. Не надо было мне этого делать: объяснение длилось не менее получаса, и все немцы были в восторге: это была длительная непредусмотренная передышка. Парада же отрапортовал мне: «Господин начальник! Рабочий Ганс сообщил, что общий смысл он улавливает. Причем тут Бог — не понимает». Прошли годы, и на одной из археологических конференций в Киеве академик Валентин Лаврентьевич Янин узнал от членов немецкой делегации, что его хочет специально приветствовать генеральный директор музея города Ольденбурга в Северной Германии г-н Карл Вильгельм Штруве. Появился полностью уже «опрофессорившийся» господин, схватил Янина обеими руками и радостно заговорил: «Вот видите, работа у вас помогла мне подняться, получить подлинную профессию и по мере сил своих добиться развития музейного дела и т. д. Но вообще-то я ученик Арциховского и представляю русскую школу археологии!».

Великий Новгород, 1947 г. А.В. Арциховский с группой сотрудников экспедиции

Чудинцевский раскоп. Слева направо — А.В. Арциховский, Н.Я. Мерперт, чертежник, А.В. Кирьянов, О.А. Кирьянова, А.Ф. Медведев

Празднование 800-летия Москвы. Стоят — слева направо: Фомичев, Н.Г. Варшамова, А.В. Кирьянова, В.В. Седов, К. Кривицкий, А. Левандовский, Н.П. Журжалина, А.Л. Монгайт, А.В. Арциховский, М.Н. Тихомиров; сидят — О. Баташева, А. Бойман, А. Червяков, В. Янин, В. Берестов, Т.Н. Никольская, Э. Викторова, Н. Запорожец, Н.Я. Мерперт, А. Ф. Медведев. Чертежник

Во всяком случае, тогда уверенно говорили, что это тот самый Карл Вильгельм Штруве, который никак не мог удержать ведро у колодца XIV века, чем вызвал столь ярое возмущение Ганса. Связь с ним некоторое время поддерживалась, но вскоре он скончался.

Я попытался дать читателю самое общее представление о фактическом начале новгородской экспедиции и об атмосфере внутри нее именно в этот начальный период. Подробно останавливаться на сугубо научных моментах, а тем более результатах, представляется преждевременным, поэтому коснусь их лишь в форме констатации первых акций по выработке плана исследований, определений первоначальных центров и дальнейшей динамики их развития. Ограничусь самой краткой характеристикой первых заложенных раскопов, дабы дать общее представление об их масштабах в первом послевоенном сезоне, общих принципах стратификации и планиграфии, специфике конкретных участков и первоначальных их показателях.

Прежде всего, о Ярославовом дворище (еще раз напоминаю, что речь идет только о 1947 годе). Здесь, прежде всего, учитывалась топография участка, согласно письменным показателям являвшегося фактическим социальным и экономическим центром древнего города, что требовало предельной масштабности вскрываемой площади. Соответственно, здесь были заложены три раскопа, вплотную примыкавшие друг к другу: по существу, единая, весьма значительная площадь на естественном склоне к Волхову. На Ярославовом дворище начаты опыты стратификации культурного слоя. Мощность последнего достигает 380 см, он разделен на пласты толщиной 20 см. Верхний — перемешанный слой, содержащий поздние материалы: строительный мусор, деревянные настилы, бревна, железные изделия, поздняя керамика. Слой охватывает 6 верхних пластов. Ниже заметно возрастает доля серой керамики с отогнутым, а ниже 4-го пласта — прямым венчиком. На том же уровне остатки литейного производства. Ниже — та же серая керамика, но с пухлым венчиком, деревянные настилы, срубы колодцев. В керамике пухлые венчики сочетаются с волнистым, иногда штампованным орнаментом. В 9-м пласте — основание колодца с девятью венцами. Деревянные трубы. В 10-м пласте основание еще одного колодца с деревянной трубой, рядом лежал стальной граненый кинжал. Деревянные поделки: гребень, весло, лопата, ковш, блюдо, сосуд. В 11-м пласте — обгоревшее зерно, железные поделки — нож, заостренный стержень, шиферное пряслице, топор железный, деревянный орнаментированный гребень, ложки; продолжается вниз сруб колодца. 12-й пласт содержит уже ту же серую керамику, что и перекрывающие его. И все еще уходит вглубь колодец с деревянной трубой. Среди находок: костяной гребень, медная булавка, деревянное, обтянутое кожей весло, гребни, вилы, железный нож. Подобные керамические, деревянные, костяные, железные, каменные изделия представляют определенный комплекс, истоки которого уходят, по меньшей мере, в 19-й пласт, зафиксированный на глубине около четырех метров.

Конечно, эти первичные наблюдения носят сугубо условный характер, как и двадцатисантиметровые слои, позволяющие проследить последовательное распределение во времени перечисленных выше находок и, прежде всего, соотношение их между собой и сложение упомянутого выше комплекса.

В этом плане представляют безусловный интерес раскопки на западной стороне Волхова, в районе древней Чудинцевой улицы, результаты которых в значительной мере согласуются с предварительными стратиграфическими наблюдениями на Ярославовом дворище и тем самым подкрепляют их. Там заложены два раскопа, прилегающих друг к другу. Длина каждого с юга на север — 12 м, ширина с востока на запад — 10 м. Первый (руководитель Н.Я. Мерперт) отмечен как раскоп «Чуд. 1», второй (руководитель Т.Н. Никольская) как раскоп «Чуд. 2». Стратиграфическая ситуация обоих раскопов идентична. 10 их верхних пластов могут быть признаны поздними, поскольку они содержали изразцовые пластины Никоновского типа (XVII в.).

В 11 пласте найдены венцы колодца, полностью идентичного найденному в соответствующем пласте Ярославого дворища. То же следует сказать о 12 пласте, где наряду с венцами подобных колодцев найдены типичный для XIII века янтарный трилистник, обломок бронзового витого тройного браслета, шиферные пряслица, превосходный янтарный перстень того же времени, наконец, характерная керамика «общеславянского типа» и стеклянные браслеты.

Таким образом, здесь речь идет уже не о предположительных датах, основанных лишь на стратиграфических показателях, в том числе и на перемешанных слоях, а о целом комплексе прямых и безусловных датирующих индикаторов, позволяющих говорить о крупных научных достижениях уже первого послевоенного сезона исследований Великого Новгорода.