Мерперт Н.Я. Из прошлого: далекого и близкого. Мемуары археолога

XIII. Монголия, Каракорум

Ранней весной 1948 года я встретил Киселева, и он мне задал абсолютно неожиданный вопрос: «Вы на лето ангажированы?». Я сказал: «Нет».

Я никогда не работал в поле с Киселевым, кроме экспедиции 1942 года, когда мы обследовали на окраинах Москвы и Подмосковье древние сооружения, прежде всего церкви, начиная с Коломенского и кончая Царицыным, где нас и немцев разделяли лишь десятки километров. Тогда это была единственная (боюсь, что во всем Советском Союзе) экспедиция, состоящая из трех человек: Киселева, меня и моей соученицы по фамилии Ефимова (судьба мне ее неизвестна, я не помню даже ее имени). Пригласил нас Сергей Владимирович как слушателей его превосходного курса «Введение в археологию», который был ему поручен вместо традиционного курса заведующего кафедрой археологии профессора А.В. Арциховского, уехавшего в эвакуацию в Ашхабад вместе со всем университетом. Я уже упоминал о решении руководства страны воссоздать университет в Москве, вопреки тяжелому положению на фронте. Решении абсолютно правильном... Заведующим кафедрой археологии в Москве стал профессор В.А. Городцов. В целом же процесс создания параллельной группы превосходных профессоров МГУ, в том числе и истфака, достоин особого рассказа, потому что собирали буквально с бору по сосенке, эвакуированы были все: и студенты, и профессора, и преподаватели МИФЛИ, который был слит с университетом... Но здесь не место для подробного рассмотрения этого процесса.

Поэтому Киселев мне как полевому работнику цены не знал. Это был очень отважный поступок с его стороны. И прямо на улице он резюмировал: «Не ангажированы? Отлично! Вы про Монголию слышали?» Надо сказать, что тогда было заключено соглашение между Монголией и Советским Союзом о помощи последнего в создании шеститомной истории монгольского народа. Договорились встретиться вечером у Киселева. По поводу Монголии у него была своя теория: «Никто не верит, что у монголов были города, монгол должен быть обязательно верхом и должен кочевать. Были кочевья, становища, но города... А я уверен, что города были. Закономерная ступень в истории человеческого общества, и почему она должна миновать Монголию, я никогда не понимал. Впрочем, я недавно был в Монголии и в этом убедился. Страна непочатых возможностей. Там если и были археологические исследования, то палеолита. Копали американцы. Времени прошло много, я уж и палеолитчик, копал в южной Монголии. Ни средневековые древности, ни более поздние, ни все перипетии, связанные с гигантской империей, в своей время завоевавшей чуть ли не половину мира, археологически были не тронуты».

Киселев объездил всю Монголию. Был везде. Осмотрел все памятники. Основной музей был в Улан-Баторе. Я даже не знаю, были ли музеи хоть в одном другом городе, а определенные хранилища у частных лиц и в государственных учреждениях были не систематизированы, но очень ограниченно картографированы и представляли собой большое белое пятно. Киселев буквально наскреб там разновременные материалы, большей частью очень ограниченные, но убедился в безусловной перспективности больших работ в Монголии. Все это он мне рассказывал в один памятный вечер. «Вот, — говорит, — и будем мы пионерами. И начнем со столицы Чингисхана, города Каракорума. Он фактически археологически не тронут, очень велик, сохранились его описания XIII в., времени создания города и двух-трех веков, последовавших за ним. Есть описание, созданное двумя европейцами, присланными один Папой — римлянин Плано Карпини, другой — французским королем — Вильгельм Рубрук, описания подробные. Им не верят. Вот видите, выписка из энциклопедии Americana 30-х годов: «Каракорум — тюркское Харахарии — легендарный город в Центральной Азии». Какой легендарный? Короче говоря, готовьтесь. Это будут очень длительные сезоны, речь пойдет о годах».

Выслушав все это, я, конечно, очень заинтересовался, вообще считалось, да и вошло в научную литературу, что русские археологи никогда не вели работ за границей. Но, по-моему, следовало тенденции, согласно которой до 1917 года вообще не было русского вклада в мировую археологическую науку. Потом это оказалось откровенной клеветой на Россию и на определенные отрасли ее научной и культурной жизни. При этом предавались забвению феноменальные открытия в Иерусалиме в конце XIX в. архимандрита Антонина, работы Я. Смирнова и Н. Кондакова в Сирии и Палестине, Б.В. Фармаковского в Константинополе, П.Н. Милюкова в Македонии, М.И. Ростовцева в Тивериаде, Ф.И. Успенского в Болгарии.

«Готовьтесь, читайте соответствующую литературу, очевидно, летом поедем», — Киселев всю жизнь отличался поразительным оптимизмом. Поэтому я с удовольствием взялся за ознакомление с литературой, хотя и в полной уверенности, что меня не выпустят: фамилия не понравится, и батюшка был офицером русской армии — тогда защита родины до революции считалась, видимо, чем-то зазорным. Но готовиться продолжал. В «Вестнике академии наук» была опубликована большая статья Киселева о поездке в Монголию и ее памятниках; великолепная статья, я ее чуть ли не наизусть выучил, а кроме того, читал П.М. Пржевальского, П.К. Козлова, Г.И. Потанина — то, что касалось так называемого «Урянхайского края», внешней Монголии, входившей тогда в состав Китая, перед Первой мировой войной и так далее. Затем, в начале лета, а в то лето я был на 4-м курсе университета, мы вели достаточно успешные раскопки вятичских курганов в Царицыне. Основной кафедральный состав уже вернулся — война закончилась, и вся кафедра участвовала в раскопках этих курганов, вне зависимости от специализации того или иного ученого.

Подробности этих работ я пропущу, хотя там были даже достаточно серьезные находки и очень забавные моменты, лишь один из которых позволю себе привести. Был на моем курсе один студент, исключенный из университета за полную бесперспективность. Но это не помешало ему оказаться корреспондентом одной из московских газет и в этой ипостаси явиться в Царицыно за соответствующей информацией, которую он потребовал весьма категоричным тоном. Работами там руководил покойный профессор Б.Н. Граков, к которому это новоиспеченное светило и обратилось: занят, мол, очень занят, срочно сведения обоснованных результатов! Борис Николаевич был в благодушном настроении и кивнул ему на меня: «Благодетель! Вон, видите, парень стоит, на меня кивает. Вот идите к нему, он вам все расскажет». А в одном из вятичских погребений нашли цепочку. Он подходит ко мне и говорит: «Указано вам дать мне разъяснения ко всему». На меня напало какое-то хулиганское настроение, и я сказал: «Вот видите, цепочку несут. Это от велосипеда. Вятичский велосипед, примерно XIII века, известно, что велосипед — русское изобретение, раньше велосипедов не было». — «Вы что, серьезно?» — «Абсолютно серьезно. Приезжайте завтра, будут раму вынимать». Он пошел к Гракову и это все изложил. Тут у Гракова резко изменилось настроение, потому что он вспомнил, что когда-то этот человек учился на истфаке, и он закричал: «Вон отсюда, невежда!» И так далее. Самое поразительное, что парень в своей газете тиснул нечто подобное, вот, мол, древнейшее славянское изобретение.

Весной началось оформление. Тогда оно было весьма и весьма оригинальным. Надо было заполнять огромную анкету. Нет, не помню, сколько страниц, но то, что больше восьми, помню хорошо. Заполнять нужно было лиловыми чернилами, обыкновенным пером, пользоваться шариковой ручкой строжайше запрещалось, да их тогда и не было, а на каждый вопрос нужно было отвечать, полностью его повторяя. Например, обозначив в самом начале анкеты, что я не женат, однако, на вопрос «были ли родственники вашей жены членами императорского правительства 1, 2, 3 или 4 созыва, государственной думы 1, 3 или 4 созыва», я должен был переписать весь вопрос и только в самом конце мог указать, что нет. Мы с Киселевым, как послушные ученики, сидели у него дома и три дня заполняли эти анкеты.

Кроме нас предполагались членами экспедиции: знаменитый наш антрополог профессор Г.Ф. Дебец, супруга Киселева — Л.А. Евтюхова, этнограф К.В. Вяткина, уже пожилой человек. Она была дочерью чаеторговца, а торговля чаем до революции была только с Китаем. Вяткина — единственная из нас знала монгольский язык, поскольку «штаб» чаеторговли размещался в городе Троицко-Савске, на границе внешней Монголии, потом он был переименован в Кяхту, а рядом была таможня, которая и тогда, до революции, называлась Кяхтой.

Монголия 1948 г., Улан-Батор. Монастырь Гандон. В центре Киселев

Монголия 1948 г., Улан-Батор. Монастырь Гандон, слева направо — М. Брагин, лама, Н.Я. Мерперт, С.В. Киселев, К.В. Вяткина (этнограф)

Вот такой был состав... Все мы были вызваны к заведующему отделом кадров президиума Академии наук. Обстановка была не слишком приятная, и я, будучи полностью уверенным, что меня не пропустят, когда пришла моя очередь, сразу ткнул в тот пункт, который был посвящен службе в армии моего отца всю Первую мировую войну. Я не помню, указывал ли сведения о матери, потому что она служила хирургической сестрой в фронтовом санитарном поезде. Ткнул, очевидно, но этот высокопоставленный чиновник почему-то сказал: «Не лезьте со своими вопросами, я сам разберусь. Эти сведения меня не интересуют. Вот лучше ответьте, штурмбанфюрер СС Меркварт вам не родственник?» После выяснения моей генеалогии он благожелательно кивнул, и я понял, что пропущен. Не пропустили Г.Ф. Дебеца. На то была очень веская причина: он пришел в президиум в сапогах и толстовке. Допрашивающий спросил: «Вы что, за границу думаете ехать в таком виде?» Дебец, человек крайне оригинальный, спросил — а он полуфранцуз, полусибиряк, картавил: «Вам не нравится мой вид? Вы думаете и им там, за рубежом, не понравится? Так пусть приезжают ко мне, плевать я на них хотел». Тот возмутился, и Дебец выпал. А жаль, у него уже тогда было мировое имя.

Чуть отвлекусь от Монголии... Через много лет был я с Р.М. Мунчаевым и еще небольшой группой — В.И. Гуляевым, В.А. Башиловым, Н.О. Бадером — в США, в Музее естественной истории, с моей точки зрения, одном из лучших музеев мира. Директор его, известнейший палеонтолог, настолько уважаем, что даже был освобожден от возрастного ценза (ему было около 80). Однажды он пригласил нас в свой кабинет, когда мы осматривали музей. На меня приятно пахнуло родиной — все было заставлено ящиками, шкафами с разными коллекциями, не помещавшимися в музее. В кабинете директора стояли рабочие столы, было очень тесно, но один стол привлек мое внимание, потому что на нем большие гвоздики лежали по диагонали стола; работать за ним было бы невозможно. Я подошел и прочитал записку: «За стол не садиться. За этим столом работал крупнейший антрополог современности русский профессор Георгий Дебец». Тогда я вспомнил, как его в первый раз не пустили в Монголию.

Потом началась подготовка. В основном она заключалась, во-первых, в получении многочисленного оборудования, теодолитов, фото- и чертежных принадлежностей, был куплен фотоаппарат «Контакс», последняя новинка в фототехнике, и даже кинокамера. Грузилось все на трехтонки, продовольствие на полгода, оборудование, материалы — все это было довольно трудоемко, но мы уже были уверены, что мероприятие, казавшееся вчера фантазией, становится реальностью, и с удовольствием участвовали в его подготовке. В самом начале июля выехали. На Ярославском вокзале нас провожали семьи, а также Татьяна Сергеевна Пассек и Михаил Михайлович Герасимов, передавший со мной для кяхтинского музея восстановленный им по черепу портретный бюст древнего уйгура.

С глубокой грустью думаю о том, что никого ни из провожающих, ни из спутников моих уже давно нет в живых, а сам я окружен навсегда дорогими мне тенями. Тогда же настроение было приподнятое, нас не покидало сознание экстраординарности происходящего — начала первой зарубежной советской археологической экспедиции (тогда мы и не вспомнили даже, что для России она была отнюдь не первой, но об этом позже). Багажа у нас было совсем немного; я уже упоминал предварительно отправленный на трех платформах основной груз, заполнявший три трехтонки в сопровождении двух шоферов (третьего сначала не пустили, он прилетел позже). «Воссоединиться» мы должны были на пограничной станции Наушки, от которой рукой подать до г. Кяхта, где строилась железная дорога Москва—Пекин, которая ответвлялась у Улан-Удэ. Тогда только начинали ее строить... Там должна была нас ждать машина с грузом. Почти не умолкая, очень много рассказывал Киселев, ведь он, наряду разве что с Михаилом Петровичем Грязновым, был крупнейшим из археологов, обследовавших, а потом активно копавших памятники Южной Сибири именно в районах Минусинска, Иркутска, Улан-Удэ, и поэтому рассказ о каждой местности, которую он описывал, оказывался крайне интересным... Описание местностей чередовалось с описанием людей, причастных к ней, живших здесь сейчас или сто лет тому назад, но не забытых, много сделавших, очень заслуженных. Ехать было очень интересно. Наконец, приехали мы в столицу Бурятии Улан-Удэ. Здесь нам нужно было пересесть на рабочий поезд, идущий в Наушки.

Тогда на все была поставлена печать экстраординарности. Есть даже специальная книжка одной из сотрудниц Президиума Академии наук «Зарубежные связи наших историков». Археологии там было посвящено больше всего страниц, потому что она имела реальные результаты. Достаточной была подготовка экспедиции. У нас имелась и рабочая одежда, и обувь, и новые палатки, и новое оборудование, и, наконец, продовольствие. Мешками! Для того времени все это было бесценно. С.В. Киселев получил достаточную информацию и прекрасно подготовил экспедицию. Но все-таки Монголия — страна не из богатых, и что мы сможем там получить, а чего не сможем, никто не знал, поэтому и мука, и крупы, и консервы, и консервированные овощи — все это грузилось на платформы, которые должны были нас там ждать — и ждали — а это тоже была целая операция.

В дороге Киселев рассказывал о тех русских, кто предшествовал нам, не археологах, а путешественниках, естествоиспытателях, географах. Некоторые из них были нам хорошо известны. Естественно, книги П.К. Козлова и Н.М. Пржевальского были изданы незадолго до того большими тиражами: и «Мертвый город Хорохота», и другие книги путешественников. Конечно же, мы их конспектировали, даже некоторые английские книги, статьи в энциклопедиях. Тогда это было еще очень бедно, сейчас Россия имеет прочную традицию исследований Монголии, и в самой Монголии появились уже собственные кадры, правда, все созданные русской наукой. Вписаны туда и имена Киселева, Окладникова и их учеников, Деревянко, Волкова и прочих хорошо известны. Теперь можно с полной уверенностью говорить о существовании монгольской археологии. Одним из первых был Дмитрий Демьянович Букинич, имя сейчас, увы, забытое, а Киселев подробно рассказывал мне об этом ученом по дороге. Дмитрий Демьянович начинал немного в другой ипостаси. Он был кавалергардом желтого ее величества императрицы кавалергардского отряда, но потом у него что-то произошло, даже сам Киселев не знал что, но очень прозрачно сказал: «Вы знаете, что-то напоминающее даже историю отца Сергия». Он подал в отставку, стал активным женоненавистником, кончил мелиоративный институт и как мелиоратор активно исследовал Памир, другие горные системы Южной Сибири, а затем и Монголию. Мечтал, не помню уже в каком из нынешних среднеазиатских государств, открыть археологический институт. Местных академий тогда еще не было или в них не было археологических институтов. Жил впроголодь, ходил соответственно одетый и всю свою зарплату откладывал на создание этого института, но деньги собрал — построил институт! Было это в конце 20-х и начале 30-х, я имел дело с его дневниками в Комитете наук Монголии, тогда у них не было Академии наук, а был Комитет наук. Вскоре после наших раскопок ее открыли. Было торжественное заседание, он сказал речь, даже купил к этому событию костюм и галстук, потом попросил извинения, сказал, что на несколько минут удалится, пришел в свой кабинет, где была табличка с его именем, открыл дверь, запер ее с внутренней стороны, снял двустволку, вставил дуло в рот и спустил курок...

В Монголии я имел дело с весьма интересными и квалифицированными его дневниками, но скорее природоведческими, мелиоративными по содержанию. Археологический отчет там тоже был. Но попытка Д.Д. Букинича провести раскопки Каракорума, локализовавшегося — тогда предположительно — у буддийского монастыря XV в. Эрдэни-Дзу, оказалась неудачной. Фактически его ввело в заблуждение именно совпадение локализации Каракорума и Эрдэни-Дзу, более того, прямое использование последним части территории (весьма незначительной) и материальных остатков бывшей столицы.

Монголия 1948 г, Улан-Батор. Монастырь Гандон, слева направо — М. Брагин, С.В. Киселев, Н.Я. Мерперт, лама в устрашающей маске

На пути в Каракорум. Лидия Алексеевна Евтюхова и Николай Яковлевич Мерперт

Каракорум был основан в 1224 году и просуществовал как столица до конца 60-х — начала 70-х годов того же века. А вот в XV веке на его месте был построен монастырь Эрдэни-Дзу, что значит «прекрасной Дзу», который считался древнейшим буддийским монастырем Монголии. Это квадрат со стороной 250 метров, и внутри этого квадрата было чуть ли не 20 буддийских храмов. При его строительстве широко использовались материалы разрушенного Каракорума, который прекратил существовать где-то в XIV веке. Жители Каракорума сначала пытались протестовать против перенесения столицы Хубилаем, но неудачно. Что касается Эрдэни-Дзу, то это был самый популярный буддийский монастырь Монголии, хотя и не самый большой. В нем были китайские и тибетские, собственно монгольские храмы, так что разностильный, многообразный, сам по себе очень живописно стоящий в спускающейся вниз долине, подходящей к реке Архону. Архон — приток Селенги, а она уже считается нашей территорией. Таким образом, все это находилось к северо-западу от Улан-Батора и входило в Архангайский аймак; Монголия делилась на аймаки, дальше были уже пограничные территории. Есть там красивые своим простором, своими видами на многие-многие десятки километров высокогорные степи. Букинич решил провести раскопки. Тогда еще и сам он, и сопровождавшие его монголы ни в чем не были уверены: Каракорум или не Каракорум, здесь он или не здесь, а вот в том, что здесь Эрдэни-Дзу никто не сомневался. Он стал копать. И его средних размеров раскоп оказался расположенным в районе функционирующих столетиями, вплоть до его времени, мастерских монастыря, забитых Буддами, и, кстати, мастерских однофункциональных: Будды пятисантиметровые, Будды трехметровые, Будды неудавшегося производства, Будды, вышедшие из употребления... И Букинич решил, что никакого Каракорума там не было, это поздний буддийский памятник, а то, что вокруг есть следы юрт и сооружений на очень большой территории, только маленькая часть которой занята монастырем, этого он не учел, потерял интерес и больше раскопки не продолжал. Кроме того, Букинич составил план. Он человек был не только грамотный, но и талантливый. Я не знаю, дошел ли его план к нам в оригинале, или с него снимали копии (скорее всего, так), но, во всяком случае, в нем была одна явная ошибка: север был показан на юге, а юг на севере. Исправляли это уже мы, когда приехали на место.

Наушки были терминалом пути. Сейчас через них проходит железная дорога Москва—Пекин, она же идет через Улан-Батор, и люди ездят нормально. Тогда нас только предупредили, что строят только русские, монголов даже рабочих там нет, и что отнюдь не всегда там спокойно. Многие бегут. Китай был тогда Гоминьдановским, встречались и ужасные случаи, когда беглецы вырезали на своем пути целые монгольские аймаки, было очень тревожно, поэтому абсолютное спокойствие сохранялось только пока мы были в Троицко-Савске. Этот город гордился тем, что у него замки в дверях лишь нескольких зданий: банка, милиции, и я уж не помню, что там еще следовало запирать? К северу находилась запретная зона со своей охраной, к югу — граница, там тишина. Внутри Троицко-Савск был очень симпатичен и напоминал мне маленькие, уютные украинские городки. Тротуары из больших светло-серых плит, каменные брандмауэры между деревянными домами, какой-то особый уют. Видно, он поддерживался, благодаря тому, что туда не возьмешь билет и не поедешь — запретная зона. В нем мы осмотрели музей, который был создан подвижниками русской науки и в том числе русской археологии, директором его был бурят, Родион Яковлевич Тугутов, культурнейший и замечательный русский человек. Главным хранителем была Алевтина Николаевна Орлова, да будет ей земля пухом, она прожила долгую и достойную восхищения жизнь, ныне ее уже нет. Здесь опять интересная и трогательная история. В раней молодости эта женщина была очень близка великому нашему геологу, палеонтологу и путешественнику академику Обручеву. И в дальнейшем Обручев — одна из светлейших фигур русской науки; до самых преклонных лет он продолжал активно и плодотворно работать, несчетное количество раз получал Сталинские премии, которые переводились Алевтине Николаевне, а от нее — в Кяхтинский музей, вычищенный идеально, как больничные палаты, высокоинформативный по направленности и по всему содержанию экспозиции. Когда я увидел Алевтину Николаевну в наш первый (или второй? сейчас уже не помню) сезон, отмечалось шестидесятилетие ее членства в русском Императорском географическом обществе. Ее ждали в музее, чтобы отметить это событие, она приехала верхом. Маленькая, ладная женщина в сапогах, наездница. Осмотрели мы превосходный музей, экспозиция которого произвела на нас самое глубокое впечатление не только богатством коллекций, но и подлинно научным их осмыслением — истинный подвиг Алевтины Николаевны и Родиона Яковлевича.

С сожалением расстались мы с этими замечательными людьми: время не ждало, надо было трогаться к границе. Правда, третьего шофера все еще не было: появился он недели через две, когда мы давно уже были в Улан-Баторе. Но тогда — в Троицко-Савске — С.В. Киселев нашел выход в назначении третьим шофером меня: как бывший танкист машину я водил, хотя и отнюдь не совершенно. Мы переехали к Кяхте (то же название носил тогда еще и Троицко-Савск, надеюсь, что ныне подлинное название ему возвращено). В Кяхте я впервые в жизни пересек государственную границу и подвергся осмотру в таможне и паспортному контролю. Тогда заграничные паспорта были такого размера, что не входили ни в один карман. А ехали мы из Москвы, я был самый младший, и мне взяли обычное плацкартное место, Сергей Владимирович и Лидия Алексеевна ехали в международном вагоне, но когда они увидели этот паспорт, то заявили, что у меня его обязательно украдут. Заплатили разницу, и я тут же оказался в международном вагоне; они вдвоем в одном купе, а я с К.В. Вяткиной — в другом. Ее нет сейчас в живых: в 1948 году мы отпраздновали ее шестидесятилетие. Она была очень добрым и хорошим человеком, прекрасно знала монгольский и бурятский языки, знала их этнографию. Ее было до боли жалко. Она пережила блокаду и прятала корки, сухари к себе под подушку в международном вагоне... прошло слишком много времени, сейчас можно говорить всё... была она, с моей точки зрения, очень несчастным человеком. Всю жизнь была влюблена в писателя В.А. Шишкова, который написал «Угрюм-реку», «Емельяна Пугачева» и пр. В Москве он жил на Тверской. Кроме того, у него была огромная петербургская квартира, но ему как очень талантливому писателю дали квартиру от Моссовета. И всю жизнь был такой треугольник: он был женат. И когда он умер, Капитолине Васильевне оставили в Санкт-Петербурге в его квартире одну очень большую комнату. Она была абсолютно одинока и всеми средствами старалась этого не показывать, поэтому, с одной стороны, сдвиги, связанные с пережитой блокадой, с другой — очень нелегкие отношения с Шишковым, позволяют мне сказать, что это был человек очень несчастный. Она была, повторю, дочерью очень крупного чаеторговца, а Кяхта была городом ее детства. Язык она знала и монгольский, и бурятский. Это довольно грустное воспоминание... И еще одно, повеселее. Я, когда ездил в Санкт-Петербург, бывал у нее... Титула она не имела, но в знающих кругах считалась лучшей пельменьщицей в Советском Союзе. Нередко к ней являлась буйная компания: Станиславский, Качалов, Леонидов, Москвин — на пельмени. Когда я однажды был у нее зимой, она меня угощала пельменями, боюсь, что сортами двадцатью: разными способами приготовленными, вплоть до холодных.

Итак, разместились мы в своих трехтонках и переезжали границу еще без третьего шофера, вместо него был я. Наконец, мы двинулись в путь. Начиналась великая монгольская степь. Но, если несколько забежать вперед и вспомнить наше возвращение, то рисуется оно так: шла однообразная степь, и обязательно был виден лес на юге от дороги, довольно далеко, и сколь ни едешь, он отъезжает от тебя. Мы ни разу к нему не приблизились. Потом подъезжаешь к довольно резкому спуску, если я правильно помню, повторяю, все-таки это было очень давно, в 1948 году. Такой пологий спуск, и то, что ты раньше по рельефу местности не видел, все обнажается; и с места в карьер — тайга, а на ее краю строения, которые дают понять, что тут ты прибыл в настоящую страну. Екатерининская таможня с мощнейшим квадратом стен без бойниц, но зато огромной толщины. Этакий форпост, и огромный мраморный собор. Это поразительно эффектно. Пересекли мы это все и въехали в город Сухэ-Батор, но не все вместе. Меня на «моей» машине отправили изначального одного. Пересек я границу, а там, уже в Сухэ-Баторе, была бригада наших «героев», которые строили железную дорогу. Не очень уютно было... Они посматривали на нашу груженую машину, а я на всякий случай перетащил в шоферскую кабину двустволку. Простоял, наверное, часа четыре. С.В. Киселев продолжал оформление на границе. Наконец двинулись. Степь да степь кругом. До Улан-Батора около пятисот километров. На другой день въехали в дореволюционную Ургу, ныне Улан-Батор. Предместий там нет, шоссе непосредственно переходит в центральный проспект. Несколько районов европейской застройки с дворцом Чайболсана, гигантская площадь с конной статуей Сухэ-Батора в центре. Монголы с гордостью говорили, что она больше Красной площади в Москве. Действительно, огромная площадь. Строящийся театр (напоминаю читателю, что речь идет здесь о 1948 годе) с трагическими античными масками, но монголоидной расы. Очень большое здание цирка, которое в то время служило и для съездов, и других больших действий. Расходящиеся улицы с европейскими постройками. Дальше — море юрт. С улицами, со всем прочим, но море юрт. С тех пор я там не был, но город, конечно же, если менялся и распространялся, то от центра, а так, чтобы появились новые районы застройки, тогда и думать было нечего. Киселев уже все знал, он уже жил там. Повернули мы от главной площади и въехали в такой массив — карэ, европейских домов, которые обрамляли огромный двор. Это были дома, в основном, для правительственных чиновников, причем с некоторыми высокопоставленными, и даже в одном из домов, на одной лестничной площадке с нами, жил Бумацендэ, председатель Президиума Верховного хурала, то есть президент Монголии. Когда мы приехали, то нам дали квартиру, ведь ни у кого из нас в Москве собственных квартир не было, все жили в коммуналках. Здесь же, если мне память не изменяет, четырехкомнатная квартира: одна комната очень большая, в ней огромный стол, на котором мы уже после экспедиции раскладывали керамику. В одном углу спал я. Комната была до этого, видимо, необитаемой.

Монастырь Эрдэни Дзу на месте Каракорума. Вид центральной части монастыря. На переднем плане древнемонгольские стелы, юрта и майхан экспедиции

Орхон (?) Монголия. 1948 г.

Внутри юрты

Затем в двух комнатах жили Лидия Алексеевна и Сергей Владимирович, и две комнаты были очень хорошо обставлены, в том числе там было пианино, одно из очень немногих имевшихся в городе. Я бы даже сказал, обставлено было уютно. Причина столь особого внимания к нам выяснилась очень скоро. В экспедицию формально входил еще один замечательный человек, являвшийся членом редакционной коллегии предполагаемого шеститомника монгольской истории. Звали его Иннокентий Николаевич Устюжанинов. Было ему 60 лет. Биография его воистину фантастична. Активный анархист, глава одного из кронштадтских восстаний, экономист — дипломант Лондонского университета, музыкант — ученик Н.А. Римского-Корсакова, профессор русского языка Токийского университета, обладавший бесчисленным количеством всевозможных званий. С Монголией у него были особые связи: вначале руководство подпольной марксистской группы, где среди учеников были Сухэ-Батор и Чойбалсан, далее первый консул нашей страны, проведший здесь финансовую реформу и сочинивший государственный гимн, долгое время активно участвовавший во всех сторонах жизни молодого государства. Когда он опять приехал, чтобы как представитель Академии наук СССР работать на пользу монгольской науки и культуры, естественно, что ему оказан был соответствующий прием, распространившийся на всю экспедицию.

В Москве спущенное свыше задание экспедиции включало обнаружение Каракорума и обоснование его. Я спросил Сергея Владимировича о реальности этого задания и о последствиях в случае его невыполнения. С.В. Киселев возмутился: «Что я, камикадзе? Где находится Каракорум известно давным-давно. И едем мы не искать его, а копать. Подробное описание Каракорума оставили Плато Карпини и Вильгельм де Рубрук еще в XIII веке при внуке Чингисхана хане Хубиласе. А если локализация его допускала еще дискуссионные вопросы, то они были в значительной мере сняты превосходными исследованиями наших соотечественников Н.М. Ядринцева и А.М. Позднеева в конце XIX — начале XX вв. Забегая вперед, подчеркну все же, что окончательно точку здесь поставили руководимые самим Сергеем Владимировичем Киселевым, уникальные по масштабу и результативности раскопки нашей экспедиции, когда и идентификация Каракорума, и его локализация были прочно доказаны прямыми показателями всех категорий археологических материалов и полного соответствия их данным письменных источников.

В Улан-Баторе мы, естественно, осмотрели замечательные буддийские храмы и были на богослужении в действующем монастыре Гандан. Но главным была всесторонняя подготовка к отъезду в Эрдэни-Дзу.

Она включала, в частности, получение оружия. Это было обязательно и обусловливалось двумя моментами: 1) уже отмеченными случаями бегства уголовников со строительства железной дороги; 2) в целях предотвращения заболеваний холерой или чумой.

Тарбаган — крупный грызун с хорошим мехом, и в то же время, один из наиболее активных разносчиков опаснейших эпидемических заболеваний — чумы и холеры. В силу этого в ряде районов страны создаются большие, охраняемые войсками карантинные зоны, а истреблению этих разносчиков эпидемий придан массовый характер. Тарбаганьи шкуры даже подсчитывались. Нас это, конечно, не касалось, но оружие должны были получить все, во всяком случае, мужчины.

Дальнейшая задержка выезда экспедиции в Каракорум (в безусловной связи которого с возникшим на месте его развалин монастырем Эрдэни-Дзу никто здесь не сомневался) была вызвана началом самого популярного в стране праздника — Надома, имевшего буддийские корни, но к тому времени полностью преобразованного, резко политизированного, но не утратившего ни огромной своей популярности, ни многообразия и красочности, поэтому задержка наша была полностью компенсирована.

Очень кратко остановлюсь на основных моментах праздника. Прежде всего, его действия охватывали обширные естественные площадки на противоположном берегу реки Толы у подножья «священной горы» (Богдо-Улы). Туда фактически перемещалась значительная часть города: сотни юрт и легких деревянных построек, в основном, трибун, обширных павильонов, больших шатров (майханов), частных или созданных определенными организациями и равно наполненными щедрым угощением, с обязательными чанами кумыса, пересеченными сверху планками — местом хозяина, наполнявшего кумысом чаши и вручавшего их входящим.

Абсолютно также был аранжирован очень большой павильон, где во второй половине дня проходил основной праздничный прием в присутствии высшего руководства страны (в том числе Чойбалсана и Бумацендэ) для дипломатического корпуса и прочих иностранных гостей. Он последовал непосредственно за серией мероприятий первой половины дня: военного парада, демонстрации трудящихся и разнообразных спортивных состязаний, среди которых выделялась знаменитая монгольская борьба: в 1948 году боролись 612 пар, причем борцы выбегали на огромную площадку (стадион), подражая полету орла в сопровождении соответствующего числа секундантов. За борьбой следовала стрельба из лука, в которой участвовало все правительство, и массовые конские состязания, которые выиграл десятилетний мальчик.

Все победители подбегали к трибуне, где руководители государства вручали им подарки и — обязательно — горсть борциков (небольших долек запеченного теста), часть которых победители бросали вверх — духу. Надо подчеркнуть, что все это выполнялось с большим воодушевлением и искусством.

По окончании надомского праздника, продолжавшегося фактически не менее недели, город постепенно вернулся к делам. Для нас это выразилось в направлении для раскопок Каракорума девяноста рабочих по комсомольскому (по нашей терминологии) набору. Правда, в дальнейшем выяснилось, что часть этого набора была не в ладах с законом. Но это не помешало им получить винтовки подобно всем нам. Затем выяснилось, что С.В. Киселеву нужно на время остаться в Улан-Баторе для завершения переговоров в Комитете наук и в посольстве. Меня же попросили прочитать лекцию по становлению монгольского государства и древнейшей его истории для слушателей Высшей партшколы МНРП. Пришлось срочно ее подготовить, положив в основу упоминавшуюся в начале данного раздела статью С.В. Киселева. Впрочем, лекция была слушателями шумно одобрена и продолжилась далеко за полночь.

А на другой день, в самом конце июля, мы погрузились, с трудом разместив в машинах весь «комсомольский набор», распрощались с Сергеем Владимировичем и К.В. Вяткиной, которой предстоял свой маршрут, и двинулись в путь. Опять степь, всхолмления, лес на горизонте, рельеф отнюдь не монотонный, а пейзажи часто очень красивы, заметный подъем к горному хребту. Вблизи перевала — ночлег. Поразительное зрелище усыпанного бесчисленными звездами какого-то первозданного неба. Спать не хотелось. Все было абсолютно новым и манящим. Это ощущение новизны и таинственности буквально нас обволакивало.

Когда же расцвело, увидели заметный спуск к долине, ведущей на запад, а вдали — очертания первоначально не опознанного всхолмления, принятого мной вначале за стадо овец, но оно оставалось неподвижно: это был известнейший буддийский монастырь Монголии Эрдэни-Дзу со священными белыми башенками-субурганами, расчленяющими красные кирпичные стены. Создан он был в 1586 году Абатай-ханом и завоевал прочное признание как один из наиболее значительных на территории Монголии памятников ламаистской буддийской желтошарочной церкви тибетского толка. Влияние последней все более усиливалось в последующие столетия, начало же его было заметно уточнено уже в первом сезоне работ нашей экспедиции, когда очень выразительные остатки буддийского храма с великолепной росписью были открыты непосредственно под наиболее ранним дворцовым комплексом Каракорума времени самого Чингисхана (1224 г.), что позволяет определить terminus post quem для начала регулярного распространения буддизма тибетского толка в Монголии. Это форма крайне сложной и многообразной буддийской религии, как и неразрывно связанного с ней ламаизма (буддийского монашества), возникла в VIII в. в Тибете, откуда активно распространилась на смежные территории Китая (Тибета, Внутренней Монголии), Непала, Индии, Монголии. В последней она занимала наиболее абсолютистские позиции не только в религиозной, но и в политической, экономической и культурной жизни страны. Число монастырей и населявших их лам неизменно возрастало, особенно после возникновения государства Чингисхана в XIII в., а далее — и империи Чингизидов. Идеологически ламаизм — буддийское монашество — добилось абсолютного господства над основной массой населения страны; ламой становился каждый пятый мужчина, получая неограниченную власть над прочими: и не только над имуществом, но и над честью и самой жизнью, — что причиняло неисчислимый вред всем сторонам жизни страны, вплоть до самой возможности общего ее прогресса и психологии населения. Между тем, именно консерватизм ламаизма обусловил в 1911 году объявление Монголии теократическим государством с постепенным подчинением его прямой агрессии со стороны милитаристской Японии и гоминдановского Китая. Только резкая активизация патриотических сил и прямая помощь России, ее дальневосточная политика позволили пресечь эти пагубные тенденции и обусловили провозглашение в июле 1921 года независимости Монголии.

Но ликвидация прямой угрозы складывающемуся молодому государству еще не означала ликвидации «монгольского узла» в целом. И прежде всего, это касалось ламаизма, составлявшего фактически суть этого «узла» и определявшего внутренние его противоречия. Ламаизм был несколько ограничен и потеснен, но он отнюдь не сдал позиции и не отказался от привилегий. Противостояние принимало то более, то менее резкие формы. Ламаизм сохранил еще многих сторонников. Они были хорошо вооружены (сохранив, в частности, оружие армии барона Унгерна) и умело использовали просчеты власти в преждевременном и искусственном насаждении прокоммунистической идеологии, внешней и внутренней политики. Противопоставление переросло в серию ламских восстаний, особенно обострившихся в тридцатые годы XX века и обусловивших широкомасштабную военную помощь России с применением авиации и прочей тяжелой военной техники. Восстание подавили и создали мелкобуржуазное правительство Амера, непоследовательность и слабость которого вызвало новую вспышку восстания и на сей раз волны решительного его подавления, включая массовое участие русской военной техники и самих войск, закрытие подавляющего большинства монастырей, масштабные репрессии против лам, вплоть до полного пресечения пагубного влияния ламаизма на жизнь страны, ее экономику, внешнюю и внутреннюю политику, а в определенной мере и на духовную культуру. Но в отношении последней была проявлена необходимая здесь осторожность. Пример тому Эрдэни-Дзу: как один из древнейших и наиболее почитаемых монастырей страны, уже в 40-е годы он, вопреки прекращению функционирования и выселению всех лам, был восстановлен, причем на очень высоком уровне, пусть не полностью, поскольку в нем было 250 храмов, но, во всяком случае, в основных своих звеньях, с учетом специфики архитектурных традиций и их источников — китайской, тибетской, собственно монгольской буддийской храмовой архитектуры. Специальная стена ограждала два китайских храма, превосходно реставрированных. Их первые этажи содержали большие и даже огромные статуи Будды, на вторых же была тысяча Будд, сидящих на искусно сделанных ветвях деревьев. В центре монастыря находился большой тибетский храм и перед ним огромный субурган того же стиля. Напомню: субурган — ламаистское культовое сооружение для сохранения священных реликвий или гробница лам в виде перевернутого колокола, располагается на высоком основании и увенчивается шпилем. В Эрдэни-Дзу красные ступенчатые субурганы установлены через каждые 25 м вдоль карэ внешних стен, образующих квадрат со стороной 250 м.

В момент нашего приезда действующих монастырей в Эрдэни-Дзу не было, но уже началось освобождение арестованных в годы восстания лам, стремившихся селиться рядом со своей святыней, где они сооружали лачуги из камня, глины, фанеры, тряпья, картона, строительного мусора Каракорума. Некоторые из возвратившихся носили широкополые золоченые шляпы характерной формы: это были доктора богословия.

В самом монастыре был очень величественный комендант Баир, тоже бывший лама, но живший по-мирски с женой в хорошо обставленном деревянном доме. Мы вручили ему подарки, в том числе модную тогда зеленую шляпу, которую он тут же надел, а слугам приказал поставить нам шестирешетчатую (очень большую) юрту. Лидия Алексеевна быстро обустроила это необычное для нас, но очень рациональное жилище. Эта замечательная женщина, постоянно величественная и невозмутимая, была многосторонне одаренной и активной: она прекрасно ездила верхом, прекрасно водила машину, профессионально и на высочайшем уровне рисовала, писала безусловно талантливые стихи (об этом несколько позже) и была превосходным товарищем в самых неожиданных, в том числе и очень нелегких ситуациях как природных, так и человеческих. Помню, что именно она заметила первой ошибку в первоначальном плане Каракорума Д.Д. Букинича. До сих пор помню ее абсолютно спокойное восклицание: «Коль! У Букинича север с югом перепутаны!» И ни тебе раздражения, ни тебе издевки! А ее многочасовые уединения на первом этаже китайского храма в обществе громадных Будд с их таинственными улыбками, как бы оценивающими создание каждой новой страницы ее уникального альбома каракорумской керамики! И еще один случай. Где-то в начале ноября я упал с лошади в уже отнюдь не ласковые воды Орхона, запутавшись при этом в стремени. К счастью, Лидия Алексеевна случайно оказалась рядом, и я никогда не забуду ее спокойствия и абсолютно точных, быстрых и уверенных движений, вызволивших меня из этой оригинальной «ванны».

Монголия 1948 г., первый день раскопок столицы Чингисхана, города Каракорума.

Гранитная черепаха у дворца Угедея в Каракоруме

Но вернусь к первым нашим дням в Эрдэни-Дзу. Привезенные нами рабочие решили отметить это событие спортивными состязаниями (как бы продолжением Надома). Были борьба, бокс и стрельба в цель, только не из лука, а из винтовки. Стреляли в поставленную на табурет пустую бутылку, с дистанцией 25-30 м. Позвали и меня, решив, что тут-то они меня и прижучат. Называли меня «сурухча», что значит «инструктор». Причем С.В. Киселев тоже был сурухчой: «дарга» — начальник, к не монголу относиться не могло. С известной издевкой сказали мне: «Сурухча, попади в бутылку...» Говорили через переводчика по имени Церен-Дорж, ранее он был смотрителем уланбаторских тюрем. Я говорю ему: «Хорошо. Но в бутылку попадет и младенец. Выложите ее горлом ко мне. Дно отбейте и наденьте на него пустую консервную банку». Надо сказать, что в армии, еще до войны, стрелял я очень метко и неоднократно побеждал в состязаниях. Но все же задача была не из легких. Горлышко бутыли от моей самоуверенности не расширилось, а дистанция не сократилась. Промах здесь был вполне вероятен. И тут помог Святой Николай: первый выстрел, и — звон улетевший консервной банки. Повезло мне и в борьбе, после чего бывший смотритель тюрем сказал: «Теперь можете делать с бригадой все, что хотите. Прошел слух, что Вы шайтан, что убить Вас можно только серебряной пулей, а где серебро взять. А Вы можете убить кого угодно и без оружия...» Этот случай определил мое положение в экспедиции на оба сезона ее работ. Более того, слух этот выплыл вторично в другом контексте, на сей раз трагическом. У рабочих был бригадир Наван — красивый, стройный, высокий парень, не связанный с уголовным миром и очень жестко поддерживающий дисциплину в бригаде. Он заболел одновременно сыпным и брюшным тифом. Когда это выяснилось, его соотечественники разбежались по разным концам монастыря и не походили близко к больному, лежавшему в полуразрушенном тибетском храме, где я, как умел, ухаживал за ним, передвигал, мыл, кормил. Рабочие смотрели на это со страхом и недоумением, повторяя фактически прежний слух обо мне: «Вот видите, его и тиф не берет!». Спасти парня, к сожалению, не удалось. Слух о его болезни непонятным мне путем дошел до Улан-Батора (это более 400 км). Его родственники приехали и забрали его, несмотря на наши предупреждения об опасности такого шага. В дороге, в 40 км от Эрдэни-Дзу он скончался от перитонита.

Все это произошло в первые дни нашего пребывания в Эрдэни-Дзу, но уже в конце первой недели подготовительный период, хозяйственное обустройство, размещение участников экспедиции, добыча продовольствия, подготовка инструментов и приборов были позади, и близился момент начала первых регулярных раскопок первой столицы Монгольской империи, основанной Тэмуджином (Чингисханом).

Несмотря на предельную насыщенность первых дней, мы старались как можно скорее перейти к основной работе. Уже на второй день по приезду, утром перед нашей юртой стояли две оседланные лошади с прекрасной сбруей — Лидии Алексеевне и мне. Тот же Церен-Дорж, вручив мне поводья, торжественно объявил: «Теперь это ваш конь... иноходец. На нем и будете ездить. Второй — для мадам». Откуда появились эти чудесные существа, мы не знали, но в ближайшие дни конной стала и вся бригада рабочих. Тогда же — на второй день — мы с Лидией Алексеевной объехали значительную часть территории древнемонгольской столицы.

Монголия 1948 г. Утренний выезд на работу

Развалины Каракорума покрывали вытянутый с юго-востока на северо-запад участок, длиной 2500 и шириной до 1750 м. Уже первое ознакомление с рельефом поверхности позволило подтвердить наличие земляного вала, ограждавшего город, расположение дворца Угедея в юго-западном углу очерченной валом территории и многочисленные, отраженные на поверхности остатки строительных комплексов, в основном в центральной и южной частях столицы. Уже при этом первом визуальном обследовании мы отметили сохранившиеся элементы общей планировки значительных участков города и планов его конкретных комплексов. Достаточно точно было определено и соотношение города с монастырем Эрдэни-Дзу, примкнувшим к Каракоруму с юга и представлявшим собой квадрат стен длиной около 700 м с 13 ступенчатыми субурганами на каждой стене и массивными воротами, обрамленными плитами из Каракорума.

Уже тогда, в ходе упомянутого осмотра мы с Лидией Алексеевной наметили площадь первых раскопов, прежде всего, на месте хорошо отраженного рельефом и следами стен в центре города перекрестка двух строительных комплексов, фактически двух улиц. На третий день здесь были заложены довольно значительные раскопы, сразу же подтвердившие наличие здесь перекрестка двух тесно застроенных улиц с сырцовыми стенами, рядом печей с отходящими от них узкими отопительными каналами — каннами — весьма совершенная китайская система отопления. При этом ее можно признать полуобожженной: она создавалась горячим воздухом, идущим от печей на ближайших к ним участках, и даже была обуглена, на более же отдаленных от печей участках обжиг выражен значительно слабее. Но, в целом, повторяю — это очень серьезная система. С.В. Киселев абсолютно прав, когда говорит о древнемонгольском городе, воспринявшем высокоразвитую китайскую градостроительную технику, но во многом оригинальном и сочетающем сугубо городские показатели с поразительной мобильностью и выработкой глубоко специфических форм жилого и хозяйственного строительства, способствовавшего предельно оперативному перемещению значительных масс населения. Оперативность эта охватывала и освоение огромных территорий, темп распространения технических и хозяйственных инноваций и сочетание наиболее рациональных технических, экономических, политических, военных, торговых, религиозных традиций самых различных стран и народов. Каракорум здесь очень показательный пример. Приведенные выше факторы обусловили спонтанное его возникновение с превращением в огромный город, столицу гигантской империи с концентрацией крупнейших достижений человеческого развития в самых различных областях, но и быстрое его затухание с переводом столицы ханом Хубилаем в Хан-Балык (Пекин) в том же XIII веке, хотя Каракорум продолжал существовать еще лет 300. Крайне важно, что в спонтанном его возникновении было восприятие буддизма еще до возведения первого дворца Чингисхана; наши раскопки безусловно установили это по прямым стратиграфическими показателям: значительные скопления цветной штукатурки с многокрасочными человеческими изображениями и типичными для буддийской фресковой росписи атрибутов определяют развал храма. Перекрыты они, в основном, сравнительно хорошо сохранившимися остатками дворца Угедея, но непосредственно сама прослойка между ними имеет плохую сохранность и позволяет говорить о наиболее раннем дворцовом сооружении, разрушенном при перестройке Угедея и непосредственно перекрывавшем остатки буддийского храма. Отнесение этого сооружения ко времени Чингисхана стратиграфически наиболее вероятно, перекрытие же его остатками буддийского храма безусловно; удревнение же начала распространения буддизма в Монголии и отнесение его ко времени самого Чингисхана или несколько ранее — важнейший результат начального периода работ экспедиции.

Долгожданный приезд В. Киселева, с обычным для него темпераментом одобрившего первые наши результаты, явился решающим импульсом дальнейшего расширения исследуемой площади, постепенно охватывающей центр и южные районы городища. Особую радость Сергея Владимировича вызвал уже накопившийся за первые недели весьма значительный материал: превосходная (и четко датированная) китайская керамика (фаянс, фарфор, селадон), бронзовые, костяные, деревянные изделия, десятки монет (позднее они будут исчисляться сотнями), стрелы и обломки сабель, тончайшие украшения, знаменитые китайские бронзовые зеркала и булавки, массивные цуны — железные втулки для колес тяжелых телег огромных обозов, обеспечивающих регулярность снабжения монгольских армии. «Тринадцатый век! Почти только тринадцатый век, — радостно восклицал Киселев, разбирая находки. — Какие там поздние монастырские мастерские! Бедный Букинич!». С таким же бурным одобрением знакомился Сергей Владимирович с полевой документацией и великолепными рисунками Лидии Алексеевны. «Здорово у вас здесь, — резюмировал он за первым же обедом. — Жаль, задержался в Улан-Баторе. Со спокойной душой возьму второй объект. Поищу уйгурский город».

Город он нашел: после короткой разведки открыл одну из уйгурских столиц X века — Хара-Балгас — мрачный укрепленный город-лагерь с мощным донжоном в центре. Здесь ему сопутствовала удача, но в этих раскопках я не участвовал.

Каракорум 1948. Первая выставка находок. Слева направо: студент Доржисурэн, археолог Перенлай (позднее монгольский академик), Н.Я. Мерперт, С.В. Киселев

Монголия 1948 г. Каракорум. Стены домов и отопительные каналы (каны)

Монастырь Эрдени Дзу. Обед. С.В. Киселев и лама Чадобата

Каракорум 1948. Объезд раскопа

В Каракоруме же блестящая интуиция Киселева и прекрасное знание им специфики поселенческих памятников исследуемого района Юго-Восточной Азии позволили уже к концу первого сезона, длившегося 6 месяцев, определить основные показатели топографии города. «Смотрите-ка! — говорил он. — Казалось бы, беспорядочно разбросанные слабо выраженные возвышения, а на плане они выстраиваются в определенном порядке... Целые улицы вычерчиваются! В центре застройка густая, очень густая, а к северу резко идет на убыль, перед обводным валом фактически большой пустырь. Зато вал четко выражен». Мои сомнения относительно этого невысокого и отнюдь не грозного вала, Киселев решительно парировал: «Да он, скорее всего, имел лишь фискальное значение, никак не оборонительное: кто мог угрожать тогда столице мировой империи? А вот в юго-западном углу хорошо прослеживаемое внутреннее укрепление. Стены его помощнее, и холмы за ними куда больше и выразительнее! Явно особый участок, и заслуживает особого внимания. Здесь будем копать. Но не только здесь. Раскопы надо расположить так, чтобы определить основные моменты топографии города. И в центре, и на периферии. Даже за валом. Это одна из основных задач. Вторая же — стратиграфия. Надо исправить ошибку Букинича, расчленить слой, найти основные его составные... Слои здесь должны быть значительными, охватывающими по несколько веков. Главное, не смешать их, выявить их границы и специфику, попытаться найти исторические привязки».

Выполнение этих задач и определило весь ход раскопок, продолжавшихся два длительных полевых сезона в 1948 и 1949 гг.

Раскопы охватили уже упомянутый «особый участок» в юго-западном углу городища, наиболее густо застроенную часть его центра, пересеченного крест-накрест двумя главными улицами, район восточных ворот, северный участок городского вала и отдельные постройки за его пределами. Специфика этих участков оказалась достаточной и позволила в значительной мере документировать общую топографию города и его районирование. Всего же на городище было вскрыто около 7000 кв.м площади.

За четырехугольником стен юго-западного «особого участка» вскрыты остатки знаменитого дворца Ваньан-гун, построенного Угедеем в 1235 году и столь поражавшего европейских путешественников. Последние, прежде всего, Вильгельм де Рубрук, оставили восторженные его описания, а результаты раскопок в значительной мере им соответствовали. Элементы дворцового комплекса располагались на большом центральном и четырех боковых холмах, первоначально представлявших собой искусственные платформы, сооруженные из суглинка и песка. Большую часть центрального холма занимал огромный парадный зал, конструктивную основу которого создавали 64 деревянные колонны, опиравшиеся на массивные каменные базы, чаще всего кубической формы. На колонны опиралась кровля, покрытая черепицей и украшенная глиняной скульптурой (изображениями львов, драконов и т. п.). Черепица как зеленого, так и красного цвета, а последний, как сразу же было отмечено Киселевым, в древнем Китае считался цветом императорским. Парапет здания и ведущая с юга к парадному залу широкая лестница были облицованы гранитом. Специальные переходы соединяли зал с расположенными позади него жилыми покоями (их отличало обилие бытовых изделий и костей животных). Эти помещения также имели деревянные колонны с каменными базами, деревом же были покрыты их полы. Жилой и хозяйственный характер носили и постройки на четырех прочих холмах комплекса, причем все они были обращены фасадами к главному зданию дворца. К дворцовому участку с запада подходили каналы, подводящие воду из расположенной в полутора километрах реки Орхон, а следы обширной впадины позволяют предполагать наличие здесь озера, возможно, искусственного. «Пофантазируйте, представьте себе яркий солнечный день и большой многоцветный дворец, отражающийся в водах озера», — увлеченно говорил Сергей Владимирович.

Но при всем огромном своем значении дворцовый участок показывает характер культурного слоя далеко не в полном его объеме. Самая нижняя его часть расчищена и нивелирована при создании упомянутых искусственных террас. В середине XVI в. в период существования Эрдэни-Дзу та же участь постигла и последующую часть слоя, поскольку на сей раз расчистке и нивелировке подверглись поверхности самих террас, на главной из которых, в преддверье монастыря, был сооружен большой субурган (возможно, и другие культовые сооружения).

Зато в полной мере культурный слой представлен в центральной части города, на месте пересечения двух главных улиц, где его толщина достигала 6м. Заложенный здесь и доведенный до материка большой раскоп был назван «Домом на перекрестке»: он позволил выяснить историю большого комплекса сочлененных построек, неоднократно разрушавшихся и восстанавливавшихся. «Он дважды горел, ваш «Дом на перекрестке», — говорил мне Киселев, — трижды строился...». Достаточно массивные и совершенные конструкции этого комплекса свидетельствуют об уверенном владении различными материалами (сырец, глина, камень, дерево) и о хорошо выработанных, прежде всего, в китайской архитектуре, каннов (системы отопительных каналов — каннов и т. п.). Все сооружения носили четко выраженный производственный, складской или торговый характер. Сырцовые стены отштукатурены и в ряде помещений расписаны, причем и с внутренней, и с внешней стороны (наиболее популярные мотивы росписи — бабочки и иероглифы). Концевые диски черепичных кровель украшались зооморфными изображениями, чаще всего, дракона с оленьими рогами. Ремесленные мастерские и лавки отапливались: здесь в ряде мест расчищены уже упоминавшиеся подпольные отопительные каналы — канны. Комплекс был весьма долговечным: выше уже приводились слова Киселева о неоднократных его разрушениях и последующих восстановлениях, причем, по тому же плану и с теми же техническими и орнаментальными деталями. Сохранилась и отмеченная функциональная специфика комплекса; наиболее ярко представлены здесь свидетельства металлообрабатывающих ремесел, достигших высокого совершенства и значительных масштабов. Здесь найдены до десяти плавильных горнов, кузница и многие сотни железных, стальных, чугунных изделий. Состав их весьма показателен. Это и сельскохозяйственные орудия, но, более всего, предметы вооружения и снаряжения монгольской армии: находки втулок к осям огромных телег, подков, сабель, наконечников стрел и копий, походных котлов — и все это в пределах одного исследованного пока комплекса! Между тем, густота расположения и безусловная взаимосвязь подобных сооружений, занимавших фактически всю центральную часть города, делает весьма вероятным распространение той же функциональной специфики и на них. Этот довольно большой район пользовался особым вниманием высшей власти: недаром, именно в «Доме на перекрестке» найдена обугленная, но превосходно сохранившаяся деревянная печать со словом «иджи» («приказание»), которым начинались указы от имени императрицы.

Во всяком случае, Киселев имел все основания заключить, что металлургия города была рассчитана на вооружение и снаряжение монгольской армии, а сам Каракорум «предстоит перед нами, прежде всего, как военно-металлургическая база государства».

Прямым приближением изучения функциональной специфики конкретных районов Каракорума явилось вскрытие участка у восточных ворот, где начиналась одна из главных дорог в Китай и шла активная торговля, что отмечено еще Вильгельмом де Рубруком. Сами ворота представляли собой широкий коридор с верхней опиравшейся на массивные деревянные колонны надстройкой. По обеим сторонам подводящей к воротам улицы располагались лавки и связанные с ними хранилища, отмеченные скоплением как местных, так и привозных изделий. Обильно была представлена здесь уже отмеченная продукция каракорумских металлургов. Не менее обильны иноземные, прежде всего, китайские товары: керамика, фарфор, фаянс, селадон, бронза, камень — и многие сотни китайских монет. Фрагменты огромных хумов и скоплений зерна свидетельствуют о наличии здесь зернохранилищ: именно с восточными воротами Рубрук связывает торговлю хлебом. Киселев же указывает, что с регламентацией последней соотносится расположение здесь одной из четырех каменных черепах, находившихся по разным концам городской границы; на панцирях у них располагались каменные плиты с ханскими указами, осуществлявшими эту регламентацию. К этому процессу имело отношение и тщательно оформленное, отапливавшееся помещение, предназначенное для стражи хранимого или своего рода таможни.

К северу от описанных центральных торгово-промышленных районов обширные участки вплоть до городского вала лишены фундаментальных построек, хотя бытовые остатки: керамика, скопления золы и угля — встречались здесь достаточно регулярно, что и позволило Киселеву связать их с жилым районом, занятым легкими сооружениями, прежде всего, юртами.

Так были определены основные моменты топографии и районирования Каракорума. Есть основания полагать, что первая задача, поставленная Киселевым перед исследованиями древнемонгольской столицы и указанная выше, была, в основном, выполнена.

То же следует сказать и о второй задаче — стратификации культурного слоя памятника. Наиболее показательными в это аспекте явились данные центрального раскопа — «Дома на перекрестке». Накопление культурного слоя в этом ремесленном районе шло наиболее активно, и мощность его приблизилась к 6м. Киселев сразу же отметил внутри слоя наличие нескольких строительных уровней, разделенных свидетельствами пожаров и разрушений. Наиболее значительными были два пожара, охватившие весь район, а скорее всего, и весь город, ибо свидетельства их зафиксированы и на других раскопах. Первый пожар, документированный четко выделяющейся сплошной зольно-угольно прослойкой, ограничивал нижний строительный горизонт, с которым связаны основание и быстрое развитие рассмотренного комплекса. Именно для этой, наиболее ранней части слоя отмечена особая концентрация свидетельств металлообрабатывающего производства и самой его продукции. Все датирующие архитектурные детали и стенная роспись, печать императрицы и прочие экстраординарные находки позволяют с уверенностью отнести нижний горизонт к XIII в., то есть ко времени столичного статуса Каракорума и непосредственно последовавшим десятилетием. Большой пожар, определяющий верхнюю хронологическую границу горизонта, Киселев первоначально связал со взятием восставшего города (после переноса столицы в Хан-Балык) войсками Хубилая в 1260-1261 гг. Позднее же, после всестороннего анализа материалов, он обосновал связь пожара с разграблением Каракорума преемником Хубилая в 1295 году, когда начальник обоза императорской армии «разгромил и разграбил базары и амбары города». Однако существенного хронологического разрыва в истории города не было. Он был быстро восстановлен, причем с сохранением планов и характера построек первого горизонта, во всяком случае, на исследованном участке. Остатки конструкций второго горизонта непосредственно перекрывали следы первого пожара. Мощность этого горизонта весьма значительна, внутри него отмечены следы ряда реконструкций и несколько уровней полов. Здесь фиксируются следы металлообрабатывающих ремесел, а также резко активизирующегося керамического производства. Последнее документировано остатками ряда керамических обжигательных печей и, конечно, самими изделиями, предельно многообразными при господстве китайских технологий и форм, а также оформления сосудов (сунская синяя и голубая поливная посуда и пр.). Высшие сорта посуды (Цы Чжоу, фарфор, селадон) привозились из самого Китая: импорт добавлялся к местному производству. Встречена керамика и иного происхождения; Киселев предполагал даже наличие в Каракоруме пленных русских ремесленников.

Прямые стратиграфические показатели позволили отнести этот горизонт к XIV веку. Сверху он был ограничен следами второго большого пожара, который сопрягался Киселевым с зафиксированными китайскими летописями разрушениями Каракорума в 1368 году войсками Минской династии освободившегося Китая. В отличие от первого, второй пожар знаменовал начало резкого упадка города, а возможно, и полного его запустения и превращения в развалины, источник ценных строительных материалов, использованных мастерами Абатай-хана с 1586 года при строительстве монастыря Эрдэни-Дзу. С созданием последнего жизнь здесь опять разогрелась и приняла весьма активные формы, стимулируя формирование третьего, не уступавшего по мощности предыдущим, культурного слоя, предельно насыщенного принадлежностями буддийского культа и остатками мастерских по их изготовлению. Это и ввело в заблуждение Д.Д. Букинича. Внутри каждого из трех указанных горизонтов Киселевым было выделено по несколько конкретных строительных уровней. Всего их намечено 11. К ним нужно добавить подстилающие первый горизонт, а конкретнее — платформу дворцовых сооружений, остатки большого буддийского храма времени Чингисхана, то есть периода основания Каракорума или непосредственно ему предшествовавшего.

Стратификация культурного слоя явилась одним из наиболее значительных результатов выработанной Киселевым стратегии исследований Каракорума. Мы с Лидией Алексеевной Евтюховой были свидетелями и посильными помощниками Сергея Владимировича в этом знаменательном процессе (здесь следует вспомнить также монгольских ученых, участвовавших в нашей экспедиции — Переклая и Доржисурена).

Надо сказать, что жили мы с Лидией Алексеевной душа в душу и при всем напряжении исследований столицы Монгольской империи находили время и силы для развлечений, скрашивавших жизнь не только нам, но и Сергею Владимировичу, постоянному и благодарному нашему слушателю. Решили писать стихи, употребляя монгольские слова в абсолютно ином, полностью абсурдном смысле. Придумывали общую тему, представляя Монголию таинственной страной, где происходят самые невероятные вещи. Лидия Алексеевна написала, с моей точки зрения, превосходное стихотворение, имитируя Н.С. Гумилева:

Я ей ответил, имитируя Валерия Брюсова:

Итак, весьма успешно проведенные и, безусловно, перспективные исследования в Монголии были пресечены в 1950 году по далеким от науки причинам. Никогда более ни С.В. Киселев, ни я в Монголию не вернулись, хотя Сергей Владимирович посвятил этой проблематике еще ряд превосходных статей и успел при участии Лидии Алексеевны и автора этих строк завершить работу над подготовленными к печати материалами раскопок Каракорума, фактически полностью включенных в обширную монографию «Древнемонгольские города», изданную в 1965 году. Отмечу, что акция эта была отнюдь не беспроблемной. Завершение ее совпало с резким обострением отношений между Советским Союзом и Китаем, что и обусловило серьезные препятствия выходу готовой уже книги. Благополучному разрешению ситуации с изданием монографии способствовало решительное вмешательство монгольской стороны: прежде всего, хорошо нас помнившего крупнейшего научного и политического деятеля Монголии, президента Академии наук Шерындыпа. Этот выдающийся человек прожил очень долгую плодотворную жизнь, я с радостью и благодарностью встречался с ним вплоть до 1990-х годов. Он обычно отдыхал в санатории «Узкое». Книга вышла и остается до сего времени единственным фундаментальным трудом по истории Монгольской империи, основанным, наряду с письменными источниками, на огромных материалах наших раскопок 1948-1949 гг., но полевые исследования, повторяю, были пресечены. Мне же в последний раз довелось участвовать в разработке монгольской проблематики в 1962 году, когда в связи с уже упомянутыми противоречиями с Китаем, академику Л.В. Черепнину, члену-корреспонденту АН СССР В.Т. Пашуто и мне было поручено создание статьи, отражающей разработанную в нашей науке оценку личности Чингисхана и связанных с ним событий XIII века. Статья была напечатана в журнале «История СССР», получила широкую огласку и переиздана в тогдашних странах народной демократии и в США.