Мерперт Н.Я. Из прошлого: далекого и близкого. Мемуары археолога

I. Детство. Москва 20-х

Я появился на свет 26 ноября 1922 года в Москве, на старом Арбате, в Староконюшенном переулке. Сторонники теории переселения душ могут над этим поразмыслить. Напомню, что в этом переулке Анатоль Курагин пытался похитить Наташу Ростову, а Вадим Рощин в финале «Хмурого утра» нашел, наконец, свою Катю. Список этот может быть значительно расширен. Знаменитые «арбатские переулки» находились в центре одного из наиболее интеллектуальных районов Москвы, и целый ряд их домов отмечен мемориальными досками знаменитым нашим соотечественникам от А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, С.Т. Аксакова, А.И. Герцена, М.И. Цветаевой, М.А. Булгакова, С.Н. Скрябина, М.В. Нестерова до одного из первых русских авиаторов Б.И. Россинского.

Мой родной дом (№37) тоже имел свою историю: по словам его аборигенов, построен он был в 1916 году молодой женщиной в память о своем муже, кавалерийском генерале (одном из самых молодых в русской армии), погибшем в самом начале Первой мировой войны. По первоначальному замыслу он предназначался для офицерского госпиталя: раненых офицеров и военных врачей. Естественно, к моменту моего рождения замысел был давно нарушен, но в ряде квартир еще жили представители соответствующего социального круга: несколько офицеров, в том числе и мой отец, Яков Иванович Мерперт, величественная пожилая дама (которая могла бы без грима петь старую графиню в «Пиковой даме») — баронесса Тизенгаузен, превосходный художник Серебряного века Николай Павлович Ульянов, автор широко известной Пушкинианы, наиболее знаменит из нее большой черно-белый рисунок «Пушкин с женой перед зеркалом», а также ряд видных инженеров. Семья одного из них, Николая Николаевича Иноземцева, была много десятилетий очень близка нашей семье. Жили мы (естественно, в «уплотненных» коммунальных квартирах) на одной лестничной площадке. Жена Николая Николаевича — талантливая художница, ученица К.А. Коровина, совершенствовавшая мастерство затем в Швейцарии. Из троих мальчиков, росших в этой семье, двое — Николай и Александр — были близки мне по возрасту: первый — на год старше, второй — на год младше.

Все мы росли как братья; крещены в одном дивном храме Николая Чудотворца Явленного. Стоял он в сотне метров от нашего дома, на углу Арбата и Серебряного переулка. Храм был основан в конце XVII века и знаменит замечательной шатровой колокольней второй половины XVII века. Настоятель его, отец Николай, бывал в обеих наших семьях, а всего на Арбате было три церкви Св. Николая Марликийского, потому называли нас с Колей Иноземцевым «самыми круглыми из возможных Николаев». И надо сразу отметить, что великий наш патрон был предельно милостив к нам обоим, к каждому по-своему. Но об этом позже. Сейчас же вернусь к 20-м годам прошлого века в Староконюшенный и прочие приарбатские переулки, да и на сам Арбат.

Было начало НЭПа. Существовали частные родильные дома. Один из них принадлежал доктору Юрасовскому (увы! как и во многих других случаях, инициалов я не помню: прошло с тех пор уже почти 90 лет)[2]. Многоэтажное прочное здание стоит и по сей день в Большом Николопесковском переулке, примыкая к левому торцу театра им. Е. Вахтангова. Туда и привезли в ночь на 26 ноября мою мать — Мелитину Михайловну Мерперт — в прошлом хирургическую сестру фронтового санитарного поезда русской армии Первой мировой войны. Работала она в санитарном поезде вместе с Великой княжной Татьяной Николаевной. Привезли прямо из кинотеатра, кажется, «Арса», находившегося в ресторане «Прага», где шло произведение немого кино — «Леди Гамильтон» с Конрадом Вейдом в роли Нельсона (имя исполнительницы главной роли не помню: через много лет оно было перекрыто великим именем Вивьен Ли). Во всяком случае, Леди Гамильтон тут же определили как мою восприемницу.

Яков Иванович Мерперт

Мелитина Михайловна Мерперт (Каринская)

Далее было крещение. Мать рассказывала, что пришло много детей — знакомых и незнакомых — с поздними осенними цветами. Баронесса Тизенгаузен подарила подушку, на которую и возложили меня по извлечении из купели. И вряд ли предвидел я, что придет день, когда я омочу руки в священных струях Иордана. Отец пел в церковном хоре. Некогда, одновременно с I Киевским юнкерским училищем, учился он и в Киевской консерватории. Был у него баритональный бас. И постепенное познание мной окружающего мира, а особенно, начал человеческой культуры, происходило под его пение. Иногда в порядке, обратном обычному: «Бориса Годунова» вначале Мусорского, потом Пушкина; «Демона» раньше Рубинштейна, затем Лермонтова; «Филиппа II» вначале Верди, потом Шиллера... Конечно, все это позже, но довольно ранние воспоминания, некоторые их обрывки прорываются через, казалось бы, густую пелену последующих десятилетий вплоть до нынешних времен. И не хватит никаких слов благодарности отцу, открывшему мне этот волшебный мир, включавший и исторические сюжеты. Мой отец не только пел. В годы I Мировой войны он был артиллерийским офицером (поручиком) на Юго-Западном и Центральном фронтах. Являлся он дважды Георгиевским кавалером.

Не помню, естественно, когда и как возникли у меня первые зачатки интереса к «делам давно минувших дней». На какой основе? Не на мистической же связи отмеченных выше дат, восходящих к освобождению души Тутанхамона из трехтысячелетнего плена? Думаю, что без мистики можно спокойно обойтись. А вот без почвы нет.

Трех с лишним лет от роду впервые вывезли меня на дачу. Приехал «ломовой извозчик» с телегой и поглотившем все мое внимание конем (свидетельство очевидцев), погрузил весь скарб, меня посадили в середину и повезли. Ехали целый день от Староконюшенного до деревни Воробьевки. Стояла она на Воробьевых горах: там, где некогда Герцен и Огарев давали свою известную (хотя кому известную — неизвестно) клятву, а ныне стоит главное здание Московского университета.

Тогда деревня славилась превосходными яблоневыми садами, изумительным русским пейзажем и несравненным видом на саму Москву и «сорок сороков».

Храм Христа Спасителя. Фото 1931 года (до его разрушения)

Дом Трубецких на Арбате. Фотография 1920-х гг.

Вид Арбата от начала улицы. Фотография начала. XX в.

И еще к деревне подступали несколько групп курганов аборигенов этого края, хозяев его — вятичей. Вряд ли я предчувствовал тогда, что через 15 лет буду участвовать в их раскопках со студентами истфака МГУ как доброволец от археологического кружка Московского дома пионеров (руководил раскопками Артемий Владимирович Арциховский). Но до этого было еще очень далеко. Взбегать же на эти бугры и съезжать с них, было уже приключением и порождало ряд принципиальных вопросов: Что это такое? Почему их так много? Почему они скользкие? И прочие бесчисленные «почему». Таким вот образом возникала почва для интересов, оказавшаяся очень благодатной. На свои вопросы я получал образные, доходчивые, интересные ответы от моей матери — Мелитины Михайловны Мерперт.

Поразительно красивой, яркой и талантливой девушкой, серьезно увлекавшейся русской историей, литературой, живописью, она в 17 лет ушла из Екатеринославского университета на Самарийские сестринские курсы, а далее на фронт, как уже упоминалось, хирургической сестрой военно-санитарного поезда. От нее я впервые узнал слова «славяне», «племена», «князья», «богатыри». Чуть ли не первым стихотворением, которое я от нее услышал и на всю жизнь запомнил, была «Песнь о вещем Олеге». Очень рано, лет с шести, она начала осторожно, ничуть не перегружая преждевременными познаниями, водить меня в музеи. Это я уже помню: те самые «наплывы детских лет», о которых упоминается выше. Порядок здесь был необычен. Первым был Шереметьевский дворец в Останкино. Самый общий осмотр сопровождался рассказом о Прасковье Ковалевой, ставшей великой Жемчуговой, а далее и Шереметьевой. Затем Музей изящных искусств, первые понятия об античности, о мифах, «о коне деревянном и о подвигах славных вождей троянских». Мифами буквально грезил и играл в их героев наряду с былинными богатырями, далеко не всегда находя понимание у своих сверстников. Семи лет впервые переступил порог нашего замечательного Исторического музея, а значит и собственного будущего. Более всего тогда запомнил там бивни мамонта, картины Семирадского и (по-моему, в 4-м зале) портрет В.А. Городцова, ибо уже слышал о нем и о «дедушке А.А. Спицине» от той же матери.

Дома эти зарождающиеся, еще интуитивные склонности очень осторожно стимулировались (всяческого рода «вундеркиндизм» в семье вызывал лишь пренебрежение). Читать меня научили в 7-8 лет. Но еще до этого в определенный час мать усаживала меня за стол и начинала рассказывать о Руси, о легендарных Рюрике, Синеусе и Труворе, о разорванном Игоре и мудрой Ольге, о великом воителе Святославе и беспощадных печенегах. Вот здесь уже склонности стали перерастать в интерес; далее следовало крещение Руси, истоки и основы Православной веры. И здесь восприятие материнских повествований резко усиливалось фресками соседних церквей, принадлежащих архитектуре разного времени — от XVII до XIX века. Три уже названных выше — Никола на Песках, моя крестильная церковь Николы Явленного (варварски взорванная в начале 30-х годов) и третья — Никола в Плотниках, в народе прозванная Николой на Курьих ножках. В самом Староконюшенном — церковь Иоанна Предтечи в Филипповском переулке, на Пречистенском бульваре — еще одна (тоже взорванная, как и на самой Пречистенке) — Смоленской иконы Богоматери Пречистой, а на Арбатской площади — Тихона Амафунтского и Бориса и Глеба — все с той же судьбой.

Церковь Николы Явленного на Арбате. XVII век. Церковь, где крестили автора

Церковь Спаса на Песках в Николо-Песковском переулке

Необходимо подчеркнуть, что знаменитый Арбат — одна из наиболее древних, значительных и излюбленных улиц города, обладавшая и оборонительными сооружениями. Он соприкасался с Бульварным кольцом, возникшим на месте Белого города, каменных укреплений, возведенных русским зодчим Федором Конем еще в конце XI века, и концентрацией знати с массой замечательных особняков и огромной серией знаменитых имен их владельцев, а также живших в них виднейших представителей русской культуры и науки, разнообразнейшими ремесленными кварталами (вспомним наименования арбатских переулков). Не меньшую роль играл он и в духовной жизни православного населения города. Начинался Арбат фактически с православных церквей. На его просторах, в прилегавших переулках и площадях, действовали не менее пяти старинных приходских храмов.

Из них особой известностью пользовался храм национальных русских святых Бориса и Глеба на Арбатской площади. С ним связано и самое первое упоминание названия Арбата в связи с грандиозным пожаром 28 июля 1493 г., летописное свидетельство которого сохранено «Софийским Временником»: «...выгори посад за ...мною от Духа Святого по Черторию и по Борис-Глеб на Арбате»... При этом церковь старше пожара: в другой летописи она упоминается под 1453, пожар же соотносят со свечей, упущенной в арбатском храме Николы на Песках. Почитание Св. Николая, по одной из версий, связывается с особой святостью его имени среди стрельцов, значительное число которых облюбовало Арбат еще в допетровскую эпоху. Отсюда и три посвященных ему церкви.

Наконец, величественный храм Христа Спасителя — одно из значительнейших творений Константина Андреевича Тона, автора Большого Кремлевского дворца и Оружейной палаты. Нарушу даже относительную хронологическую последовательность моих воспоминаний и отмечу, что относятся к храму по-разному. Но, как ни относись, значение этого построенного на народные средства символа духовного могущества русского народа и великой победы над Наполеоном огромно; взрыв его в 1931 году (происходивший на моих глазах) преступен, а сам факт восстановления глубоко справедлив.

Возвращусь к двадцатым годам. Семья моя была религиозной. Ходили либо к Николе Явленному, либо — по праздникам — в храм Христа Спасителя (идти было 10-15 минут), а зимой по воскресеньям отец или Н.Н. Иноземцев (старший) сооружали санный поезд и отправлялись со всеми мальцами в окружавшие храм Христа скверы, где обледеневшие лестницы, сбегавшие во все стороны, служили великолепными горками.

И еще один наплыв памяти. Среди превосходных барельефов, опоясывавших храм, было изображение Св. князя Дмитрия Донского с мечом и круглым русским щитом (было оно, по-моему, со стороны реки).

Вновь история — героическая, одухотворенная, влекущая. Надо ли говорить, что я многократно просил мать повторить мне рассказ о битве на Непрядве, о ранении Дмитрия и бегстве Мамая. Затем заинтересовался Москвой, ее деревянными, а далее тем же Дмитрием построенными каменными стенами. Водили меня смотреть на Кремль и тогда еще стоявший на своем месте Китай-Город. Конечно же, после этого я пытался построить крепость у себя во дворе, потом (как всегда с Иноземцевыми) отбивал попытку ее штурма ребятами из соседних дворов.

И еще один путь притяжения к истории, кратко уже упоминавшийся. Меня рано стали водить в оперу. Делали это целенаправленно, в тесной связи с нашими историческими беседами. Первым поэтому был «Князь Игорь», далее «Псковитянка», «Царская невеста», позже, уже в 30-е годы, «Сказания о невидимом граде Китеже», которые одно время были разрешены к постановке, но затем запрещены как апогей Православия. «Жизнь за царя» была тогда под запретом, хотя это было время высочайшего подъема русской оперы: спектакли не только вводили в мир блестяще исполненной музыки, но и усиливали обаяние истории. Я люблю оперу, но в ряде случаев русские мастера тех далеких лет, сохраненные моими «просветами памяти», и по сей день представляются непревзойденными именно в историческом репертуаре (Василий Петров, Марк Рейзен, Елена Степанова, Надежда Обухова, Ксения Держинская, Леон Савронский, Александр Пирогов, Иван Козловский).

Достаточно рано, в 1928 году, познакомили меня и с драматическим театром, но пока еще вне исторического контекста: тогда существовала негласная традиция в московских семьях, прежде всего, знакомить детей с несравненной «Синей птицей» во МХАТе, далее, уже с ее благословения, пускать в вольное плавание по бесконечно многообразным путям великого русского театра. И вторым моим спектаклем стал в том же году традиционный «Недоросль» в самом любимом моем до нынешних дней Малом театре. А вот дальше — прямое возвращение к истории: в начале 30-х годов «Царь Федор Иоаннович» (с великим Москвиным) во МХАТе и «Дон Карлос» (с великим Садовским) в Малом.

Арбатская площадь (вид на Гоголевский бульвар ). Сретенские ворота

Арбатская площадь и начало Гоголевского (Пречистенского ) бульвара

Переулок Сивцев Вражек

Говорить о прочих овеянных историей спектаклях нет смысла. Настоящий театр формирует человека до конца его дней. Своей же задачей я видел упоминание многообразия тех импульсов, которые привели меня вначале к увлечению историей рода человеческого, а далее — к стремлению самому участвовать в свершениях на том бесконечно далеком, многоликом, а часто и тернистом пути, который ведет к ее постижению.

Отлично понимаю, что импульсов таких «тьмы и тьмы и тьмы» и что они глубоко субъективны. Осознаю, что нельзя объять необъятное, поэтому к приведенным выше обрывкам далеких воспоминаний добавлю только один эпизод.

Я отмечал уже, что в нашем доме жил превосходный русский художник Николай Павлович Ульянов. Был он уже пожилым человеком, обычно они с женой сидели на раскладных стульчиках у подъезда нашего, останавливали детей и беседовали с ними. Меня они знали хорошо: я был ближайшим соседом, отец с матерью бывали у них и иногда брали меня с собой посмотреть их работы. Прежде всего, это были эскизы к блестящей Пушкиниане — легкие и предельно выразительные черно-белые рисунки: «Пушкин в лицее», «Пушкин с женой перед зеркалом» и др., — но однажды они показали мне («ценителю» было лет шесть) совершенно иную серию. Это были многокрасочные, сотворенные с неповторимым изяществом рисунки к сказкам Шахерезады, причем текст был выполнен от руки и в красках. Дома мне читали, а я с упоением слушал. Сам читать еще не умел. Но это резко расширило мои «исторические познания» и впервые познакомило с иной великой культурой, близко соприкасаться с которой мне суждено было несколько десятилетий взрослой жизни. Что же касается русской культуры, и прежде всего духовной, то само общение с этими замечательными людьми оставило глубокий след в моей памяти (без скидок на возраст). Тем более что я имел счастье видеть однажды у Ульяновых навестившего их великого русского художника Михаила Васильевича Нестерова, глубокая духовность которого, исходящая из природы русского мировосприятия («Видение отроку Варфоломею», «На Руси», «Пустынник»), всегда представлялась мне одним из определяющих, стержневых выражений нашей культуры. Жил Михаил Васильевич совсем близко, в Сивцевом Вражке, знаменитом переулке, выходившем к Пречистенскому бульвару. Прямо на пересечении с ним — дом Н.В. Гоголя, пойдешь вправо — храм Христа Спасителя, пойдешь влево — Арбатская площадь и превосходный памятник Н.В. Гоголю — одно из лучших творений замечательного скульптура Н.А. Андреева. Он был сменен в 1952 году бездарным произведением Н.В. Томского, хотя, к счастью, сохранен во дворе также связанного с Н.В. Гоголем дома в начале Никитского бульвара.

Памятник Н.В. Гоголю в начале Никитского бульвара, скульптор Н.А. Андреева

Здесь что ни шаг — все история: то торжественная, то прискорбная, а то и трагическая. И — повторю еще раз — самые различные импульсы возбуждали уже в раннем детском сознании интерес к ней, мысли о ней, увлеченность ею. Так подготавливалась отмеченная выше почва перехода от интуитивного к осознаваемому.