Мерперт Н.Я. Из прошлого: далекого и близкого. Мемуары археолога

VII. Экспедиции военного времени: Москва, Царицыно, Никополь, Пантикапей

Я уверен, что в жизни каждого из членов этой группы времени военного лихолетья, занятия с перешагнувшим за девятый десяток корифеем отечественной науки, признанным классиком русской археологии, явились подлинным событием — одним из тех, о которых рассказывают внукам и правнукам. Мои же отношения с Василием Алексеевичем вообще сложились особым образом, особо позволю себе на них и остановиться.

Впервые я встретился с ним в середине 30-х годов у него дома, куда пригласила меня уже неоднократно упоминавшаяся его ученица Нина Иосифовна Рунина, приведшая нас с Крапоткиным из археологического кружка Дома пионеров. И уже тогда он с поразительными простотой и образностью рассказал нам об археологии, ее открытиях и перспективах («...старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил...»). И вот вторая встреча, через десять лет. Она длилась более двух лет и перешла — при всей возрастной разнице — в подлинную близость. Я несколько позже предельно коротко попытаюсь оправдать столь претенциозные слова, но прежде всего, хотел бы в самой сжатой форме представить фигуру В.А. Городцова такой, какой я вижу ее на фоне отечественной и мировой археологической науки.

История русской археологии знает целую плеяду блестящих имен и свершений, с самого момента ее возникновения — от Мельгуновского кургана до Черной Могилы, от Майкопского кургана до Копенского Чаа-таса, от Кармир Блура до Триполья, от прутского Идола до Новгородских берестяных грамот. Но и среди них особое место принадлежит Василию Алексеевичу Городцову — подлинному русскому самородку, научные свершения которого в полной мере были определены его природным талантом, целеустремленностью, блестящей исследовательской интуицией, постоянным стремлением вникнуть в суть явлений, высокой работоспособностью. Оказав решающее воздействие на самый процесс формирования первобытной археологии в России, В.А. Городцов внес неоценимый вклад в изучение фактически всех охваченных ей периодов — от палеолита до раннего железного века, да и всех последующих эпох вплоть до средневековья. Создается впечатление, что ему тесно было в рамках одного периода, одной, пусть и самой широкой, проблемы. Городцову было свойственно постоянное стремление к синтезу определяющих историческое развитие факторов, к широким обобщениям, к созданию теоретической основы, в которой так нуждалась на начальных этапах русская археология.

Вместе с тем, при всем бескрайнем охвате внутрироссийской археологической проблематики, деятельность В.А. Городцова никогда ей не ограничивалась. И в выработке исследовательских методов, и в создании понятийной системы археологии, и в определении путей и возможностей интерпретации ее феноменов, и в теоретических поисках — его деятельность закономерно вписывается в ряд основополагающих зарубежных исследований, определявших в конце XIX — первой трети XX вв. основные научные параметры нашей науки (О. Монтелиус, С. Мюллер, Н. Оберг и др.).

Оригинален (при определенной дискуссионности) и сам подход В.А. Городцова к выработанному тогда (и по сей день сохраняющим свое значение) типологическому методу. Обвинения его в повторении в упрощенной форме положений западной буржуазной науки в наиболее фетишистском их выражении, прозвучавшие в конце недоброй памяти теоретической дискуссии конца 1920-х — начала 1930-х гг., тенденциозны и огульны. Специальный анализ в философском аспекте привел к заключению о «цельности и систематичности подхода» (В.Д. Викторова). Должное внимание к работе В.А. Городцова «Типологический метод в археологии» проявили и сами представители «западной буржуазной науки». Переизданная в США на английском языке, она оказала заметное влияние на разработку методических проблем археологии в американской науке. Ее признали там единственной работой, в которой сделана попытка рассмотреть подтекст типологического метода (Klakhon).

Должное внимание придавал В.А. Городцов и прочим исследовательским методам в археологии: сравнительно-историческому, статистическому, «единому диалектическому». При этом он оставался последовательным приверженцем эволюционистского метода в археологии, придавая вместе с тем особое значение исследованиям орудий труда как основы общего культурного развития.

Особо должен быть подчеркнут историзм, к которому стремился В.А. Городцов в основных своих работах. Здесь он развивал традицию, имевшую в русской археологии глубокие корни, прокламированную графом А.С. Уваровым еще в 1874 году и выраженную экспозицией Московского исторического музея.

Именно этому принципу следует и чрезвычайно интересный опыт определения взаимодействия древнейших евразийских культур с распространением ряда феноменов из их первичных ближневосточных центров в Европу, предпринятый В.А. Городцовым уже в 1910 году и обогащенный дальнейшими его исследованиями. Им была подчеркнута решающая роль возникновения на Ближнем Востоке производящих форм экономики — земледелия и скотоводства — и определены пути их распространения на запад, прежде всего, на Балканы и далее — в Восточную Европу. Основу механики этого процесса В.А. Городцов видел не в прямой миграции, а в распространении культурных влияний, обусловливающих образование системы вторичных и последующих очагов. В определенной мере здесь можно говорить о предвосхищении «теории диффузий» знаменитого английского археолога В.Г. Чайлда, сыгравшей столь значительную роль в осмыслении культурного прогресса в древнейшей истории человечества в целом. Подчеркну, что предвосхищение этого в синтетических трудах В.А. Городцова предстало уже в 1908 году («Бытовая археология»), за 15 лет до соответствующих исследований В.Г. Чайлда («Прогресс и археология», «Заря европейской цивилизации», «Древнейший Восток в свете новых раскопок»). Таким образом, два выдающихся ученых — В.А. Городцов и В.Г. Чайлд — при несовпадающих первоначально теоретических посылках и специфике фактического материала, в ряде случаев полностью самостоятельно, своими путями, приходят к весьма близким заключениям, касающимся основы, характера и путей формирования древнейших культур Евразии. И явилось это результатом анализа, прежде всего, археологических исследований, первостепенное значение которых для реконструкции древнейших судеб человечества получило тем самым еще одно фундаментальное обследование.

Что же касается полевых открытий, развития их методики, планирования, специфики вскрытия конкретных объектов и интерпретации как их конструкций, так и связанных с ними человеческих изделий и природных феноменов, то здесь деятельность В.А. Городцова знаменовала переход отечественной археологии на принципиально новую ступень и открыла перед ней бескрайние перспективы. Это касается как целой серии различных эпох, последовательных и непоследовательных, так и самых разнообразных регионов. Наиболее же значительной заслугой В.А. Городцова перед русской и мировой исторической наукой является фактическое создание древнейшей истории, Черноморско-Каспийских степей и лесостепи на протяжении более трех тысячелетий. Открытия В.А. Городцова в значительной мере инициировали распространение подобной же направленности исследований и в более восточных регионах Азии, и в смежных областях Азовско-Черноморских степей и Кавказа. Неизбежно все это дало мощный импульс включению археологических показателей в разработку этногенетических вопросов, в том числе индоевропейской проблемы, до сего времени столь противоречивой. Все это резко и позитивно воздействовало на общее состояние праисторических исследований Евразии. И в значительной мере начало этому положено раскопками В.А. Городцова на рубеже XIX и XX веков и знаменитой последовательности ямных, катакомбных и срубных погребений. Они легли в основу и многочисленных дискуссий как частичных, так и принципиальных, а также и резко альтернативных построений.

На этот раз В.А. Городцов планировал два больших курса — каменный период и палеометалл. При этом читать он мог только дома: еще осенью 1942 года он поскользнулся, упал и сломал правую руку. Жил же он фактически один, с ним была лишь бывшая его невестка — немолодая и больная женщина. Мы, студенты, решили установить дежурство в квартире. Но с 24 часов начинался комендантский час, передвижение по городу было запрещено, да и общественный транспорт уже не ходил; последний дежурный лишался возможности возвратиться домой. В исключительном положении оказался лишь я. От транспорта я не зависел, ибо дом мой находился между Пречистенкой и Арбатом — в десяти минутах ходьбы от Василия Алексеевича, жившего между Пречистенкой и Остоженкой. Патрули никогда меня не останавливали: штатской одежды у меня не было, ходил в форме с рукой в гипсе, на перевязи. Поэтому оставался я у В.А. Городцова допоздна к большой его радости: он был превосходным рассказчиком и его воспоминания (увы! — неизданные) были предельно содержательны и интересны (это уже к моей радости!), особенно характеристики его современников и соратников. С большим пиететом и теплотой говорил он о графине Прасковье Сергеевне Уваровой, которая очень быстро определила его научный потенциал и оказывала ему неизменную помощь. В этой связи расскажу об одном интересном факте (боюсь, что ныне я уже единственный тому свидетель). За несколько недель до кончины Василий Алексеевич был награжден высшим знаком отличия страны — орденом Ленина. Для вручения ордена к нему приехал представитель Президиума Верховного Совета СССР (кажется, по фамилии Горский). Я присутствовал при этом, ибо с утра почти ежедневно топил большую русскую печь (центрального отопления в доме не было), для этого надо было напилить и наколоть дрова (поэтому-то меня не удалили). Василий Алексеевич с большим достоинством поблагодарил за честь и повесил орден под фотографией графини П.С. Уваровой.

Пантикапей. Остатки построек

Вход в камеру кургана

Я неоднократно слышал прискорбную историю т.н. «Аликановского сосуда», найденного при раскопках раннесредневекового (славянского?) поселения и несшего надпись архаическим, предшествовавшим кириллице, шрифтом. На раскопе дежурил Юрий Владимирович Готье, будущий академик. Он на извозчике привез горшок Василию Алексеевичу, находившемуся на базе экспедиции, но на обратном пути упал из пролетки и разбил находку... (впрочем, В.А. в ее интерпретации сомневался).

К концу 1944 года фактически вся кафедра вернулась из эвакуации. Заведование снова поручили А.В. Арциховскому. В январе 1945 г. заседание в последний раз происходило у В.А. Городцова, где сам он выступил с очень содержательным и хорошо фундированным докладом о трипольских глиняных моделях жилищ. Насколько я помню, на заседании присутствовали С.В. Киселев, Б.Н. Граков, В.Д. Блаватский, Т.С. Пасек, Л.А. Евтюхова, М.Е. Фосс и автор этих строк.

А.В. Арциховский (1902-1978)

3 февраля 1945 года Василий Алексеевич Городцов скончался. 5 февраля декан истфака профессор С.П. Толстов отменил занятия на всем факультете. Гражданская панихида состоялась в Византийском зале Государственного исторического музея, которому отдал столько лет жизни Василий Алексеевич.

Выступая во время прощания с этим выдающимся человеком, Артемий Владимирович Арциховский сказал: «Жизнь кончена. Началось бессмертие».

Четвертый курс 1944-1945 гг. был предельно многоплановым. На кафедре — историографический курс А.В. Арциховского, где его уникальная эрудиция обусловила не только оценку ключевых свершений в истории нашей науки (прежде всего, отечественной), но и место археологии в культурной системе России и других развитых стран, ее соотношение с прочими показателями их общественного и культурного развития в конкретные периоды. Кратко, но с поразительной логикой освещал он и создание собственно археологических методов, выделяя их рациональное зерно и постоянно подчеркивая необходимость последовательного историзма, учитывая, но не копируя методические принципы и формы систематизации исследуемого материала в других, пусть и принципиально близких науках. И именно от Арциховского узнал я имена Оскара Монтелиуса, Софуса Мюллера, Нильса Оберга, принципы их методических установок, общие и принципиально различные подходы к типологическому методу, к формированию которого все они причастны.

Жил Артемий Владимирович в несуществующем ныне Кречетниковском переулке, рядом с Арбатом. Мы часто встречались с ним, и я фактически выслушал целый дополнительный курс археологической методологии. Кафедра полностью воссоединилась и работала по полной программе.

С.В. Киселев блестяще читал «Бронзовый век», охватив территориально значительную часть Евразии, а хронологически — огромный период от раннего энеолита Передней Азии до сложения скотоводческих обществ евразийских степей и лесостепи, на которые он впервые распространил и процесс образования городов, глубоко оригинальных, но заставивших совершенно по-иному взглянуть на ход социального и культурного процесса значительных областей Центральной Азии.

Очень сложный и многоаспектный курс впервые для программы кафедры представил Б.А. Рыбаков, назвав его «Средний железный век». По сути, это был первый этап великого передвижения народов, охватившего большую часть территории Евразии и приведшего к взаимодействию самых различных хозяйственных, этнических, культурных групп от Дальнего Востока до Центральной Европы при весьма значительном этническом перекраивании немалых регионов, сочетавших постгуннские, пратюркские, кавказские, финно-угорские, индоевропейские элементы. Особое внимание было обращено здесь на евразийское пограничье, отмеченное особо активным сочетанием названных элементов с возникновением ряда гибридных форм. Определение первоначальных компонентов этих сложных процессов очень противоречиво и вызвало горячие дискуссии, а касалось оно в ряде случаев уже прямых предков ряда народов нашей страны и ближайших ее соседей. Внутри этих сложнейших сочетаний постепенно консолидировался ряд конкретных проблем — хазарская, салтово-маяцкая, тюркская, финно-угорская, наконец, славянская. Такое «смешение языцей» в весьма сложном сочетании представлено в Крыму. В нем распространяется значительная готская группа, продвинувшаяся с запада, но ей не уступали хазары, родственные последним «приазовские болгары», до Керченского пролива доходили славянские группы, основавшие свой юго-восточный форпост Тмутаракань, перекрывший смешанный, скорее всего, хазаро-болгарский слой, сменивший дожившую до V в. н. э. Фанагорию.

Традиционную скифскую проблематику, включая принципиально новые, предельно значимые вопросы скифского города, Б.Н. Граков совмещал с активным исследованием эпиграфических памятников. Вскоре после упоминавшегося выше тщательного осмотра Каменского городища он возобновил широкомасштабные его раскопки, причем, данные осмотра приводились с безусловными свидетельствами функционально выделенных участков, продуманной планировки, учитывавшей интересы обороны поселка, места общих собраний, соотношение построек и т. д. Это первый и, безусловно, эталонный опыт целенаправленного исследования скифского укрепленного поселения, положивший начало разработке этой проблемы и пересмотру общих представлений о характере скифского общества, образе его жизни и характере экономики.

Б.Н. Граков (1899-1970)

О.А. Кривцова-Гракова (1895-1970)

В.Д. Блаватский (1899-1980)

В.Д. Блаватский значительно расширил свой курс античной археологии, введя в него ряд новых разделов. Завершил он и ряд больших общих работ, прежде всего, по античной керамике. Специальная книга посвящена была им Пантикапею, где рассмотрены основные вехи истории и развития культуры этого замечательного города, начиная с догреческого, очень слабо сохранившегося поселка, связанного, скорее всего, с киммерийцами и представленного разрозненными находками, вплоть до столицы Боспорского царства, сочетавшей культурные достижения передовых центров античного мира.

Активное участие в работе кафедры принимал один из крупнейших антропологов профессор Георгий Францевич Дебец. При этом он выработал новые и глубоко оригинальные формы взаимосвязи археологических и антропологических исследований. Показатель тому — одновременное чтение им на кафедре двух блестящих курсов «Общей антропологии» и «Каменного века».

Сразу же по окончании войны широко развернулись полевые археологические исследования.

В 1945-1947 гг. я имел счастье участвовать в проблемно совершенно разных, но знаковых для всей дальнейшей моей жизни экспедициях. Это исследования Пантикапея в 1945 и Великого Новгорода в 1947 годах. Данные обстоятельства дают мне смелость считать, что как полевой археолог я принадлежу школе В.Д. Блаватского и А.В. Арциховского.

Несмотря на опыты раскопок Пантикапея, в той или иной форме охватившие весь XIX век, планового и регулярного характера они тогда не достигли (может быть, за исключением работ К.Е. Думберга).

Но, несомненно, древнейшее мореходство, появление купцов-пиратов из Эгейи в Черном и Азовском морях имели место уже в киммерийскую эпоху. Свидетельство тому — миф о походе аргонавтов за золотым руном в Колхиду, относимый античной традицией к микенскому времени. Версии мифа о проникновении аргонавтов к Танаису свидетельствуют о пусть единичных проникновениях эгейских кораблей в Азовское море. С этим же мифологическим циклом связана версия о наименовании Пантикапея, происходящем от реки Пантикапа, и основании его в глубочайшей древности — более чем за семь веков до ранее надежно засвидетельствованного основания милетской апойкии. Определить рациональное зерно внутри этой сравнительно поздней легенды крайне трудно, здесь закономерен ряд различных предположений, включая наличие поселений на Боспоре еще в догреческое время, древнейших связей с Кавказом, наконец, наличие определенной роли солнечного культа у жителей догреческого Пантикапея. Более определенны, хотя все еще скудны и отрывочны, свидетельства наличия древнейшего письменно зафиксированного здесь народа — киммерийцев.

Долгое время, повторю, и они были крайне скудны, ограничиваясь случайными находками бронзовых изделий, архаичной керамики и примитивной каменной скульптуры, переиспользованной в качестве строительного материала.

Лишь позднее, с 1950-х годов были выявлены достаточно информативные и безусловные слои доантичного времени, причем обнаружены в должном стратиграфическом контексте ряда древних поселений Керченского полуострова. Начало заселения зафиксировано подобными остатками и на месте будущей столицы Боспорского царства Пантикапея, задолго до обоснования там переселенцев из Милета. Памятником зодчества киммерийского времени с должным основанием считает В.Д. Блаватский и «Золотой Курган», находящийся в 4 км к западу от Пантикапея. Это подлинно циклопическое сооружение, диаметр насыпи которого превышал 80 м, а поддерживающая ее крепида в высоту достигала 11,5 м еще в двадцатых годах XIX в.

Достаточно убедительно к тому же киммерийскому времени относит В.Д. Блаватский и развал бута крепостной стены, разрушенной не позднее V в. до Р.Х., материал для которой был взят из остатков значительно более ранней, догреческой постройки, подобно тому, как в одну из стен другого боспорского города (Дии-Тиритаки) были заложены примитивные скульптуры киммерийского времени. В.Д. Блаватский справедливо подчеркивает отсутствие более определенных свидетельств наличия на Митридатовой горе в конце II тыс. до Р.Х. киммерийского поселения в силу отрывочности и незначительности отмеченных материалов, хотя определенным образом с ними согласуется наличие явно привозных изделий художественных ремесел, но и последние чрезвычайно редки.

Резкие изменения наступают в VII в. до Р.Х., когда торговые связи побережья Понта с греческими городами Эгейского бассейна приобретают регулярный характер, обусловливая возникновение эмпориев, в том числе и на месте Пантикапея (на грани VII и VI вв. до Р.Х.), где фрагменты расписной посуды и остродонных амфор перестают быть редкостью. В период пантикапейского эмпория здесь появляются характерные образцы родосской и самосской посуды с росписью в ковровом стиле, а также подобные предметы и из прочих греческих культурных центров. Точный период существования пантикапейского эмпория пока не установлен. Во всяком случае, он уже функционировал в конце VII в. до Р.Х., в первой же половине VI в до Р.Х. был сменен полисом, возникновение которого обусловлено ожесточенной социальной борьбой в Милете около 590-580 гг. до Р.Х. Это рефлектировало на ситуацию в Пантикапее, где резко возросло число находок на городище, а возникновение полиса было обусловлено борьбой между двумя враждебными партиями милетцев, шедшей с переменным успехом, но при любом варианте резко активизировавшей как экономическую, так и политическую жизнь города, а также объединение вокруг Пантикапея целой серии греческих городов, расположенных по обоим берегам Керченского пролива, образовавших Боспорское государство со столицей в Пантикапее, занимавшей в период расцвета площадь около 100 га. На вершине находился акрополь с храмами и общественными постройками, на опоясывавших холм террасах располагались дома, мастерские, склады. Город обладал удобной гаванью. Но во II-I вв. до Р.Х. бурные политические события (восстания, внутренние и внешние войны, а также природные катаклизмы (землетрясение 60-х гг. I в. до Р.Х.)) нанесли Пантикапею значительный ущерб и потребовали значительных восстановительных работ. Но и после этого город сохранял значение крупного производственного и торгового центра вплоть до конца IV в., когда гуннские и прочие нашествия на суше и пиратские набеги с моря резко подсекли экономическую активность и политическое единство Боспорского царства и его столицы.

Несмотря на тяжелый урон, понесенный Керченским музеем в годы немецкой оккупации, часть коллекций удалось сохранить, как и отдельные участки довоенных раскопок. Музей был не только разграблен, но разорен, разбросан, депаспортизован. И восстановление хранилища уникальных древнегреческих ценностей юга России необходимо было начинать с наведения самого элементарного порядка. А для сохранившихся единичных сотрудников Музея задача была непосильна. Поэтому на соответствующем совещании в ИИМК В.Д. Блаватским было предложено послать в Керчь для помощи двух его учеников-дипломников, специализирующихся по античной археологии и имеющих в этой области пусть и минимальный, но опыт. Выбор пал на Милицу Георгиевну Воробьеву, участвовавшую в раскопках Фанагории еще в довоенные годы и прекрасно себя там зарекомендовавшую, и на автора этих строк. У меня такого опыта не было. Была влюбленность в античность со времен «Антигоны», экспедиция Б.Н. Гракова да семинар В.Д. Блаватского по древнегреческой керамике в ГМИН. О том же, что необходимо было сделать, представления у нас были весьма смутные. Самым кратким (и неопределенным) ответом могло быть слово «всё!».

Со столь конкретной программой мы и прибыли в Симферополь, а точнее, к длинному забору, символизирующему бывший его вокзал. Но нет худа без добра — у М.Г. Воробьевой еще с довоенных времен была знакомая в городе — рабочая из музея. Мы решили у нее остановиться и тотчас тронулись, забыв про вещи, в том числе и про четырехмесячную (с лишним) зарплату (на каждого!), оставленную в сумке на упомянутом заборе (а отошли мы уже километра на два). Бросился назад: к глубокому удивлению моему и сумка с деньгами, и весь багаж так и оставались висящими на станционном заборе, а через два дня мы уже были в Керчи.

Впечатление от города было несравнимо ни с чем. Никакого транспорта. Ни одного уцелевшего стекла. Электричество включается по щучьему велению. Водопровод тоже, хотя на многих улицах приходилось переправляться через озероподобные лужи. Вспоминалось уже получившее признание определение трех самых разрушенных войной городов: Сталинград, Ржев, Керчь. Здесь этот трагизм перекрывался славой Керчи, пронесенной через века и тысячелетия, начиная с полумифических поселений киммерийцев, прошедшей через ступень одного из активнейших причерноморских эмпориев, развившихся до полиса, игравшего ключевую роль в исторических судьбах и экономическом развитии Милета, вплоть до прямого участия в противостоянии внутримилетских группировок. Подчеркну, что Боспорское царство в период римского владычества отказалось подчиниться ему. Судьбы целого ряда народов, социальных систем и культурных образований решались на берегах Боспора. На долю его выпали самые суровые испытания: рознь и морское соперничество с Турцией, претензии на власть над Боспором, принимавшие различные формы в разные периоды, пресловутая защита единоверцев и не менее пресловутые политические, экономические, торговые интересы... Степень стабильности государства заметно колебалась, что в значительной мере обусловливалось экспансионистской политикой усиливающегося Рима и возникновением эллинистических монархий, резко интенсифицировавших эллинско-македонскую колонизацию Переднего Востока. Обстановка в то же время резко ухудшилась и в ближайших к Боспору северочерноморских степях, где большая скифская держава понесла катастрофическое поражение в битве с македонским царем Атеем.

Держава его распалась, сам он погиб. В середине IV века до Р.Х. сарматы перешли Дон и начали захват их кочевий между Доном и Днепром. Все это непосредственно отражалось на поражении Боспорского государства, нарушая его торговые связи со скифами.

Сарматы находились на более низкой ступени экономического и социального развития, чем скифы, что не мешало их военному превосходству над последними. Лишь через определенное время между сарматскими и античными городами Северного Причерноморья установились более тесные экономические связи, и сарматский мир стал потреблять, хотя бы в известной мере, изделия боспорского ремесла, подобно тому, как предшествующие ему скифы потребляли изделия боспорской торевтики.

Археологические свидетельства, в основном, согласуются с нарративными. Небольшой и скромный город VI в. до Р.Х. уже в начале V в. до Р.Х. превратится в активный ремесленно-торговый центр с плановой застройкой, достаточно развитой строительной техникой, фортификациями, сакральными постройками, общественными сооружениями, зернохранилищами. Соперничество милетских переселенцев с развивающимся местным ремеслом, способствовало общему прогрессу и концентрации малых и средних поселков и городов — материковых и островных — вокруг Пантикапея. Процесс не был однозначным: периоды подъема сменялись периодами упадка; — мы уже кратко касались этого в связи со скифо-сарматскими перемещениями и их отголосками на Боспоре. Но в период расцвета площадь Пантикапея достигала 100 га, и в IV в. до Р.Х. все более четко город приобретал столичный облик. Основная его часть располагалась на склонах горы Митридат, опоясанных искусственными земляными террасами, на которых стояли дома, группировавшиеся по сторонам распланированных улиц, которые соединялись переулками — лестницами. Террасы поддерживались подпорными стенами. Торговая и политическая активность столицы обеспечивалась хорошей гаванью. Все это, вопреки отмеченным отдельным периодам упадка, поддерживало определенную стабильность развития города вплоть до III—IV веков, когда серия бурных политических событий (восстание Савмака, вторжение Диофанта, войны Митридата VI) и естественных катастроф (землетрясение 60-х годов I в. до Р.Х.) привели к значительным разрушениям и потребовали больших восстановительных работ, которым резко препятствовала общая нестабильность в регионе, приведшая к бесконтрольному базированию здесь разбойничьих (на суше) и пиратских (на море) групп самого разного рода-племени: готов, боранов, геркулес, карпов и пр. Противостоять им законные жители Пантикапея были не в силах. В конце IV в. город был разрушен гуннами, и место его было обозначено лишь небольшим поселком с остатками разрушенных фундаментальных построек бывшей столицы Боспорского царства и обширным некрополем, где группы скромных грунтовых погребений сочетались с отдельными курганами над монументальными каменными конструкциями III-IV вв. до Р.Х. и склепами с росписью начала н.э.

Археологические раскопки Пантикапея и его некрополей начались еще в первой половине XIX в., но касались, в основном, погребальных памятников. На городище лишь ограниченные участки вскрыты вне единого плана и при достаточно низкой методике. Исключение составляли лишь раскопки К.Е. Думберга на грани XIX и XX вв. к востоку от экспланадной улицы, где удалось раскопать значительные остатки монументальных построек III-II вв. до Р.Х. и найти первоклассные образцы украшавшей их цветной расписной штукатурки. По предположению В.Д. Блаватского, здесь в указанный период была одна из богатых частей города.

Таково было состояние исследования этого замечательного памятника к моменту нашего приезда в Керчь летом 1945 года. По мере наших сил, мы вместе с полностью обновленным коллективом музея старались навести хотя бы минимальный порядок в том хаосе, который был оставлен оккупантами и в самом музее, и за его пределами — на горе Митридат и в окрестностях Керчи.

Несколько слов о самом музее. Его организационная, ученая, охранная деятельность по отношению к древностям, как и богатство его коллекций, получили широкое признание с начала XX в., особенно при директоре В.В. Шкорпиле, злодейски убитом «счастливчиками» (грабителями древних погребений).

К моменту оккупации директором Керченского музея был профессиональный археолог Ю.Ю. Марти. Насколько мне известно, его археологическая и музейная деятельность никаких порицаний не вызывали. Но он был отстранен от должности, оккупантами же назначен новый директор — некто Шевелев, ранее, по словам очевидцев, бывший фотографом того же музея и женатый на дочери Марти. С именем Шевелева и связывали очевидцы подлинный разгром как экспозиции, так и значительной части фондов музея. К сожалению, у меня нет ни достоверно обоснованных фактов, ни имен виновных в этих позорных акциях лиц. Я могу писать лишь о том, что мы с М.В. Воробьевой видели собственными глазами, что застали в двух традиционных зданиях ставшего уже знаменитым Керченского музея, музея В.В. Шкорпила, глубоко справедливо признанного героем и мучеником боспорской археологии. А увидели мы пустые, а в ряде случаев и разбитые экспозиционные витрины, депаспортизованные, переломанные находки, разрозненные комплексы и разбросанную же документацию, что в значительной мере обесценило сохранившиеся находки. В катастрофическом состоянии оказалась библиотека музея — систематично и квалифицированно составленное собрание огромной научной значимости. На этом хотел бы остановиться поподробнее. Сотрудники музея жили в некоторых «освободившихся» служебных комнатах. Среди них был и только что отстраненный от должности бывший директор музея с ласковой фамилией Солнышко. У него не успели еще отобрать ключи от библиотеки, и в первые дни я видел его выходящим из библиотеки с большой пачкой книг, предназначенных для растопки печки в комнате его семьи. Книги, конечно, были конфискованы (среди них оказался «Animal style» великого М.И. Ростовцева). И господин экс-директор пытался сопротивляться... Пришлось обойтись с «солнышком» не слишком ласково: было это более 60 лет назад, и силой меня Господь по тому времени не обидел.

Ограничусь этим эпизодом, но был он не один и не по единому поводу. Хотя надо подчеркнуть, что во всех конфликтных ситуациях городские и партийные (Н.А. Сирота) органы неизменно были предельно лояльны к нам.

Несколько слов о сотрудниках музея в эти далекие годы. Почти одновременно с нашим приездом в Керчь был назначен и новый директор музея Виталий Иванович Юдин, сменивший приснопамятного Солнышко. Я не знаю предшествующей его должности (по-моему, она был связана с дипломатической деятельностью на востоке, кажется, в Монголии). Но, во всяком случае, в Керченском музее он проявил себя наилучшим образом: очень быстро вошел в курс дела, совершенно правильно оценил общую его ситуацию, неустанно и умело добивался последовательного ее улучшения. Безусловная позитивность предпринятых Виталием Ивановичем мероприятий почувствовалась сразу же с появлением его в музее. То же следует сказать и о заместителе Юдина по научной части — Анне Павловне Ивановой — высококвалифицированном археологе-антиковеде, ученице Л.М. Славина, активно и на высоком научном уровне участвовавшей фактически во всех акциях, ведущих к восстановлению музея: в систематизации находок, соотношении их с документацией, сверке и верификации последней, восстановлении инвентарных книг, пересмотре, а при необходимости и переработке экспозиционного плана, наконец, в реставрации многих сотен самых разнообразных объектов, которым Анна Павловна буквально давала «вторую жизнь»: у нее были прекрасные руки, в равной мере восстановившие и керамику, и металл, и камень, и украшения, и архитектурные детали.

Главным хранителем музея был выпускник кафедры истфака МГУ Б. Жеребцов, также активно участвовавший во всех мероприятиях по восстановлению музея, главным образом, требующих физической силы.

Фактически к моменту нашего приезда названными лицами и ограничивался штат музея, что же касается распределения обязанностей, то повторю уже сказанное выше: все занимались всем. Естественно, прежде всего, это касалось самих зданий музея и оборудования, а также коллекций и документаций. Не менее актуален был вопрос о музейном оборудовании — как экспозиционном, так и рассчитанном на упорядочение хранения. Но столь же значительные работы предстояли и за пределами музея, на территории городища и примыкающих к нему обширных участках. Особого внимания требовали обширные некрополи, многообразие и богатство которых были засвидетельствованы и работами на протяжении полутора столетий, пусть и разнокачественными. Глубоко справедливы слова В.Д. Блаватского: «История каждого города лишь тогда получит надежную основу, когда будут точно определены границы города и тех изменений, которые они испытывали. При этом подобное исследование только тогда окажется по-настоящему плодотворным, когда параллельно с изучением города будет производиться изучение принадлежащего ему некрополя. Изучение последнего дополняет наши представления не только о топографии, но и культуре данного пункта».

Приведенное определение В.Д. Блаватского полностью соответствует многочисленности и разнообразию погребальных памятников как внутри самого Пантикапея, так и, прежде всего, во всем его регионе: от скромных грунтовых единичных погребений и разновеликих некрополей до монументальных конструкций, поражающих и размерами, и архитектурным совершенством, и превосходным знанием канонов древнегреческой погребальной архитектуры периода ее расцвета, строительной техники, сочетания прекрасно выработанных компонентов, представленных в глубоко продуманных сочетаниях. Они полностью соответствовали архитектурному совершенству самого города, не уступавшему по основным показателям ни технике, ни эстетизму построек метрополии.

Склеп Деметры. Начало I в. н. э.

Голова Деметры на плафоне склепа.

Я не касаюсь целого ряда важнейших исторических и археологических характеристик Пантикапея и беспредельной его информативности. Здесь нет ни ремесла, ни торговли, ни политической истории, ни общей характеристики застройки и районирования города. Я лишь пытался хоть в какой-то мере передать ту необъятную массу впечатлений, чувств и откровений при подлинном соприкосновении с античностью. И, слава Богу, что соприкосновение это было не парадным, не визитерским, а рабочим, с перемещением многопудовых надгробий при восстановлении лапидария в дромосе «Царского кургана», со склейкой сотен сосудов, с попытками восстановлений известняков статуй, металлических изделий, каменных украшений при поисках и попытках упорядочения их документации. Пусть акции эти были примитивны, но они были, и это не может не радовать (в середине лета 1945 года была даже открыта временная экспозиция музея, которую посетили многие жители разрушенной Керчи).

Тогда же приехала из Москвы большая экспедиция, руководимая В.Д. Блаватским. Началась новая эра, по сути дела — начало регулярных, масштабных исследований Пантикапея, который ныне имеет основания считаться одним из наиболее систематично исследованных античных городов вообще. Замечу, что Владимир Дмитриевич счел возможность поручить мне небольшой раскоп вблизи раскопа К.Е. Думберга. Для меня это был первый опыт участия в раскопах большого города, существовавшего свыше тысячи лет, и опыт, за который я до конца дней своих буду в неоплатном долгу перед памятью блестящего нашего антиковеда. Напомню, что связан я был с Владимиром Дмитриевичем с 6-го класса школы, далее в МГУ слушал его курс, был на его семинаре и у него же писал дипломную работу.

В октябре того же года я вернулся в Москву, защитил дипломную работу о фанагорийских кровельных черепицах (позднее она была полностью опубликована в МИА №19) и сдал государственные экзамены. Было все это в декабре 1945 года: какому-то мудрецу (сверху) пришло в голову сократить срок обучения на истфаке до четырех лет, но не получилось. Тогда сократили до 4,5 лет, а вскоре возвратились к исходной ситуации.