Мерперт Н.Я. Из прошлого: далекого и близкого. Мемуары археолога

XIV. Волжская эпопея

В 1950 году мы полностью подготовились к третьему сезону. На неоднократных встречах с Сергеем Владимировичем был выработан план, участки раскопок и их направленность как для Каракорума, так и для Хаара-Балгаса, а также широких разведок, но сезон не состоялся. Когда это стало окончательно ясно, я уехал с Б.А. Рыбаковым в связанную с салтовской проблематикой и также затронутую выше разведывательную экспедицию на Северский Донец. В то время я планировал сделать эту проблематику — раннее средневековье Юго-Восточной и Восточной Европы — основной для себя. Кандидатскую диссертацию я уже защитил, коснувшись в заключительных главах соотношения местного развития указанной территории с пришлыми элементами, начиная с постгуннского периода вплоть до времени сложения болгарских этносов, а далее и государств в двух экстремальных областях указанной территории — на Средней Волге и в Нижнем Подунавье.

В середине лета 1950 года начались грандиозные работы по созданию гидроэлектростанций огромной мощности на Волге, в районах Куйбышева (ныне Самары) и Сталинграда (ныне Волгограда). Планы их предусматривали образование гигантских зон затоплений, в обоих случаях превышавших 500 км в длину и нескольких (а иногда и десятков) километров в ширину. При этом затапливались как замечательные по природным богатствам участки, так и стоявшие сотни лет поволжские села, трудами десятков поколений достигшие высокого развития продуктивности своего хозяйства, а также многие тысячи археологических памятников — неповторимых свидетельств всех периодов человеческого существования и самых различных этнических, языковых, культурных групп, определивших процесс развития ряда народов нашей страны.

Я не энергетик и не берусь судить о целесообразности этой гигантомании. Мне трудно и больно писать о населении затопляемых территорий, согнанном с веками насиженных мест, лишенного созданных рядом поколений хозяйственных и культурных традиций. Но здесь была хоть какая-то перспектива восстановления. Что же касается неповторимых свидетельств веков и тысячелетий, здесь совершенно закономерно предельное напряжение археологической активности, оперативное создание специальных экспедиций, охватывавших зоны затоплений и стремящихся к спасению для науки максимального числа памятников, не поступаясь при этом самым строгим соблюдением раскопочной методики. Первой была создана Куйбышевская экспедиция, исследования которой должны были охватить огромную территорию Среднего Поволжья от Камы до Ставрополя Волжского (ныне Тольятти). Начальником ее был назначен один из крупнейших советских археологов — профессор А.П. Смирнов.

Несколько слов об этом замечательном человеке, многолетние сотрудничество и дружба с которым явились для меня подлинным, неоценимым подарком судьба. Ученик В.А. Городцова и Ю.В. Готье, А.П. Смирнов был ученым широчайшего профиля, блестящим организатором, подлинным русским интеллигентом и защитником России в двух мировых войнах. Главное направление в его научном творчестве — археология финно-угорских племен и Волжской Булгарии. В обеих областях труды его являются основополагающими, но значительное внимание уделял он и скифской проблеме, к которой обращался как в самом начале, так и в последние годы своего творчества. Им прослежены сложные процессы культурного развития населения Среднего Поволжья и Приуралья, приведшие к формированию финно-угорского этноса и его культуры, в дальнейшем же подвергшихся тюркизации с приходом тюркоязычных болгар из Приазовья и Подонья в VII-VIII вв. В этом событии он справедливо видел истоки формирования Волжской Булгарии. Культура последней подвергнута им всестороннему исследованию, в результате которого были определены ее основные компоненты, этапы развития и дальнейшие судьбы. Археологической базой этих работ явились многолетние широкомасштабные раскопки Алексеем Петровичем булгарских городов, прежде всего, Сувара и Булгара, а также малых городов и сел. Блестящий полевой методист, он в значительной мере способствовал выработке эталонных методов полевых исследований средневековых поселенческих памятников. Наконец, огромный организационный опыт Алексея Петровича, активно участвовавшего в руководстве, как нашим институтом, так и Московским Государственным Историческим Музеем, где долгие годы он был фактическим директором, позволил ему в кратчайший срок сформировать Куйбышевскую экспедицию, обеспечить ее людьми, оборудованием, определить локализацию пяти составляющих ее отрядов (по сути полноценных экспедиций), поставить перед ними конкретные задачи.

Мне было поручено руководство вторым отрядом экспедиции, а территория его исследований обозначена в Ставропольском районе волжского левобережья (через год Алексей Петрович перевел меня на должность своего заместителя). В предшествующие периоды археологические работы были здесь ограничены: в 1920-х годах обследование и выборочные раскопки проведены В.В. Гольмстен, а несколько позже — у села Кайбелы курганы бронзового века успешно раскопал В.А. Городцов, в 1938 году разведывательные работы и вскрытие единичных курганов производилось Институтом истории материальной культуры АН СССР (уже тогда под общим руководством А.П. Смирнова) и Куйбышевским музеем, последний продолжил их в 1939 году.

Я, в соответствии с отмеченными выше тогдашними своими раннесредневековыми интересами, надеялся на открытия в те годы еще неизвестных, изначальных болгарских материалов салтовского типа. Обилие и яркость памятников бронзового века поглотило и увлекло небольшой мой отряд, включавший трех московских студентов — Б.Б. Жеромского, Фортинского и В. Богословского — и опытного краеведа из Куйбышевского музея Бакшеева, оказавшего нам весьма существенную помощь. Все же раннеболгарские материалы, причем абсолютно салтовского типа, появились — пусть на четвертый год работ — и тогда же получили абсолютные аналогии в Дунайской Булгарии, но об этом позже. Добавлю, что материалы исследований Куйбышевской экспедиции изданы полностью, поэтому я буду останавливаться лишь на принципиально важных объектах.

Мы выехали из Москвы компактно, четыре отряда из пяти: первый отряд возглавлялся Анной Епифановной Алиховой, второй — мной, третий — Анной Васильевной Збруевой, четвертый — самим Алексеем Петровичем. Пятый отряд имел полностью рязанский состав и возглавлялся Н.К. Калининым. Затем мы разделились: Алексей Петрович и его московские сотрудники — в Казань, далее к переправе через Каму — в Булгар; мы с А.Е. Алиховой — на Пензу и Сызрань, далее — до ее «концессии» в Правобережье. Мой отряд машины не имел: она только отвозила нас до места работ, а затем возвращалась к А.Е. Алиховой. Но вначале мы проводили ее, затем продолжали путь через Жигули и были потрясены красотой и многообразием края. На правом берегу Волги виднелись уже постройки Самары, а на левом — переправа и перед ней небольшой цыганский табор. Мы спустились к нему, и все вместе спокойно переправились к городу. Разыскали музей: был он в помещении кирхи, ныне восстановленной. Поставили машину с одного из торцов и были разбужены уже упоминавшимся сотрудником музея Бакшеевым. Представились, обсудили ситуацию. Я тут же предложил ему должность в нашем отряде. К моей радости, он согласился, значительно облегчив нам поиски памятников, и сразу же предложил начать с села Ягодного. На другой день, ознакомившись с музейной экспозицией, описями, инвентарными книгами и прочей документацией и продолжили путь. К вечеру мы приехали в Ставрополь и были приятно удивлены радушным приемом со стороны председателя райисполкома Бурматова и одного из секретарей райкома КПСС А.Ф. Мельниковой. Они связались с сельсоветом с. Ягодного, отрекомендовали нас, поручили помогать нам и сами в дальнейшем регулярно нас посещали.

На следующий день рано утром отравились в Ягодное и отпустили машину. Нас поселили в очень неплохом здании сельской школы. В сельсовете отнеслись к нам внимательно, но твердо сказали, что никакой помощи людьми оказать не могут, и я прекрасно их понимал: где им взять людей под дамокловым мечом переселения деревни наверх, в голую безводную степь третьей надпойменной террасы.

А наши проблемы... Как известно: спасение утопающих есть дело рук самих утопающих... Так мы и поступили. Начались ежедневные пешие разведывательные маршруты, иногда достаточно далекие. О ряде курганных групп мы знали благодаря картотеке Куйбышевского музея; к другим приводил нас Бакшеев, третьи мы открывали сами. Раскопанные курганы были единичны и принадлежали основной культуре позднего бронзового века Каспийско-черноморских степей и лесостепи, открытой в начале XX века В.А. Городцовым и названной им срубной (вторая половина II тыс. до н. э.). Она же была им зафиксирована и в Среднем Поволжье, но вначале ограниченным числом курганов. Здесь же, в 1920-е годы работала одна из крупнейших исследователей Поволжья Вера Владимировна Гольмстен, положившая начало составлению соответствующей археологической карты. В 1938 и 1939 годах в эти работы включились экспедиции ИИМК и Куйбышевского музея. Первой руководил А.П. Смирнов, участвовали в них известные московские археологи А.В. Збруева и К.И. Горюнова, причем последняя работала непосредственно у южной окраины Ягодного, где начала раскопки необычно большого для срубной культуры кургана. В центре зафиксировано грандиозное ритуальное кострище диаметром 5 м и толщиной зольно-угольного слоя 0,80 м. На его поверхности лежал скелет коровы, а в южной части траншеи были найдены четыре вставленных друг в друга срубных сосуда. Никаких следов погребения найдено тогда не было, и объект в отчете так и сохранил наименование «кургана под коровой». А.П. Смирнов не согласился с этим и просил меня снять насыпь полностью. Мы выполнили его указание. Должен особо подчеркнуть, что анализ антропологических и остеологических материалов из наших раскопок был произведен такими крупнейшими учеными, как Г.Ф. Дебец и В.И. Цалкин.

Слева направо — Р.М. Мунчаев, Л.П. Зяблин, И.Л. Межеричер, Н.Я. Мерперт. 1952 г.

Куйбышевская экспедиция, село Ягодное, 1950 г.

Но кто же копал? Откуда взялись рабочие? Первые дни было трудновато. Жили мы на южном конце села, длина которого превышала 3,5 км, а курганы были в 6 км севернее села; итого — 9,5 км. Потом впятером машем лопатой, потом — вторая прогулка до южного края села, а на мне еще дневник и чертежи: все мои спутники на раскопках впервые. Мы развесили объявления по всему селу, их читали и не скрывали сомнительных усмешек. Где-то на второй неделе, смущаясь, пришли три пятиклассника, из них одна девочка. Мы, как могли, приласкали их и в тот же день оплатили их труд по максимуму. На другой день рабочих было более 20-ти, половина из них взрослые, правда, больше женщин. В деревне все радушно кланялись, благодарили, угощали. Было это подлинным чудом, но и впрямь мы были единственными работодателями, а через полтора месяца приехал Алексей Петрович. Он горячо одобрил первые наши результаты и повторил просьбу о довершении вскрытия «кургана над коровой». Было исполнено и это.

Здесь, прежде всего, надо вспомнить библейскую притчу: «Камень, отвергнутый строителями, лег во главу угла». Ушло на это немногим меньше месяца при полном комплекте рабочих в будни — не менее тридцати, в воскресенья (тогда еще выходные) — близко к сотне, включая членов сельсовета, столь категоричных в вопросе о «рабочей силе» в первые дни нашего пребывания в селе. На сей раз курган был вскрыт послойно-на-снос. Выше были приведены основные его параметры. В отчете Е.И. Горюновой за 1938 год подчеркнуто отмеченное нами наличие «грандиозного кострища», диаметром 4 м с мощным зольным слоем. На нем лежал скелет коровы, положенной на левый бок с подогнутыми ногами (т.е. и здесь срубный стандарт! — Н.М.). Прекращение работ Екатерина Ивановна связывала с наступлением проливных дождей. Ни одного погребения она не зафиксировала, хотя сама осознавала незавершенность работ, а погребения оказались. Их было тридцать, причем ближайшее из них отстояло от траншеи Е.И. Горюновой всего на 25 см. Они чудом сохранились вместе со стенкой траншеи.

Подавляющее большинство погребений объединяется сходностью как обряда, так и инвентаря. Обряд этот поразительно единообразен: костяки лежали скорченно на левом боку, с подогнутыми руками и ногами, кисти рук в большинстве случаев — перед лицом. Едина и ориентировка: почти все костяки лежат головой на север, лишь крайние восточные отклонены к западу, что подчеркивает подчинение их общей тенденции расположения вокруг центрального жертвенника (следует добавить, что в зольном слое последнего был найден ряд измельченных и перегоревших костей животных, остается открытым вопрос и о человеческих останках). Крут не замкнут: северо-восточный сектор его не дал ни единого погребения. Центральный жертвенник обрамлен двумя «подковами» погребений. Весьма важна половая принадлежность составляющих «подковы» погребений. Во внешней почти все определенные Г.Ф. Дебецом погребения принадлежали мужчинам молодого и среднего возраста. Они были перекрыты накатниками из толстых бревен или располагались в срубах, впущенных в глубокие материковые ямы. Толщина бревен достигала 40 см. Погребения внутренней «подковы» ни по одному из показателей не отличаются от внешних и, несомненно, синхронны им. Однако по характеру погребальных сооружений и характеру самих костяков можно отметить ряд отличий от них. Лишь семь из шестнадцати погребений здесь совершены в материковых ямах, пять — в почвенных и четыре — в насыпи кургана. Накатники отмечены лишь в пяти случаях, и сложены они не из бревен, а из жердей. Большая же часть этих погребений совсем не имела накатников. Крайне важно, что во всех определимых случаях во внутренней «подкове» оказывались погребения женщин, в двух ямах — с детьми. Распределение разнополых погребений по двум различным «подковам», безусловно преднамеренно. Внешняя — мужская — «подкова» с ее мощными накатниками составляла как бы оборонительную линию, ограждавшую внутреннюю «подкову» с погребениями женщин и детей.

Расскажу еще об одном крайне интересном наблюдении в этом кургане. В центре внешней «подковы», прямо на юг от центра кургана найдено погребение, явно выделенное из числа прочих. Оно перекрыто громадным накатником из двух рядов массивных бревен. Яма под ним достигала 2,15 м глубины от уровня погребенной почвы. Верхний накатник, направленный с востока на запад, имел длину 3,50 м и ширину 2,8 м. Подстилавший его второй (внутренний) накатник был направлен с севера на юг и отличался особой массивностью бревен, толщина которых достигала 0,70 м. Толщина же обоих настилов превышала 1,00 м. Лежавший на дне ямы костяк принадлежал мужчине очень высокого роста — не менее 1,90 м, положенному на левый бок головой на север, лицом на восток. При погребенном найдены два необычно больших горшка (диаметром до 0,30 м), под одним из них — два бронзовых ножа с деревянными футлярами из продольных половин, соединенных кожаными шнурами, продетыми в специальные отверстия. Кроме того, здесь же найдено бронзовое шило с рукояткой из свиной кости.

Все это позволяет предполагать, что исследованный курган являлся не только местом захоронения, но и культовым местом, жертвенником определенного коллектива. Основное кострище жертвенника первоначально располагалось на уровне древнего горизонта, на котором найден и ряд других кострищ в основании кургана. Сооружение жертвенника было связано, очевидно, с основным погребением кургана, каковым по всему комплексу показателей было погребение, принадлежавшее, вероятно, патриархально-семейной общине, одной из сложившихся в наших степях в эпоху срубных погребений.

Курган у села Ягодного

Впоследствии вокруг большого родового жертвенника, вблизи могилы вождя возникло кладбище общины, первоначально бескурганное и подчиненное определенной традиции (и даже иерархии размещения умерших), отражающей особенности социальной организации патриархальной общины, в том числе половую и возрастную дифференциацию.

Мне представлялось, что курган был насыпан единовременно над возникшим ранее бескурганным кладбищем, центром которого послужили большой общинный жертвенник и, возможно, связанное с ним основное погребение общинного вождя, которому еще долгое время приносились жертвы, что и обусловило возрастание зольно-угольного слоя жертвенника. Таким образом, можно предполагать сакральный импульс возникновения кладбища. Не исключена возможность того, что оно было перекрыто насыпью до его полного заполнения: об этом свидетельствует абсолютно свободный от погребений северо-восточный сектор кургана. Решающим же доказательством первоначального наличия бескурганного кладбища является расположение четко выраженных выбросов из могильных ям (ярко-желтой глины) на едином уровне древнего горизонта (чернозема).

Во всяком случае, довершение исследования этого памятника резко расширило представление об общей информативности охватывающих огромную территорию погребальных памятников срубной культурно-исторической области.

Я умышленно подробно остановился на раскопках срубных курганов у села Ягодного, поскольку, во-первых, они в значительной мере позволяют судить о специфике погребальных памятников одной из основных культур позднего бронзового века Среднего Поволжья в целом; во-вторых, заметно расширяют и меняют представления об их информативных возможностях. Эти направления исследования были продолжены и значительно развиты в последующие годы. Уже в 1951 году второй отряд экспедиции в район села Хрящевки, являвшимся прямым продолжением района Ягодного, был заметно пополнен. Из прежнего состава можно назвать студента МГУ В. Богословского и самарского археолога Бакшеева. В состав экспедиции вошел поступивший в аспирантуру нашего Института Р.М. Мунчаев, впоследствии крупнейший специалист по первобытной археологии Кавказа и Ближнего Востока, ученый с мировым именем, 11 лет возглавлявший наш институт. Именно Хрящевка 1951 года положила начало нашей дружбе и сотрудничеству, продолжающимся поныне, т.е. около 60-ти лет. Три сезона проработал Рауф Магомедович в Куйбышевской экспедиции, завоевав глубокую симпатию местного населения. Помню один забавный случай, относящийся к 1955 году и подтверждающий это. Крестьянки деревни Русские Выселки (близ Кайбел, к которым мы вскоре обратимся) обсуждали вопрос о национальности Рауфа Магомедовича. И одна из них заключила: «Да что вы, бабоньки! Все они русские! Это только нация у них другая...».

Еще поехали в первую свою экспедицию в Хрящевку Ольга Евтюхова, Элеонора Федорова-Давыдова, Маргарита Герасимова, Юрий Новиков, профессиональный фотограф — мой фронтовой друг Игорь Леонидович Межеричер. Несколько позднее к нам присоединился тоже заслуженный фронтовик и превосходный полевой археолог Леонид Павлович Зяблин. Появилась у нас и своя машина — знаменитая полуторка, которая активно и уже, конечно, безвозмездно передавалась нами крестьянам, покидавшим трехсотлетнее село и переселявшимся на третью террасу, в степь. Иногда, правда, она возвращалась с арбузом, а то и с рыбой. Село Хрящевка было еще больше Ягодного. Были в нем приходы, из них два с каменными церквями, была главная площадь — «Биржевая» — с паровой мельницей. Был свой причал... Подошел ко мне председатель сельсовета, говорит: «Яковлевич! Ну что мне делать наверху, если пожар! Поставили бур, сверлим-сверлим, 18-го метра достигли, а воды все нет!». Стало очень горько! Относились к нам в селе замечательно. Поселили, как и в Ягодном, в старой, прекрасно сохранившейся земской школе, в глаза называли благодетелями, вспоминаю это со щемящим чувством. Формально я был перемещен на должность заместителя начальника экспедиции, но второй отряд оставил за собой, так же как и сам А.П. Смирнов в первом отряде в Булгаре Великом. К задачам же отряда были присоединены поиски палеолитических памятников, порученные превосходному специалисту в этой области Марии Захаровне Паничкиной. Также в компетенции отряда были и памятники времени сложения Волжской Болгарии, салтовские культурные элементы, которые, хоть и в мало выразительном виде, были зафиксированы при единичных погребениях курганов у с. Ягодного.

Л.Н. Петров, Н.Я. Мерперт, А.П. Смирнов. 1953 г.

Куйбышевская экспедиция 1951 г. Второй отряд. Хрящевка. На подвозе сена

Куйбышевская экспедиция. Поволжье, с. Хрящевка, 1952 г. Слева направо: Н.Я. Мерперт, М.З. Паничкина, Д.И. Архангельский, А.П. Смирнов

Хрящевка была буквально окружена курганными группами и остатками разновременных, а иногда и многослойных поселений, что обусловлено превосходными природными условиями района: тучными черноземами, заливными лугами, реками (Черемшан, Сускан, Шейкиан) и озерами (здесь начинаются знаменитые аксаковские места), пойменными рощами. Срубные курганы составляют явное большинство памятников и в целом близки по основным параметрам, но они разнообразнее по отдельным показателям и чаще содержат впускные погребения более поздних периодов. С другой стороны, здесь встречены и курганные погребения, предшествовавшие срубным и относящиеся к еще очень мало изученным или вообще неизученным группам (весьма условно они связываются с полтавкинской культурой). В общем плане правильно отмечалась их древнеямная подоснова, но дальнейшая эволюция последней, факторы, обусловившие ее процесс, и результаты оставались невыясненными. И в этом плане работы Куйбышевской экспедиции позволили несколько прояснить положение. Был зафиксирован ряд курганных групп, включавших от трех до двух курганов в районе между Хрящевкой и Ставрополем. Размеры курганов различны: от очень небольших — диаметром 10 м и высотой 0,50 м до весьма крупных — диаметром до 60 м и высотой до 4 м. Для них всех характерна круглая в плане форма и четко выраженная полушаровидная насыпь, что резко отличает их от сильно уплощенных и часто овальных срубных курганов этого района. Два таких кургана вскрыты у с. Светлое Озеро — один малый (диаметр 15 м, высота около 1 м), второй большой — диаметр 3,5, высота 2,7 м. В первом найдено одно погребение: погребенный, лежавший скорченно на спине головой на северо-северо-восток, был густо покрыт охрой у черепа и ступней. Во втором кургане два основных — погребения мужское и женское — в отдельных материковых ямах. Оба костяка лежали на спине лицом вверх, головой на северо-северо-восток, мужской костяк с вытянутыми, женский с согнутыми руками. Оба основных погребения безынвентарны.

В насыпи же кургана найдены два впускных погребения. Одно явно позднее, с костяком, вытянутым головой на запад и принадлежавшим ребенку 2-х лет. Вещей при нем не было. Вторым же было типичное срубное погребение со срубным горшком. Наиболее же интересен третий курган — одиночный и самый большой: диаметр его 60 м и высота близка к 4 м. Будучи господствующей высотой этого участка, он пользовался особым вниманием в самые различные эпохи, вплоть до современности, когда на нем совершались весенние празднества. В разных слоях его насыпи открыты остатки кострищ и зольных пятен. В 1 м от поверхности раскопки показали наличие значительного пятна материковой глины, и в нем локтевая и часть лучевой кости человека. И много ниже, на материке, на этом же месте вскрыта большая круглая яма (диаметром 2,50 и глубиной 1,40 м), в которой найдены отдельные кости человека, коровы, барана и косули, а также скопления золы и угля.

Могильная яма располагалась под центром насыпи. Форма ее близка квадрату с сильно округленными углами. Сторона ее 3,50 м, глубина в материке около 2 м. Удалось проследить темно-красную прослойку и следы перегнившей бересты, на которых и лежал погребенный — на спине, головой на северо-северо-восток. У ног погребенного стоял раздавленный землей горшок. Вся поверхность покрыта орнаментом. Сосуд оригинален, но как форма его, так и основные элементы орнаментации, несомненно, связаны с керамикой полтавкинских погребений, причем с наиболее ранними ее формами, сохраняющими еще древнеямные традиции и вместе с орнаментацией свидетельствующие о генетической связи между последовательными ступенями развития бронзового века лесостепного Заволжья.

Раскопки кургана №1 у села Хрящевки, поздний бронзовый век

Остатки погребального дома в кургане №1

Находка сосуда в погребении «Крестового Кургана» при тождестве обряда погребения всех трех курганов у Светлого Озера позволила уточнить датировку всей этой оригинальной группы, поскольку совмещение их показателей свидетельствует о несомненной преемственности между древнеямными погребениями и описанными курганами светлоозерской и подобных ей групп. Вместе с тем последние приобретают и новые черты, позволяющие говорить о полтавкинской культуре, в свою очередь явившейся одним из компонентов срубной культуры Среднего Заволжья. Открытие наиболее раннего этапа этого достаточно сложного и многокомпонентного процесса явилось определенным вкладом в общее развитие проблематики бронзового века степного и лесостепного Поволжья.

До сего времени мои описания памятников срубной культуры Среднего Поволжья касались лишь погребальных памятников, поскольку погребальный обряд и инвентарь (прежде всего, керамика) наиболее информативны для определения культурной принадлежности и хронологии памятников. Поселения значительно реже и в гораздо большей мере подвержены разрушениям. Но, все же, ряд их остатков был открыт нашей экспедицией и в отдельных случаях может быть отнесен к наиболее информативным памятникам всей срубной культурно-исторической области.

Значительно менее стационарно довелось мне работать в смежных Среднему Поволжью областях. К югу от него — в степях Нижнего Поволжья — я сменил К.Ф. Смирнова на посту начальника Сталинградской экспедиции в 1957 году, за два года до ее завершения. Предварительно, в 1956 году, по окончанию Куйбышевской экспедиции я по приглашению нашего ведущего кавказоведа Е.И. Крупнова принял участие в рекогносцировке на значительной территории Северного Кавказа — от Грозного до Кисловодска. После этого мы отравились в Махачкалу и посетили некоторые из дагестанских экспедиций. Я был поражен и фантастической красотой Кавказа, и поразительными археологическими его богатствами, а также тесными связями северокавказской и степной проблематики. Последняя, естественно, серьезно заинтересовала меня в ходе исследования памятников срубной культуры Среднего Поволжья, а для выяснения ее корней весьма благодатным оказался «сдвиг к югу» в степное Поволжье — от Мелекесса до Прикаспия — т.е. в пределы тогда еще фактически не изученной, но лежащей в основе всего дальнейшего развития юга Восточной Европы от Западного Причерноморья до Прикаспия древнеямной культурно-исторической области. С ее памятниками я впервые соприкоснулся в 1957 году у села Быково и хутора Красная звезда, где совместно с В.П. Шиловым продолжил широкие раскопки древнеямных курганов, начатые К.Ф. Смирновым и введшие меня в сложнейший процесс первичного освоения степных пространств, сложения простейших форм подвижного скотоводства, а следовательно, специфического варианта «неолитической революции», взаимодействия с древнейшими раннеземледельческими центрами. Именно в Нижнем Поволжье и Предкавказье сложилась одна из основных зон соприкосновения и взаимодействия раннеземледельческого и степного миров, сыгравших столь значительную роль в исторических судьбах Евразии. Вместе с тем, изучение того же взаимодействия неизбежно влекло за собой его расширение за счет охвата новых регионов, новых форм связей, втянутых в этот процесс.

Эта важнейшая проблематика, которая стала для меня основной на 50-е и 60-е годы, территориально выходит далеко за пределы Нижнего и Среднего Поволжья, но именно последнее явилось главным импульсом для соответствующих моих исследований. Предшествующие разделы посвящены, за редким исключением (Быково, Красная звезда, Светлое озеро), памятникам срубной культуры — наиболее поздней и развитой, я бы сказал, финальной для степных и лесостепных культур, возникших на подоснове древнеямной культурно-исторической области, где наиболее сильны были южные, юго-западные и юго-восточные компоненты. Но в эпохи среднего и позднего бронзового века, с распространением производящих форм хозяйства и формированием вторичных его центров на широких территориях и Центральной, и Южной Европы, и западной Азии, положение резко усложнилось. Определяющее воздействие в том же лесостепном Поволжье имели уже не только южные импульсы, но и ряд прочих — от центральноевропейских до западноазиатских. Результатом их воздействий (а точнее взаимодействия) явилось формирование ряда сложных и многокомпонентных феноменов. Одним из наиболее значительных явлений такого рода была абашевская культура позднего бронзового века с первоначальным центром сложения в чувашском правобережье Поволжья, распространившаяся на ряд районов Волго-Донского междуречья и Южного Приуралья. Определенная территориальная разобщенность охваченных регионов и нерегулярность исследований обусловили некоторые разночтения, касающиеся ряда основных проблем этой культуры: места и времени ее сложения, основных компонентов соотношения территориальных групп, путей распространения, связей с окружением в указанных регионах.

Открыта культура была еще в 1925 году замечательным поволжским археологом В.Ф. Смолиным, раскопки ее памятников вели в 1926-1927 гг. П.П. Ефименко и П.Н. Третьяков, далее — после длительного перерыва — в 1945 году О.А. Кравцова-Гракова, в 1947 и 1949 гг. — М. Акимова, во второй половине прошлого века — А.Х. Халиков, А.Д. Пряхин, О.В. Кузьмина, Н.Я. Мерперт. Отдельная и заметно удаленная от Чувашской, но поразительно сходная с ней группа открыта К.В. Сальниковым на Южном Урале. Ныне памятники, связанные с абашевской культурой, стали известны на огромной территории, в местах, разделенных сотнями километров. Под Воронежем и под Челябинском, на Средней Волге и в Приуралье были открыты могильники, отдельные комплексы, наконец, единичные находки, связанные с все более усложнявшейся абашевской проблемой. Возник ряд сложных аспектов, касавшихся территории и характера распространения абашевских памятников, степени их сходства, основных компонентов, связей с фатьяновской, среднепетровской, срубной культурами. Дискуссионными оставались даже вопросы основной территории и выделения собственно абашевского комплекса на ней. Традиционным эталоном культуры оставались чувашские памятники, но число их было невелико, а расположение разрозненным. В.Ф. Смолиным в 1925 году было исследовано 11 погребений, О.А. Кривцовой-Граковой в 1945 году — 17 погребений, П.П. Ефименко и П.Н. Третьяковым в 1926-1927 гг. у деревень Тауш-Касы, Катергиной, Тебе-Касы и др. — наибольшее число (несколько десятков), М.С. Акимовой в 1947-1949 гг. у Тауш-Касы и Катергиной — 25 погребений. Все это составляет очень небольшой процент памятников, разведанных на территории Чувашии, концентрирующихся в определенных районах севера республики и близких по внешним своим индикаторам. В силу этого в 1957-1958 гг. полевые археологические исследования в этих районах Чувашии были возобновлены автором этих строк при активном участии В.Ф. Каховского, Э.Н. Албутовой, Л.П. Вознесенской, П.П. Павлова и др.

Раскопки начались с вскрытия последних двух памятников анонимной группы, где найдены 3 погребения, столько же найдено и в группе у дер. Большое Янгильдино, далее — на протяжении сезонов 1957 и 1958 годов — раскопкам подверглись памятники большой группы у дер. Пикшик, где вскрыто 29 погребений в «курганах». Именно в Пикшиках в первом же сезоне было установлено, что абашевский погребальный обряд достаточно сложен, а наши представления о нем были далеко неполны, в ряде ключевых моментов и ошибочны. В первую очередь это касалось термина «курган», который до этого считался одним из основных индикаторов абашевской культуры, наряду со скорченными на спине костяками, ориентировкой в северном секторе и характерной керамикой, связанной с центральноевропейской традицией культур шнуровой керамики и ее восточноевропейских фатьяновского и среднеевропейского дериватов. Исходя из этих соображений, я счел правильным ставить термин в кавычках, подчеркивая, что к числу подлинно «курганных культур» южной зоны (связанных с древнеямной традицией) абашевская культура ни в коей мере не относится, что не исключает отдельных южных влияний на нее. Основой ее собственной традиции погребальных сооружений была отнюдь не земляная насыпь. Примененный впервые в Пикшиках (превосходным полевым археологом Людмилой Павловной Вознесенской) метод «микростратиграфии» — вскрытие погребенной почвы последовательными малыми слоями при тщательной, иногда неоднократной зачистке поверхности материка — позволил не только уточнить, но во многом изменить представления об абашевском погребальном обряде, что и явилось основным результатом исследований. Прежде всего, была четко документирована особая роль дерева в создании погребального сооружения, начиная с частокола, обрамлявшего определенные участки расчищенной на уровне погребенной почвы площадки, и кончая обрамлением кольями стен самой ямы. При этом древесный слой заполнял пространство между внешним и внутренним периметрами ямы. Это лишь общая схема оформления могильной камеры, представленной в нескольких вариантах. В ряде случаев на уровне погребенной почвы, прежде всего, в центральной части площадки отмечены остатки сооружений из кольев и массивных бревен. Все они связаны с погребальными конструкциями, хотя конкретизировать это положение можно отнюдь не всегда. Сочетание их со скоплениями угля позволяет здесь говорить о связи с ритуальными кострищами, а ямы от больших, вертикально поставленных столбов со следами обжига и обработанными окончаниями — о наличии идолов, что свидетельствует о сакральном характере могильных комплексов.

Весь могильник выглядел в эпоху его создания весьма живописно. На лесной поляне в окружении дубов, берез и осин стояли высокие колья оград семейных склепов — круглые, овальные, квадратные, прямоугольные. За ними виднелись зеленые надмогильные холмы; высокие массивные столбы с грубо высеченными строгими ликами идолов возвышались над оградами. Дым многочисленных костров, возведенных вокруг склепов, поднимался над поляной.

Господствующая ориентировка вскрытых нами погребений юго-восточная, она же преобладает и у других групп абашевской культуры Поволжья, что свидетельствует о прочности погребальной традиции у племен в пределах одного семейного склепа. Нарушения этого правила обусловлены конструктивными особенностями данного сооружения.

Этим вовсе не ограничиваются сложности абашевского погребального обряда. Перечислю лишь некоторых из них — это пустые могилы, частичные захоронения, обезглавленные костяки, другие виды расчлененных погребений и прочие экстраординарные захоронения; следы воздействия этих обрядов хорошо прослеживаются в пограничных с абашевскими пределах срубной культурно-исторической области. Несколько слов об инвентаре вскрытых нами погребений. Я уже отмечал, что основная его категория — керамика — резко отлична от степного и лесостепного юга и свидетельствует о решающем воздействии более западных восточно-и центральноевропейских традиций (таких как шнуровая керамика, шаровидные амфоры и др.).

Подчеркну, что здесь кратко рассматриваются лишь материалы исследований нашей экспедиции, которыми отнюдь не исчерпываются характеристики основных категорий изделий абашевской культуры в целом. Тем более что и в последнем случае они немногочисленны, а в наших раскопках ограничены бронзовым браслетом, тремя серебряными подвесками в полтора оборота и кремневым наконечником стрелы из Пикшик, хотя они и позволяют наметить ориентировочную дату содержащих их погребений, начиная с середины XV до середины XIV вв. до Р.Х.

Курганы у Светлого Озера в среднем Поволжье. Ранний бронзовый век

Абашевские погребения в дер. Пикшике

Абашевский могильник у д. Пикшик (реконструкция выполнена по эскизам автора)