Мертвые головы

Глава 4

Когда позвонил Авдей Доломанов — "Посидим?" — Кирилл не стал отнекиваться. Во-первых, они уже давненько не "сидели", а во-вторых, был понедельник, а значит, затишье на работе. В понедельник-вторник заказы были редки, шевеление начиналось в среду, активизировалось к четвергу, достигало своего апогея в пятницу-субботу, а в воскресение раз на раз не приходилось. Хотя бывали переполненные понедельники, прилично загруженные вторники и совершено пролетные пятницы.

График активизации заказов в меньшей степени зависел от буйства гормонов клиентов, а в большей степени от сезона, погоды, близости или отдаленности праздников, культурных событий (это когда в город приезжают на гастроли бойцы развлекательного фронта, и тогда очень важно, сколько этих бойцов и сколько обслуживающей челяди их сопровождает, какое соотношение в бригаде "голубых" и "нормальных" и во сколько им мчаться в другой город, с нетерпением ждущий своих кумиров. Надо отметить, что эти шоу-мены и шоу-вумен — постоянные заказчики "Услады", интересы которой лоббирует и обслуживающий персонал гостиниц, и устроители гастролей, за определенную мзду, конечно).

Но главное, что влияет на количество заказов, это состояние экономической жизни в городе, иногда напрямую связанное с экономикой в стране, иногда, зависящая от чисто местных событий. Августовский дефолт, например, не только резко сократил количество жаждущих утех клиентов, но и продиктовал понижение долларовых расценок, впрочем, как и во всех областях рынка. Последовавшее затем оживление экономики потребовало от жриц любви увеличения интенсивности производства. Сдача подпольными водочными воротилами своих позиций на Алтае ударила по сотрудницам "Услады" и их коллегам из аналогичных фирм (и дело не в том, что несколько десятков богатых людей обеднели: не так уж они и обеднели, преспокойненько перекинув капиталы в другие области). А хороший урожай зерновых, картофеля и свеклы вновь вселил в их души надежду, что призрак голодной смерти или нищего существования напугал их своей костлявой рукой в самый последний раз…

Короче, по случаю понедельника Мамочка предоставила Кириллу свободный вечер, выяснив, предварительно, где его можно разыскать в случае непредвиденных обстоятельств.

— Кто там? — раздалось за дверью без глазка, когда Кирилл позвонил.

— Это я. Открывай.

— Кто — я?

— Ты что, не слышишь! Я это, Кирилл! Открывай давай! Быстрее!

— Кирилл? Какой Кирилл? Хлебосолов?

— Открывай, сволочь! А то я сейчас уйду! — сердито заорал Кирилл.

Дверь отворилась. На пороге стоял Авдей и ухмылялся во весь рот.

— Что же ты, Кирилл Хлебосолов, орешь как потерпевший! — укоризненно покачал он головой. — Соседи уже небось в милицию позвонили!

Это был обычный его юмор. Он не боялся никаких воров, красть у него все равно было нечего, и спокойно открывал двери среди ночи любому звонившему. Но иногда на него находила охота развлечься, и он часами мог мариновать человека под дверьми, кто он, да зачем пришел, по сто раз переспрашивать одно и то же. Иногда посетители уходили ни с чем, это когда им не удавалось заинтересовать хозяина. У тех же, кто был знаком с причудами Авдея, имелись свои приемы воздействия на него. Кирилл, к примеру, однажды, не вступая в излишний диалог с другом, просто-напросто ушел и унес с собой продукты, а потом, месяца два, немедленно бросал трубку, только заслышав голос Доломанова по телефону. Тот едва вымолил прощение, но совсем от своих привычек не отказался, это было выше его сил, хотя и не отваживался затягивать игру…

— Держи! — сунул Кирилл Авдею один из больших пакетов, принесенных им.

— Ого! Куда так много!

Кирилл, не раздеваясь, прошел в кухню и открыл холодильник. Если не считать бутылки, на треть наполненной подсолнечным маслом, он был совершенно пустым!

— Ну ты даешь! Совсем дошел до ручки!

— Все нормально! — подмигнул Авдей. — Не будем делать культа из еды, как говаривал незабвенный Остап Бендер — бей.

Кирилл принялся выгружать в холодильник то, из чего не следовало делать культа: большой шмат соленого сала, пачку сливочного масла, две упаковки маргарина, десяток яиц, майонез, три банки сайры в масле, упаковку пельменей, мешочек конфет. Из другого пакета он выставил на стол водку, пиво, сахар, большую пачку чая, полиэтиленовый пакет с двумя крупными селедками, полпалки докторской колбасы, две булки хлеба и несколько пакетиков супа быстрого приготовления.

— Куда это?

— Сейчас все рассую по местам, — заверил его хозяин квартиры.

Когда Кирилл разделся в прихожей и вновь вернулся в кухню, он увидел, что выложенные им продукты по-прежнему громоздятся на столе, а Доломанов, вытащив прямо из нечищенной сельди молоки и, оторвав горбушку хлеба, с жадным наслаждением поглощает этот с позволения сказать бутерброд.

— Ну ты и свинтус!

— Не ворчи, брателла! Все нормально! Будем жить! — не переставая яростно работать челюстями, радостно продекларировал Авдей.

— Значит так. Я режу колбасу и хлеб, а ты все равно уж вляпался в селедку, так что тебе ее и разделывать. Все ясно?

— Угу!

— Разделывать — не значит порубить топором на три части, а почистить, освободить от костей и кишок и аккуратно порезать филеечку.

— Все будет как в лучших ресторанах Амстердама и Лиссабона.

— Ну да, там днем с огнем селедочку не сыщешь. Нашел пример!

— Но рыба-то там есть! Города-то портовые! Так что зря придираешься!

— От черт!

— Что такое?

— Сыр забыл купить!

— Ерунда. Ты и так всего набрал, на неделю хватит как минимум.

— К пиву не помешало бы. Да и ты любишь, я же знаю. Забыл!

— Ничего.

— Ладно, в следующий раз принесу. Первым делом его куплю, а потом остальное…

Хлебосолов с Долмановым учились на первом курсе университета и дружили с тех пор, несмотря на то, что Кирилла призвали в армию, а Авдей как-то отвертелся от этой почетнейшей обязанности, и доучивались они на разных курсах.

Авдей был человеком необычным. Необычным во всем. Взять хотя бы имя. Ну скажите на милость, кому может прийти в голову мысль окрестить мальчика, рожденного в семидесятые годы последнего века второго тысячелетия в крупном городе, в краевом центре, не иначе как Авдеем? Маме и папе Доломановым такая мысль в голову пришла. Сначала, конечно, маме, потому, что именно так звали ее любимого дедушку, в честь которого ее родители, в свою очередь, не нарекли ее по причине неподходящего для этого пола. Но сына, в случае рождения такового, назвать Авдеем завещали, что и было выполнено без малейших сомнений в правильности сделанного. Это уже много позже русские имена вошли в моду, да и то: много ли мы видим вокруг мужчин моложе семидесяти пяти лет с именем Авдей?

Но дело даже не в имени. Еще в университете Доломанов считался талантливым, подающим большие надежды литератором. Он и сам нисколько не сомневался в этом. Однако возникший на заре перестройки в России огромный, прямо какой-то ненормальный, даже нездоровый, читательский бум вскоре так же резко, антивзрывом, сошел на нет, и акции некогда славной на весь мир русской литературы рухнули так низко, что сказать, что она неизлечимо больна и находится при смерти — значит сильно и сильно приукрасить.

Жить литературным трудом, то есть иметь от этого труда средства к существованию, в Стране Советов было трудно. Жить литературным трудом в постсоветской России стало невозможно. Тысячи мальчиков и девочек, грезивших некогда литературной славой, нашли применение своим талантам в других видах деятельности, будучи зажаты реалиями суровой действительности. Надо было есть самим и кормить свои семьи. Раньше эти проблемы стояли не так остро, теперь же будто в насмешку над всей идеологией ушедшего в прошлое строя, воплощался в жизнь лозунг: "Кто не работает, тот не ест". Еще несколько лет назад можно было где-нибудь числиться и получать зарплату, не особо напрягаясь. А после двух ночей разгрузки вагонов отпадала проблема квартплаты, хлеба с молоком на две недели и проездного на месяц.

Конечно, и теперь находились фанаты, которые выкладывались на работе, а то и на двух, а потом, по ночам, урывками, где-то (где?!) как-то (как) занимались продиктованным одним из официально зарегистрированных грехов — грехом гордыни — процессом, носящим название "литературный труд". Всем известная шутка, что писателем является тот, кто не может не писать, на поверку оказывается зловредной и правдивой серьезностью, стоящей в одном ряду с обвинительным приговором, неутешительным диагнозом и сделанной в глупом далеком детстве татуировкой на руке женского имени, при одном упоминании которого уже много лет ощущаешь себя Геббельсом, при котором упомянули слово "культура"…

Так вот, исходя из приведенного критерия Авдей Доломанов был настоящим писателем. Он не мог не писать, и если бы за каждую строчку рукописи ему платили по копейке, он бы давно был миллиардером. Кроме того, он не хотел делить время, посвящаемое своей музе, ни с какой другой работой. Единственное, что он скрепя сердце вынужден был делать, это выполнять обязанности дворника, в доме, где занимал квартиру. И то только потому, что это было продиктовано необходимостью за эту самую квартиру платить. Помощь от родителей он не принимал, потому что они до сих пор не оставляли надежды наставить Авдюшу на путь истинный, чтобы он занялся "человечьим" делом, а не витал в эмпиреях.

А Авдею витать в эмпиреях нравилось. Однокомнатная квартира досталась ему в наследство от бабушки, денег он зарабатывал ровно столько, что хватало на оплату коммунальных услуг и телефона, дома он ходил в тонких трико с пузырями на коленях и линялой футболке, сколько его помнил Кирилл, этот наряд оставался неизменным, вне дома — в джинсах и свитере. Он без малейших комплексов донашивал чужие куртки, пальто, ботинки, шапки. В пополнении его гардероба участвовал не только Кирилл, но и другие друзья-приятели всем миром его и подкармливали. Когда голод совсем донимал Авдея, он звонил кому-нибудь из своих и предлагал "посидеть". На посиделки приходить с пустыми руками было не принято…

— Как твои дела? — с набитым ртом поинтересовался Доломанов.

— Ты ешь, ешь, а то подавишься. О делах потом поговорим.

— Угу…

С Авдеем было трудно застольничать по общепринятому русскому этикету: когда каждой выпитой стопке водки предшествует тост, обязательный как команда "Равняйсь! Смирно!" при любом армейском построении, когда трапеза, во-первых, служит насыщению, а во-вторых, является неотъемлемым атрибутом общения; когда закуска на глазок делится пропорционально имеющемуся спиртному, а весь процесс традиционно растягивается во времени.

Авдей одномоментно наедался и напивался (у себя дома, конечно, в компании он вынужденно подчинялся непривычному для себя ритму), впоследствии лишь изредка прихлебывал пиво или опрокидывал стопку водки, "для догона".

Кирилл, смиряясь с привычками друга, своих не ломал. Он пил и закусывал чередом, разве что без тостов.

— Когда ты в последний раз нормально ел? — глядя на жадно поглощающего пищу Авдея, спросил Кирилл. — С мясом, с горячим супом?

— А между прочим вчера, — ответил Доломанов и залпом выпил стакан пива. — Нет, все-таки позавчера, — подумав, уточнил он.

— Или три дня назад, — ухмыльнулся Хлебосолов. — Верно?

— Не, точно позавчера, — уверенно произнес Авдей. — Ну давай, — он хватанул полстакана водки и задумчиво уставился на остатки селедки на тарелке.

— Ешь, ешь, я не голоден.

— Поделимся!

Отодвинув вилкой пару кусочков для Кирилла, Авдей отправил остальные в рот. Кирилл выпил водки и лениво зажевал ее колбасой.

— Одноклассника я встретил. Позавчера. Он и пригласил меня в кафе. С супчиком и с мясом, как ты изволил выразиться.

— Да?..

— Это его кафе, между прочим. Кстати, весьма приличное заведение. Я его несколько лет не видел, и вот случайно на улице встретил. И к счастью, я был при параде. — У Доломанова имелся довольно приличный костюм, пара сорочек и галстук, которые он надевал по особо торжественным случаям. — Я как раз в редакцию ходил…

— Успешно?

— Что? A-а… оставил там кое-что, обещали посмотреть…

— Вечная история.

— Неважно. Так вот, он мне много интересного порассказывал. Я еще подумал, что для твоего романа может пригодиться.

— А для твоего?

— Я же не пишу роман. Я же все больше по малым формам.

Несмотря на упадок издательского бизнеса, Авдей умудрялся постоянно публиковать свои статьи, рассказы, очерки, эссе. По большей части в периодике, разумеется. В "настоящем варианте" ему удалось издать два тонюсеньких поэтических сборника да небольшую тетрадку прозы, и то за свой счет, вернее, за счет спонсоров, а еще точнее за счет друзей, оплативших в складчину полиграфические услуги (в то время типографии еще не ввели грабительских тарифов). Также достославное имя Авдея Доломанова было представлено в двух коллективных сборниках и даже в одном толстом столичном журнале.

— Странные вы люди! — скривил рот в усмешке Хлебосолов.

— Кто — мы?

— Вы. Советчики. Один мне посоветовал в бордель устроиться, где для меня, якобы, просто кладезь материала. Другой какого-то ресторатора раскопал, история которого непременно ляжет в основу моего романа. При этом сам не собирается писать ни о чем подобном, а вот для меня — пожалуйста. Я только одного не пойму: на чем базируется ваша уверенность, что я собираюсь создавать чернушно-порнушную эпопею? Я что, сам об этом заявил?!

— Ты ждешь ответа или просто решил горло прочистить?

— Жду ответа.

— Какое время — такая и литература.

— Ну вот, наш гений заговорил штампами!

— Погоди, погоди! Плевать на штампы. Давай возьмем Россию. Девятнадцатый век — это одна литература, двадцатый — другая, ранний советский период — третья, довоенный — четвертая, военный и послевоенный — пятая и так далее. Спорить будешь?

— Пока послушаю тебя.

— Романтики, фронтовики, деревенщики, оттепельщики, диссиденты… Даже неформальщики, оппозиционеры — единым фронтом. Конечно, кто-то выбивался из общего ряда, но… Где они и кто они?

— Какое это имеет отношение ко мне? — пожал плечами Кирилл.

— Самое прямое. Имей терпение. Знаешь, сейчас “настоящие" писатели, то есть те, кто стал членом союза еще при советской власти и публиковал свои произведения под партийным надзором и цензурой, объявили непримиримую войну современной литературе. Все то, что они называют "чернухой", "порнухой" и "детективщиной", они вообще не признают за литературу! И это по меньшей мере архисмешно!

— Что здесь смешного?..

— Как же, как же. Помнишь, в начале двадцатого века был такой постулат: "Критиковать можно все, кроме Чехова и бульварной литературы, поскольку первый выше всякой критики, а вторая недостойна ее"?

— Такие вещи только ты у нас "помнишь". Ну и что дальше?

— Так вот, если "детективщина" не литература, что же вы так неистовствуете?! Никому ведь не приходит в голову, скажем, ополчиться на сборники анекдотов! И вот наши местные мэтры, многоуважаемые труженики пера и мысли, публикуют в газете манифест, в котором призывают власти запретить издавать художественные произведения без санкции, или как они выразились — рекомендации местных отделений союза писателей России. Как тебе это нравится?

— Новая форма цензуры.

— Это первое. Но цензура — ладно. Вроде бы как борьба за качество, за художественность. Хотя любому ясно, к чему это может привести. Но — пусть. А главное-то примитивно и… аж осадок на душе какой-то гаденький… Главное — устранить конкурентов и взять в свои руки функцию распределения. Нигде в мире нет союзов писателей в том виде как у нас. Везде национальные пен-клубы — это творческие сообщества, а у нас — производственный коллектив. С зарплатами, сладкими должностями, распределителями, домами отдыха, квотами на публикации, государственными дотациями, цензурой и большевистским курированием.

— Но теперь ведь этого нет.

— В том-то и дело, что вся эта армия писателей, большинство из которых никому не нужны, спят и видят, чтобы все это возродить. Нет, ты представляешь: девятнадцатый век, Россия. Союз писателей. Председатель — Лев Николаевич Толстой. Профорг — Достоевский, он путевки распределяет и решает, ехать Тургеневу в Италию или он недостаточно для этого талантлив и политически зрел. Пушкин дал Гоголю рекомендацию для вступления в Санкт-Петербургское отделение СП, но одной рекомендации мало, и никто больше не хочет рекомендовать опасного конкурента.

— Пушкин и Гоголь — один период, Достоевский и Толстой — другой. Здесь ты зарапортовался, братец, — улыбнулся Хлебосолов.

— Не в этом дело. Я веду речь о том, что "настоящие" писатели напрочь не желают творческого соревнования, оно их просто страшит. На съезде сибирских писателей в Красноярске они постановили ходатайствовать перед Правительством, чтобы на книги зарубежных авторов ввели повышенный налог. Как будто это автомобили! Зачем АвтоВАЗу улучшать качество "Жигулей", достаточно добиться огромной разницы в ценах и не за счет понижения себестоимости, а путем налогового протекционизма!

— Куда деваться…

— Это в промышленности. Но в литературе! Взять и заведомо расписаться в собственной неполноценности! Кто только такое придумал! Речь и не идет о том, чтобы писать так, чтобы читатель гонялся за твоими книгами. Зачем? Лучше создать определенный вакуум, вытеснить иностранцев, "детективщиков", всех, кому в свое время не посчастливилось попасть в обойму. Тогда получится эффект, известный под названием "на безрыбье и рак рыба", и снова с продажей "нормальной" литературы все будет замечательно. Но это предположение — огромная ошибка!

— Да сядь ты, не бегай!

— И ошибка вот в чем, — перестав метаться по комнате и усевшись за стол, продолжал Доломанов. — Беда не в том, что народ не читает их, "идейно выверенных" авторов. Беда в том, что народ вообще не читает. Посмотри на тиражи книг. Они упали в десятки раз. А журналы? Вообще убогое зрелище! Надо же, краевая администрация оплатила тираж "Нашего современника", чтобы они тиснули у себя нескольких наших авторов. И у зарубежников, и у "детективщиков" в массе своей тиражи мизерные по сравнению с теми, что были в прошлом…

— Телевидение, видео… Падение доходов…

— И так далее. Я сейчас не о причинах. Следствие налицо — читательский спрос ужался как "шагреневая кожа". Есть еще слабая надежда, что дело именно в спросе, то есть в покупательской способности, а не в интересе: насколько я знаю, библиотеки переполнены. И с какой стати литература — это нечто скучное и тягомотное, а захватывающее и интересное — китч, поделка? Мне всегда в возражение этим снобам хочется привести одну аналогию… За неимением в данный момент подходящих "снобов", приведи ее мне. "Белое солнце пустыни" и фильмы Сокурова — что лучше?

— Это разные вещи.

— Во! Это разные вещи. У Сокурова есть почитатели, их ничтожно мало, но они есть. А у "Белого солнца" огромная зрительская аудитория, всенародная любовь и долгая, если не вечная, жизнь на экране. Сокуров — это серьезное кино, а Сухов с Верещагиным — развлекательное. Ну и что? Разве правомерно противопоставлять эти два явления? Зритель у Сокурова более… квалифицированный что ли? Ну и счастья ему. А космонавты перед полетом все-таки смотрят не его фильмы, не Тарковского, не Муратовой и не Феллини. И черта ли мне лысого с того, что кто-то где-то решил, что "Жертвоприношение" и "Репетиция оркестра" — это "настоящее" кино. А для меня это скучища зевотная. Дайте-ка мне Захарова, Говорухина и Гайдая. Почему я должен руководствоваться чьими-то вкусами? То же и в литературе. Маркес — прижизненный классик и культовая фигура. Ах, Маркес, ах, Габриэль! Ах, "Полковнику никто не пишет"! Ты читал Маркеса?

— Кое-что.

— Ну и как тебе?

— Как ты говоришь, скука зевотная.

— Крамольное заявление! Раз где-то решили, что Маркес — это круто, ты должен везде заявлять, что упиваешься им.

— Ничего я не должен, — закуривая, возразил Хлебосолов.

— Дай и мне, — попросил Авдей. Вообще-то он не курил, лишь когда выпивал, позволял себе сигарету-другую.

— Держи.

— Так вот, — затянувшись пару раз, продолжал Доломанов. — Чем же труд "детективщиков" отличается от труда "настоящего" писателя? Разве его не терзают муки творчества, разве у него не такое же отношение к слову, разве его герои не обретают самостоятельной жизни и не влекут сюжет в сторону от задуманного? Или он может позволить себе большую небрежность в отношении языка? Или он не придерживается тех же правил, что и классик? — Я имею в виду, что произведение его должно быть оригинальным и самобытным, фабула логичной и цельной и так далее.

— Мне кажется, что те, против кого ты направляешь свою гневную филиппику, именно так и считают: что прилавки сегодня переполнены примитивными книжонками, смастряченными плохим русским языком, попросту неграмотно, сюжеты их являются лишь вариациями одной сексуально-зубодробительной болванки, и вся эта ситуация нивелирует искусство и снижает планку читательского вкуса.

— Хорошо. Но отсюда возникает вопрос: может быть все-таки дело не в том — "что", а дело в том — "как"? При чем здесь "детективщики"? А что, деревенщики не пишут говна? Радетели за чистоту российской литературы не пишут говна? Да девяносто процентов. И в детективном жанре те же пропорции. И там есть образчики высокой литературы, а есть дермецо на уровне комиксов…

— Ну-ка примеры высокой литературы? — гася сигарету, произнес Кирилл.

— Пожалуйста. "Макбет" Шекспира. "Дубровский" Пушкина, пусть и не детективная вещь в чистом виде, но разбойничий роман тоже можно причислить к этому ряду. "Преступление и наказание" Достоевского, типичный психологический детектив. "Воскресение" Толстого. А если брать западную литературу, можно составить огромный список от Гюго и Бальзака до Хейли и Дюрренматта, от Акутагавы и Моэма до Пристли и Грина. Да разве всех перечислишь!

— Вот здорово, Акутагава — представитель западной литературы!

— Не придирайся к мелочам. Тем более, что Япония сегодня скорее Запад, чем Восток. Главное, чтобы ты понял, что я имею в виду.

— Твои примеры не совсем корректны. Все-таки у перечисленных тобой авторов детективная линия в сюжете лишь повод, а не самоцель. Ведь нельзя назвать "Войну и мир" военным романом, а "Анну Каренину" — любовным.

— Почему же нельзя? Но ладно, оставим классиков. Возьмем Эдгара По, Конана Дойла и бабушку Агату Кристи. Разве их произведения — менее достойная литература, чем тоска зеленая наших "гертруд"? А Честертон? А Богомолов? А братья Вайнеры? Нет, брат шалишь! Это интересно и это литературно. А превозносить одни жанры и снизводить другие — это… непорядочно. Мелкотравчато. Критикуй книгу, а не жанр. Литературный процесс, в широком смысле этого понятия, включает в себя несколько составляющих: писательский труд, издательские интересы и читательский спрос. В стародавние времена превалировал первый; писателей было мало, и что бы они ни создали, переписчики тиражировали это и доносили до потребителя. Затем (возьмем для удобства советский период…)

— Возьмем, — согласился Хлебосолов.

— …На первую позицию вырвался издательский интерес. Издатель тогда был один — государство рабочих и крестьян. Всем остальным полагалось быть в жопе. Впрочем, гегемонам полагалось быть там же, но говорить об этом вслух было категорически запрещено. У издателя интерес был один — чтобы литература обслуживала его, то есть государства, идеологию, и посему к печати допускалась исключительно лояльная и донельзя политизированная, причем односторонне, литература. Писателю деваться было некуда — или служи, или терпи лишения, или пиши в стол. Читателю тоже некуда — во-первых, на безрыбье питались тухлыми раками, во-вторых, что-то выискивали между строк, в-третьих, какая-то часть и той литературы была великой и прекрасной. Пишущая братия к такому положению привыкла. И вот тебе на: перестройка, реформы, и уже не что иное, как читательский спрос правит бал! Ломка традиций, изменение правил игры. Естественно, что прикормленная братия взвыла. Теперь, чтобы публиковаться, не надо играть в общественно-политические игры, унижаясь и пыхтя, лезть в обоймы, а достаточно просто писать так, чтобы это было интересно читателю. Но это же крамола, не сметь! Не следует потакать читателю, надо формировать его вкус! А собственно почему? Почему не следует потакать читателю? Учет его вкуса — это элементарное уважение. А то получается как в безалкогольно-вегетарианской столовой: полезно для здоровья, недорого, формирование вкуса налицо. Только ведь не нужна никому такая мерзость! И владельцу, скорее всего, не нужна только для открытия приличного ресторана у него нет средств, таланта, дерзости или еще чего-то!

— Типичный конфликт "Отцы и дети". Что ты так кипятишься? Старики нападают на молодежь за их приверженность к жанрам, которые в их времена не жаловались властями. На них в свое время тоже за что-то нападали. И на тех, кто на них нападал, тоже. На заре кинематографа его называли дьявольским искусством и даже вообще не искусством и всячески поносили. Потом "немые" кинематографисты смешивали с грязью звуковое кино. Это везде и всегда так, стоит ли обращать внимание? Мне понравился твой пример с "Белым солнцем пустыни", меня раздражают латиноамериканские сериалы, но раз у них есть своя аудитория, пусть идут. Сравнивать "Антонеллу" с "Амаркордом" глупо. И я не представляю себе режиссера, который бы бился за сокращение показа "мыльных опер". Наши писатели почему-то сочли себя в праве "тащить и не пущать", это их проблемы. Ты-то что так взъярился?

— Вовсе я не взъярился. Это я отвечаю на твой вопрос, вот и все.

— Какой вопрос? — удивился Хлебосолов. — Я тебя ни о чем не спрашивал.

— Что, уже забыл? Ты спрашивал, с чего мы взяли, что ты собираешься писать чернушно-порнушную эпопею. Помнишь?

— Я решил, мы проскочили эту тему без остановок.

— Вовсе нет.

— И еще я думал, что ты пьянее меня и потерял связующую нить.

— Ничего я не потерял. — Доломанов выпил еще водки и оценил взглядом оставшуюся закуску. — Сварить пельмени?

— Я не хочу, — отказался Кирилл. — Если ты голоден, то свари.

— Тогда попозже. А ответ на твой вопрос следующий: сейчас идет такая литературная волна, и куда ты на хер из нее денешься!

— Но ты ведь уворачиваешься от этой волны, — поймал взгляд друга Кирилл.

— Я — другое дело.

— А, значит, ты талант, а я дерьмо собачье!

— Не надо утрировать. И кроме того… Я решил попробовать не уворачиваться.

— Так вот к чему твоя лекция о своекорыстных дядьках и праве любого жанра на литературную идентификацию! Уже накропал что-то детективное?

— Ну… Можно сказать…

— Я слушаю, слушаю, продолжай.

— Да что говорить. Я лучше дам тебе почитать. Перед уходом напомни.

— Уже куда-нибудь пытался воткнуть?

— В Москву отправлял, с оказией. В одно издательство.

— И как?

— Да как… Подсластили пилюлю, что мол язык хороший, фабула занимательная, характеры персонажей прописаны объемно…

— А в самой пилюле что?

— "В повести отсутствует положительный герой". "В финале Добро не побеждает Зло". Но я же им не сказку писал! Где они видели в жизни, чтобы Добро побеждало Зло? И каким по их представлению должен быть положительный герой? Кем он хотя бы должен быть по профессии? И где его взять? Ведь он должен быть не просто героем, он должен быть героем "нашего времени". Кто он — новый русский, чиновник, милиционер, продавец в комке, рабочий, крестьянин, официант, безработный, учитель, врач?..

— Врач… — перебил друга Хлебосолов. — Почему бы не врач?

— Вот только не надо про врачей! — переморщился Доломанов. — Если я тебе про них порассказываю, ты спать не будешь! Главное, что если нарисовать им чистенького рафинированного героя, они тоже завернут, потому что никто этого читать не станет. Кстати, о героях. Тот одноклассник, о котором я тебе говорил…

— И что с ним?

— Интереснейший субъект.

— Тоже не чужд литературе?

— Куда там. Лобик на два пальца, в школе с двойки на тройку учился. Но вот в свое время занялся водкой. Преинтереснейшие вещи рассказывает. Сначала он бодяжил водку по-мелкому. В гараже разбавлял водой дешевый спирт, разливал по бутылкам, вручную наклеивал этикетки и закатывал пробки. Потом расширился, открыл несколько подпольных точек, на него работали десятки людей. Когда он меня вез по городу в свое кафе, то показывал на какой-нибудь магазин или ресторан и рассказывал, чье это. Представляешь, весь центр города застроен водочниками и спиртовиками. Буквально весь! И не только центр. Он говорит: "Подойди к любому фешенебельному магазину, или изящному бутику, ресторану или супермаркету, и принюхайся. Ты почувствуешь, что он пахнет спиртом".

— У твоего друга явная склонность к образным выражениям. Непонятно только, что в этом интересного. Ну водочник, ну нажился, ну купил кафе… Стандартная судьбинушка нового русского среднего пошиба.

— А интересно вот что. Как ты знаешь, пару лет назад местные власти объявили священную войну спиртовикам и водочникам, работающим не на государство, а на свой карман. Об этом трубили все газеты и телеканалы.

— Меня это нисколько не касалось, так что я только краем уха…

— Войну, что удивительно, не только объявили, но и повели. Водочников вычисляли, отлавливали на дорогах их грузы, сажали их работников, громили их подпольные цеха и базы. Посадили несколько милиционеров и налоговиков, прикрывавших подпольных воротил, остальные решительно отказались от почетной и высокооплачиваемой должности "крыши", бросили подопечных на произвол судьбы, и вскоре те на собственной шкуре испытали состояние, обозначаемое идиоматическим выражением "как рыба об лед". Словом, власти победили.

— Рад за них, я являюсь сторонником государственной водочной монополии.

— Я тоже. Беда в том, что победа оказалась пирровой.

— Это как?

— Администрация думала, что стоит зажать подпольщиков, люди начнут покупать заводскую водку, и деньги широкой рекой потекут в бюджет.

— Логика налицо.

— Никакой логики. Благие пожелания, не более. Алтай был одним из нескольких регионов в России, где производство подпольной водки достигло огромных масштабов. И водку подпольщики производили весьма качественную, из хорошего питьевого спирта высшей очистки, с использованием угольных фильтров и с соблюдением технологии. Все крики о том, что "паленкой" травятся люди, относятся к мелкому кустарному производству, когда низкосортный технический спирт, зачастую попросту ядовитый, бодяжат водой из-под крана, разливают в грязные бэушные бутылки, в которых хранилось неизвестно что, и толкают через своих знакомых, работающих продавцами в "комках". Вот с этой мелкой кустарной нечистью бороться очень сложно, впрочем, она-то особой конкуренции государству не составляет. Другое дело — цивилизованные подпольщики. Произведенную продукцию они считали КамАЗами, а чаще вагонами. И вот эти КамАЗы и вагоны по большей части продавали за пределами края.

— По большей части?

— Не менее девяноста процентов. Их зажали, а оборот водки, произведенной на официальных предприятиях, особо-то и не возрос. Увеличился, конечно, немного, но и близко не подполз к тем показателям, на которые рассчитывали власти. И акцизы с налогами вовсе не потекли в бюджет, а зависли на ликероводочных заводах кредиторской задолженностью. Да плюс вексельное обращение, эта эрзац-валюта. Нет, судя по отчетам чиновников в прессе, все нормально, у теневого бизнеса отбит приличный кусок доходов. Но высокопоставленные администраторы аж зубами скрипят, и есть от чего: мало того, что приток "пьяных" денег оказался далек от желаемого, те средства, и очень немалые средства, которые тащили теневики на Алтай, реализуя "паленку" на Урале и в Новосибирске, в Кемерово и Новокузнецке, на Севере и на Дальнем Востоке, иссякли. А это ведь по сути были реальные инвестиции. Водочники занимались строительством, скупали все подряд, другими словами — давали работу и кормили кучу народа. Думаешь, наверху не понимают, что потерял край? Нет, братец, не такие уж они все там тупорогие.

— Но здесь уже дело не только в деньгах. Нельзя дать вору наживаться, даже если это каким-либо косвенным и неожиданным образом выгодно обществу. Тем более, что в нашем случае речь идет не об обществе в целом, а о его части на отдельно взятой территории.

— Здесь с тобой трудно спорить. Но вот что получается. Те рынки сбыта, что были под нашими теневиками вовсе не отошли к нашим официалам. Их тут же заняли теневики из других регионов. Ты же слышал о той экспансии, которую проводит маленькая Северная Осетия? Она заполонила пол-России своей низкопробной, но дешевой водярой. А Осетия во много раз меньше Алтая, и по территории, и по населению, но там двести ликероводочных заводов. Двести! Не считая кустарных разливочных. И их власть не только с ними не борется, но и всячески поощряет: еще бы, такие деньги льются в горную республику, где нет ни промышленности, ни общественной тяги к какому бы то ни было труду. Традиционный подход, так сказать.

— Но их сейчас тоже повсюду зажимают. Вон, перекрыли поток спирта из Турции и Грузии. Словосочетание "Верхний Ларе" уже стало чуть ли не нарицательным. Там пограничники конкретно отстреливают любой спиртовоз, пытающийся прорваться в Россию.

— Еще бы, заказ московской водочной мафии. Убирают конкурентов.

— Да брось ты, просто власти наконец взялись за отстаивание госмонополии.

— Ага, щас! И за осетинов можешь не беспокоиться: они еще много своего дерьма сюда скачивают, уж поверь мне.

— И к нам?

— А вот к нам как раз нет. У нас традиционно на девяносто пять, если не больше, процентов продавалась и продается своя водка. Заводская ли, паленая, но алтайская. Ты же знаешь, она завсегда самой лучшей в округе была. Вино суррогатное везут, коньяки левые, но водка и пиво..! Это святое и это вне конкуренции!

— Так давай выпьем по этому поводу.

— Ага.

Авдей плеснул водки в стаканы, сразу выпил свою порцию и вновь заметался по комнате. Кирилл выцедил обжигающую жидкость в несколько маленьких глотков, занюхал кусочком хлеба и им же зажевал.

— Так вот, моральный аспект, который ты затронул, — продолжил свою мысль Доломанов. — Если бы власти заявили: мол, главная наша задача — разорить теневиков, не дать негодяям наживаться на нестабильной ситуации и отсутствии должного контроля; пусть регион потеряет материально, зато справедливость восторжествует — вот тогда бы я их уважал безмерно и за такую власть глотку бы любому перегрыз. Но они ведь, чиновники эти, на теме госмонополии построили все свои программы, предвыборные и отчетные, уверяя нас всех, что "пьяные" деньги озолотят Алтай.

— Цель-то была вполне благая, согласись, Авдюша.

— И что толку? Реальные денежные притоки-то уменьшились. Как тут не вспомнить Черномырдина с его "Хотели как лучше…" Опять жидко обосрались.

— Почему опять?

— А, одноклассничек-то мне порассказывал. Мы-то с тобой всего не видим, а он с интересом наблюдает. Администрация-то введет фиксированные цены на полиэтиленовые мешочки, ну те, в которые на рынках и в магазинах товар фасуют…

— Зачем?

— Хороший вопрос. Вроде как для защиты малоимущих слоев населения.

— А на деле?

— А на деле малоимущие со своими мешочками на рынок ходят, постиранными и высушенными. А остальным плевать на эти копейки. Конечно, никто это тупое распоряжение и не думал выполнять, но если бы торгашей заставили, это привело бы к безусловному понижению товарооборота, пусть и небольшому. Кому выгодно? Никому. Аналогичная история со стеклотарой.

— Что еще за история?

— Тоже ввели фиксированный предел стоимости бэушной бутылки. Экономический эффект: спекулянты из соседних областей сняли неплохой куш за наш счет, за счет тупости наших отцов-руководителей, а мы опять в клоаке. Идиотизм свой они отменили втихоря, денежек-то утекло немало. И такие их ляпы на каждом шагу, а страдает, между прочим, население. А как они руководят сельским хозяйством! О, это отдельная большая тема! Вот где неподнятая целина-то!

— Только не начинай ее поднимать! Не желаю я больше все это дерьмо слушать. Что бы ты там ни говорил и как бы ни был прав, в моем романе будут жить прекрасные и верные женщины и порядочные и сильные мужчины. И там не будет ни спиртовиков-теневиков, ни проституток, ни чиновников, ни прочей… так сказать…

— Тогда это будет сказка… — печально и неожиданно трезво посмотрел на друга Авдей. — Ну, дай Бог… Хотя я не очень представляю…

— Тащи еще пива!

— А разве есть?

— Я в холодильник поставил. И воду под пельмени ставь.

— А водку?

— И водку давай, здесь на разок разлить осталось. А потом почитаешь мне свои стихи, а то совсем тоску нагнал…