Мертвый угол

Глава первая

…А подлости он людям не прощал. Не мог понять своими идиотскими мозгами, что заставляет многих подличать всю свою жизнь? Так в свое время он не мог понять логарифмической линейки.

Тренер ему сразу намекнул: придется уступить. Еще в гостинице, когда приехали на «зону». Вернее, так он не сказал, впрямую. Подводил к тому. Мол, так и так, что нам с тобою, дескать, «Юг России»? В этом году мы первенства не завоюем, знаешь сам: в руках твоих еще «кисель», всех сковырнуть силенок не достанет. Попрыгаешь, покажешь технику, продержишься три раунда, коронный свой прибережешь, высовываться сразу с ним не надо. Пусть тебя заметят, пусть откроют. Судьи любят «открывать». Готового никто не жалует. Вроде ты пришел и требуешь свое. А людям хочется, чтобы у них просили, а они одаривали, благодетельствовали… Но только, не дай Бог, не отдавали, да еще по праву слабого.

— Они тебя потом в такие жернова запустят, через такую жеребьевку проведут, ни на один чемпионат не попадешь. — Тренер наклонился к уху Климова и его заросшее бровями переносье стало мрачным. — Вечный бой со своей тенью. Все паморки на ринге отобьют, пока залезешь на еще одну ступень. А твой соперник — хлопец именитый: мастер спорта. Ему и прочат первенство России. Сто четырнадцать боев — сто восемь выиграл. Не то, что у тебя. Из сорока восьми боев — чуть больше половины. Даже если ты его побьешь, а судьи здесь все ушлые, — Иван Антонович поскреб кадык, — ты в лучшем случае получишь «кандидата, ну, может быть, еще наметят в сборную, а у Плахотина все это уже есть. Его на другой уровень выводят.

У тренера был перебитый нос и шрам на шраме по всему лицу.

— Парень ты с чутьем, настырный, дважды два считать научишься… а бокс, — он дернул головой, — не век же лазить под канаты.

Климов резко втянул воздух сквозь закушенные зубы.

В раздевалке пахло йодом, новой обувью и духом фаворитства.

Как Иван Антонович и предсказал, ему «подсеяли» Плахотина.

Ветер дует в одну сторону, а айсберги движутся в другую.

Подводные течения сильнее ветра.

Федерация бокса несла в себе признаки океанического происхождения. За Плахотина кому-то могли дать «заслуженного», а за Климова? Он был слишком темной лошадкой, чтобы на него поставили.

Пришлось настраивать себя на поражение.

Что ни говори, он волновался. Не до люфта в коленках, но щиколоток своих не чувствовал. Все казалось, что «боксерки» расшнурованы: нет-нет, да и поглядывал на них.

Ему достался красный угол.

— Не дай насесть. Все время уходи, — втолковывал Иван Антонович. — Танцуй, танцуй и на прямых. Кружи.

Климов только головой кивал да подпихивал перчаткой шлем к затылку.

«В синем углу ринга, — голос комментатора был насморочным и протяжным, — мастер спорта Зиновий Плахотин».

В темноте трибун замелькали, как ночные бабочки, летящие на свет, хлопки, ладони, лица.

Климов старался не смотреть в тот угол, где захваленно раскланивался фаворит спортивного Ростова.

«…серебряный призер чемпионата, — гундосил комментатор. — Тренирует его двукратный… обладатель кубка…»

Заревели, заревели! Титул — полпобеды. А Европа вся меньше России.

«В красном углу… — Климов напрягся. — Перворазрядник…»

Все же прозвучало с издевкой.

Засвистели.

Ждут избиения младенца.

Климов надеялся, что комментатор скажет: «В четырнадцати боях одержал победу нокаутом», но ничего подобного не услыхал.

Ну и не надо.

Судья на ринге развел руки.

Пригласил.

Климов бросил взгляд на тренера, но Иван Антонович повернулся к боковому судье, что-то показывая тому на пальцах.

Ткнулись перчатками.

Оп! Климов чуть не принял правостороннюю стойку. Интересно, заметил Плахотин? Вряд ли. Счел за обман или крайнюю степень волнения.

Сыпучие волосы противника были подсвечены шампунем. Челочка патриция, глаза полынные, сталисто-серые. Он сразу попытался подколоть перворазрядника коротким в челюсть. Промахнулся.

«Заморишься, — отпрянул Климов. — Костолом».

На ринге было жарко. От навязанного темпа и софитов.

Тынц!

Климов пропустил прямой.

Перчатки, локти, плечи.

Разноголосица из зала.

Плахотин был «рубака». Это подкупало. Бей меня, а я тебя.

Климов уходил, подныривал, кружил.

Держал противника на расстоянии.

«Что он так спешит? Поспорил, что уложит в первом раунде? Решил большие деньги загрести? Не терпится никак?»

— Ты кто? — приклеился он так, что изо рта его пахнуло.

Рефери раскинул руки:

— Брэк!

Плахотин отвалил.

Климов про себя отметил, что ноги у любимчика тяжеловаты, отстают, а вот руками, черт, работает отменно.

Послышалась скороговорка тренера:

— Щелчок, укол и уходи.

Климов кивнул. Дескать, услышал. И еле уклонился от посыла в лоб.

— Ты, сука, хто?

Климов сделал вид самый невинный.

— Что, зубы жмут? — насел Плахотин, и рефери опять прикрикнул:

— Брэк!

Любимчик бросил корпус влево, вправо, влево, — на какое-то мгновение закрыл собою Климова от надоевшего судьи на ринге.

— Ци-к!

В глазах у Климова слюна. Едучая, слепящая, паскудная. Черно и жутко: неужели плюнул?

— Хэк!

«Да у него удар — полтонны! — засквозило в голове, и Климов впервые услыхал, как стрекочет сорока в закрытом помещении. Ему стало душно. Липко. Тесно. Как будто на голову с размаху насадили шлем. Глухой, мотоциклетный, или же ночной горшок. Тошнотный запах. — Пропустил».

Рефери смотрел ему в глаза, а он не мог их разлепить.

«Четыре, пять… Руки у пояса… на уровне груди…»

Мерклый свет перегорающих софитов становился ярче, но в голове плыл медный звон и стрекотала сумасшедшая сорока.

Пропустил.

«Ну, сволочь! — Климов широко раскрыл глаза. Руки на уровне. — Только бы не прекратили бой».

Пол еще зыбился, но рефери скрестил перед собою пальцы:

— Бокс!

Крюк слева, справа. Климов увернулся, но глаза предательски слезились.

— Бе-е-ей!

— Клади в середку!

— По моргалам!

Казалось, что от криков рухнет потолок. Вскочили.

— Зю-няааа!

Рев отламывался от трибун, как скальный монолит от взорванной горы, но Климов все-таки успел под конец раунда красиво присобачить в челюсть мастерюге.

Когда расходились, он краем глаза уловил, как у того ослабленно-безвольно чиркнула перчатка по бедру. Еще в свой угол не дошел, уже размяк.

Полотенце в руке тренера вертелось, как пропеллер. Иван Антонович оттягивал резинку климовских трусов, и воздух холодил горячий пах.

— Умыться! Дайте мне умыться!

Плеснули на лицо.

— Еще! Еще!

Плевок горел в глазах.

— Во рту пополощи. Не ковыряй. Противник он серьезный.

Сорока вроде замолчала, и в глазах не режет.

Гонг.

— Плахотя-а, бей!

— Ведь ты же обещал!

Климов с ожесточенной веселостью парировал свистящую перчатку и, не переставая следить за ногами соперника, делал все, чтобы Плахотин не полез «вязаться».

— Бе-е-ей!

Климов отсунулся, ушел от «клинча» и углядел кровоподтек под левым глазом «Зюни». Сам не заметил, как приварил.

Плахотин набычился, но рефери сдержал его напор: опасно головой.

«Понюхай, гад, свою губу, понюхай, — злился Климов, доставая еще раз по корпусу и целя в голову. — Сейчас ты мне откроешь диафрагму. — Он явно дожимал последнюю минуту. — Ха! — Как будто прижимал к земле гадюку. Было. В детстве. В степь пошли… Вот так. Сейчас мы перестроимся и левой! Сбоку. В степь… Ага… А там гадюка… Нна!… По печени. Согнулся? Так… Ага… А там гадюка… Прямым в челюсть».

— В угол!

О том, что удалось заехать фавориту слева, Климов догадался лишь тогда, когда услышал:

— Три… четыре… пять…

Элегантный сухощавый рефери выщелкивал перед собой наглядно растопыренные пальцы:

— Восемь… девять…

— Зю-ня-ааа!

— Аут.

Плахотин все же сел. Оперся на перчатку. Помотал башкой и повалился навзничь.

Судья на ринге вскинул руку Климова и объявил победу.

…Били его в душевой. Их было пятеро, а он один. Как раз намылил голову, лицо…

Ударили в висок чем-то тяжелым.

Вода была напористая, мелкая, и он довольно скоро оклемался. Ханыг, конечно, уже не было. Сбежали. Бой Климова был заключительный, и в душевую больше так никто и не зашел.

Климов открыл глаза, потрогал голову рукой. Нет, не болела. Коротко остриженные волосы напомнили ему о психбольнице. Значит, все это ему приснилось, вернее, вспомнилось во сне… И Климов улыбнулся. Благостно и умиротворенно. Господи, как хорошо проснуться дома, в своей спальне, зная, что тебя не хватятся сию минуту на работе, ты в отгуле… Он потянулся, приподнялся на подушке, осмотрел надорванные локтевые вены, медленно провел по ним расслабленными пальцами… слегка прижал… Нет, все было нормально, подживали… и сердце мерно, четко гнало кровь по жилам. Хорошо! Он закинул руки за голову и минуты две бездумно всматривался в потолок, такой знакомый и такой родной! Вон след от комара, которого он как-то прибил шлепанцем в отместку за его зловредность и неслыханную кровожадность. Обычно Климов на укусы комаров не реагировал, но этот и Оксану свел с ума, и Климова допек. За что и был, естественно, наказан. Вон паутинка, над светильником… Оксана никогда ее не видит при уборке… и не надо… так даже уютней, домовитей…

Обычно Климов просыпался рано, в половине пятого, от силы — в пять, но пребывание в психушке вымотало нервы, сказался недосып: часы показывали девять.

— Охо-хо, — Климов зевнул. — Пора вставать. — И вновь прикрыл глаза. Дескать, имею право.

Хотя дверь в спальню и была плотно прикрыта, он слышал, как жена возилась у плиты, что-то пекла, по запаху — творожный пудинг, столь любимый Климовым, наверное, отпросилась на работе, чтоб иметь возможность побыть дома, подкормить и подлечить измотанного службой — будь она проклята твоя работа! ненавижу! — отца своих детей и — собственного? — мужа, пострадавшего от злых мучителей, лишивших его памяти и заточивших в местную психиатричку. Наверное, и проснулся он так поздно, что пришлось рассказывать жене о злоключениях, о том, как нашел сына Легостаевой, о том…

Звонок в дверь заставил его вновь открыть глаза и приподняться на подушке. Кто-то звонил к ним в квартиру. Может. Андрей? Он должен был съездить в больницу, посмотреть вместе с профессором, действительно ли спрятана в диване книга «Магия и медицина», как призналась на допросе Шевкопляс? Но он бы позвонил по телефону, парень деликатный… Дети в школе… Вероятно, кто-то из соседей…

Он слышал, как Оксана отворила дверь, кому-то назвала свою фамилию, сказала: «Да», и женский полушепот стал перемежаться вздохами сочувствия.

«По-видимому, кто-то из соседок, — решил Климов и благодушно повернулся на бок. — Хорошо! Не думать, не спешить, не опасаться… лежать с закрытыми глазами, вдыхать милый и родной запах жены, идущий от подушки, одеяла, от ночной сорочки, брошенной Оксаной в изголовье».

Наружная дверь хлопнула, щелкнул замок, послышались шаги.

Оксана вошла в спальню.

— Юр, ты спишь?

Он притворился, что не слышит, нарочито затаил дыханье и невольно улыбнулся, приоткрыв один лишь глаз, мол, что?

Оксана протянула телеграмму.

— Вот.

И всхлипнула, зажав ладонью рот.

«Умерла баба Фрося приезжай похороны Петр»

Климов медленно, сквозь зубы втянул воздух, выдохнул, потер рукою лоб и отложил текст телеграммы в сторону. Это извещение в который раз доказывало, что течение жизни совершенно не зависит от человеческой воли, только от смерти. От ее безумной логики.

На какое-то мгновение он потерял ощущение реальности, слушал и не слышал, что говорит ему жена, как будто с головой ушел под воду, пока до его слуха не донесся вой сирены. То ли милицейской, то ли «скорой помощи».

Смерть близкого, родного человека, все равно, что ожог. Ничем не смоешь. На всю жизнь. О своей смерти — когда- то же она наступит! — Климов думал также, как о насморке: ничего страшного. Но смерть родных и близких…

Он глянул на Оксану, горестно застывшую с ладонью на губах, и перекрестился:

— Царство ей небесное, Ефросинье Александровне…

Жена согласно закивала головой и повернулась к образу

Спасителя, дешевенькой иконке, купленной в церковной лавке.

Надорванную вену заломило, как после забора крови или же введения лекарства. Был человек и нет. Климов поморщился, согнул левую руку в локте, потер ее от кисти до плеча. Никто у него кровь не брал, никто не собирался вкалывать ему губительную дрянь, это просто жаловалось сердце.