Мертвый угол

Глава седьмая

Слакогуз его не узнавал. Не замечал. В упор не видел.

Даже сесть не предложил, лишь мельком глянул, почесал себя за ухом, дескать, выставить тебя из кабинета я всегда успею, но постой, постой, нахал несчастный, попереминайся с ноги на ногу, потри половичок у входа в кабинет, раскинь умишком, кто есть кто, достойно ли врываться в чужой дом и требовать «подать сюда хозяина!», когда тот занят делом? Теперь любой суется контролировать работников милиции, и создаются дополнительные трудности. А спрашивается, для чего? Все обо всем имеет право знать один какой-то человек, от силы два, но уж ни в коем случае не больше. Если один пострадал, а другой может помочь, зачем им третий? Третий всегда лишний. Как в деле нарушения закона, так и в деле охраны порядка существует некая презумпция… Где нет тайны, там нет интереса, нет инициативы, а где нет последней, там замирает жизнь.

Климов протирать половичок не собирался. Но и унижать себя нахальством — занимать свободный стул без приглашения, к чему он не привык: обычай — деспот! — не желал.

Изобразив радушную улыбку, он укоряюще-шутливо развел руки:

— Старина! Не узнавать друзей, погодков-однокашников! Нехорошо…

И двинулся к столу.

Слакогуз откинулся на спинку кресла.

Каждая его морщинка, складка на лице и возле глаз, казалось, намекала всякому на то, что принимать чужих за близких он считает лишним. Тем более пустым и зряшным он считает сам процесс угадывания, когда к нему заходит посторонний. Он не из тех, кто ходит пятками вперед. Жить прошлым — для него — непозволительная роскошь. Он копил силы, волю, справедливый гнев для борьбы с преступностью, профессиональной непригодностью и рукосуйством. Не чувствовать в себе карающий огонь блюстителя общественной морали он просто не имеет права. Умный умного всегда поймет. Но умным сейчас трудно. Места их занимают охламоны и тупицы вроде вот такого «однокашника», затычки во все дырки, неизвестно с какой целью нагрянувшего в Ключеводск.

Хмыкнув, Слакогуз протянул руку;

— Ваши документики, пожалте.

Климов улыбнулся еще шире. Достал паспорт. Продолжал игру:

— Смотри и узнавай, да поживей, а то я тебя выдерну из- за стола…

Он сам почувствовал, что тон шутливой фразы был холодноватым.

Слакогуз пролистнул паспорт, сдвинул его на краешек стола.

Жест отстраняющий, но смысл примирительный.

Поерзал, поскрипел кожзаменителем усадистого кресла, отперхался и равнодушно, с чувством превосходства подал руку. Дал возможность подержаться за свои негнущиеся пальцы.

— Каким ветром?

Его пухлая, влажная ладонь вызвала желание тотчас сухо-насухо вытереть пальцы, и Климов сел, разгладив на колене полу плаща.

«Привык сморкать в чужую руку», — с давней, еще школьной неприязнью подумал он о Слакогузе и, придвигая поближе к столу стул, на котором сидел, стал объяснять причину своего визита.

— В общем, пришел за справкой.

Он отвел глаза от жирного двойного подбородка Слакогуза и присоединил к своему паспорт Ефросиньи Александровны.

— Дело за малым.

Слакогуз помрачнел.

— Это ты так думаешь.

Его мрачность наводила на мысль, что он обидно обделен судьбой.

Климов решил подольстить.

— Насколько понимаю, ты здесь бог и царь. Все остальное — чистая проформа. Твои подпись и печать, что гвозди в крышку гроба. Раз! — и на века.

Он безотчетно тронул узел галстука, внезапно пожалев, что трудно сходится с людьми.

Глаза у Слакогуза потеплели, но все равно он смотрел с недоверием. Так еще пацаны смотрят на генерала, и даже не столько на него, сколько на красные брючные полосы, проверяя себя: не ошиблись ли? У генерала должны быть лампасы. Тогда он настоящий.

Жаль, что Климов не обладал способностью читать чужие мысли по выражению лица.

— Все так, но и не так, — вальяжно почесал себя за ухом Слакогуз. — Закон. Инструкция. Порядок.

Он снял с руки часы, вгляделся в циферблат, удостоверился, что из хромированных они от разговора с Климовым отнюдь не стали золотыми, послушал, как идут, встряхнул, опять послушал, приподнял их за зажим браслета, стал раскачивать на уровне труди, всем своим видом искренне показывал, что ему совсем не хочется быть бюрократом, демагогом и занудой.

— Я тоже, знаешь ли, стараюсь быть внимательным и милосердно-чутким, но и ты пойми: не вправе я причину смерти устанавливать. Закон. Такое дело. Езжай в район.

Его неспешно-важная размеренная речь словно помогала часам раскачиваться на браслете. Их метрономно-металлический стук и блики электрического света, вспыхивающие на круглом корпусе и на браслете, как бы поддразнивали Климова: «Ну, что ты мне на это возразишь?»

— А что в районе?

— Судмедэкспертиза.

Климов хмыкнул.

— Это значит… труп нужно везти?

Маслянистые глаза смотрели на него бесстрастно.

— Как захочешь. Можно судмедэксперта сюда… Деньгами помани.

Слакогуз надел часы, щелкнул зажимом, покрутил браслет, снова послушал механизм, остался чем-то недоволен, полез в стол.

— А сколько это будет стоить? — спросил Климов.

— Что?

— Вызов судмедэксперта.

— Понятия не знаю, — косноязыко буркнул Слакогуз, нашарив в ящике стола запасной стержень к шариковой ручке. Он попробовал его расписать, но только поцарапал и порвал бумагу. Паста ссохлась, и стержень годился лишь на выброс, что он и сделал с превеликим удовольствием, швырнув его в корзину.

— Освобождаться надо от старья, освобождаться!

Он словно намекал на что-то, но понять его Климов не мог. Педант и тугодум, он не приучен был «давать на лапу». А Слакогуз сложил в стопку кипу бумаг: оперативных сводок, телефонограмм и протоколов, зажал в руке в приподнял их над столом. Свободный незажатый край округло разошелся, как трехрядка, если открепить застежку на боку, и зачем-то вслух пересчитал количество листов. Их было больше, чем достаточно.

— Пятьдесят штук.

Бумаги тяготили руку, и Слакогуз отправил их на время — с глаз долой! — в утробу сейфа.

Климов поднялся, взял паспорта: свой в новых корочках из твердой буйволиной кожи, подарили сыновья на день рождения, и бабы Фроси, старенький, затерханный, с надорванным углом.

Постукал паспортами по ладони.

Слакогуз возился с дверцей сейфа. Петли были разболтаны, замок не закрывался.

— Твою мать! — у Слакогуза ничего не получалось. — Весь день, зараза, наперекосяк. Думал, после дежурства отосплюсь, так принесла нелегкая, — Климов напрягся, — этого ханурика, босого на коньках, — Климов кивнул, — а я один… — ключ проворачивался в скважине, но не закрывал, — водитель был, на той неделе загремел в больницу, отвезли в район, аппендицит, сказали, гнойный, может, и не выживет, вот так, — дверца закрылась, Слакогуз вытер рукой вспотевший подбородок, двинулся в обход стола. — Еще сержант был, парень-хват, гроза местной шпаны, на днях подрезали, похоронили… Дел хватает. Заходи…

«Когда умрешь», — проговорил за него концовку фразы Климов, но вслух сказал другое:

— Дай я позвоню сейчас в судмедэкспертизу.

— Не положено.

— Тогда ты позвони.

Уловив замешательство Слакогуза, снял телефонную трубку, протянул.

— Не будь занудой…

— Ладно, — отмахнулся Слакогуз, — звони…

В дверь постучали.

Климов обернулся.

Заглядывала паспортистка. Язык прижат к верхней губе, глаза прищурены, вид плутоватый. Столкнулась взглядом, обдала презрением, кокетливо сведя коленки, зашептала Слакогузу:

— Я сейчас… Ага… Целую в носик…

Слакогуз начальственно похлопал ее чуть ниже спины.

— Только недолго.

Выскользнула, выпорхнула, отвязалась.

Климов облегченно выдохнул, узнал у Слакогуза код и номер телефона судмедэкспертизы, позвонил. Ответил женский голос. Санитарка сообщила, что врач занят, был еще один, уволился, и этот собирается…

— А где он?

— Режет.

— Передайте ему, чтоб не уходил. Ему будут звонить из Ключеводска…

— .. Клю-че-вод-с-ка! — по слогам прокричал Климов в трубку глуховатой санитарке. — Из милиции!.. Или, — он посмотрел на Слакогуза, но тот, поглаживая жирные бока, глазел в окно, — пусть позвонит… пусть позвонит! сюда! в милицию! да! в Ключеводск! Я жду!

Опустил трубку.

— Занят врач.

— Бывает.

Слакогуз зевнул.

Не повернулся.

Разговаривать он явно не хотел.

Ничего не оставалось делать, как рассматривать на стенах трещины, поглядывать на телефон, как будто это помогало ожиданию, засовывать руки в карманы и опять их вынимать, топтаться-перетаптываться около стола, тянуть резину паузы, которая возникла.

И Слакогуз, и Климов словно очутились в узком промежутке, не знали, как из него выбраться. Каждый занят был своими мыслями.

«Петр меня уже, конечно, вспомнил добрым словом: хуже нету ждать и догонять». — Климов исподволь поглядывал на толстую фигуру Слакогуза. Единственный закормленный ребенок. Хочу это, хочу то! В доме, где жил Климов, был один такой малыш, крепыш-толстунчик. Сладкоежка. Копия, только уменьшенная, Слакогуза. Если ему покупали две бутылки лимонада, он требовал еще третью и готов был откупорить их все сразу. Глотнув из одной, он требовал, кусался, злился, бился навзничь головой, наскакивал, лягался, рвался вон из рук и снова требовал открыть еще бутылку: вылью все! Когда со стеклянной посудины, под легкий шип, так правившийся малышу, слетала острозубчатая пробка, он прижимал бутылку к животу, качал ее, как куклу, обливая лимонадом новую рубашку, слизывал с руки пузырчатую воду и, обсасывая сладко-липнущий манжет намокнувшего рукава, капризно сплевывал в бутылку вязкую слюну: «Противный лимонад… Купите «пепси»!..» «Но ты же требовал?» — с восторгом ужасалась мать изысканному вкусу ненаглядного сынули, исторгая трепет раболепия и обцеловывая малыша, отбросившего прочь бутылку.

Соседский малыш не зря вспомнился Климову. Слакогуз казался безнадежным рохлей из-за своей обвальной тучности. Разменявший четвертый десяток лет, он внутренне был тем же самым, каким Климов помнил его в школе: «Жиромясокомбинатпромсосискалимонад». Возможно, эту детскую дразнилку Слакогуз не мог забыть и по сей день. Может быть, корил сейчас себя за мягкотелость, за то, что разрешил давнишнему обидчику звонить по телефону, хотя, подумал Климов, контрольные по химии и сочинения он списывал не у кого-нибудь, а у меня. Рядом с ним еще за партой Раечка сидела… Немоляева… хорошенькая, словно ангел… Синие глаза, белые бантики… точеная фигурка женщины-подростка… Климов от нее был без ума! Все подвиги его тех лет негласно посвящались ей: кулачные бои, карабканья по скалам, покорения вершин, хожденье на руках по бревнышку через ручей, и даже по канату, не говоря уже про долгие блуждания под ее окнами в ночи…

Словно угадав мотив его воспоминаний, Слакогуз поправил кобуру на животе, раззявил рот: зевнул.

— Райку не видел?

Вопрос был в самом деле неожиданным, не в бровь, а в глаз.

Климов смутился.

— Математичку?

(«Райкой» они прозвали учительницу по математике, поскольку так ее выкрикивал по имени, звал-вызывал из класса муж-алкаш, бывший учитель физкультуры.)

— Не-а, — снова разодрал зевотой рот и повернулся Слакогуз. — Другую. Немоляиху. Она сейчас на выселках живет.

— Нет, не встречал, — ответил Климов. — Я ведь только утром заявился. Сразу же сюда…

— Лахудра, каких свет не видел.

Слакогуз оценивающе взглянул на Климова. Следил, ударил ли по нервам или нет? В глазах его, как в супе, плавали жиринки.

— Пьет? — чтоб не прервался разговор, нарочно равнодушно спросил Климов, и Слакогуз, присев на подоконник, подтвердил:

— Как сучка пьет. И хлопцев портит с самой школы. Лечили мы ее, хотели посадить, а бабы ее били… смертным боем. Грозили дрын заборный ей забить куда поглубже — ни фига! Опять, паскуда, за свое. Мать схоронила, закопала, во дворе бурьян выше трубы. Садит один картофель и не копает. Зимой снег разгребет, ломом из земли наковыряет — на поесть, и все дела. И ребятни набабила, наверное, штук пятнадцать, и все — мертвые!

Слакогуз перед собой чиркнул по воздуху ладонью, словно подвел черту.

— Вчистую скурвилась. Но ей и это — тьфу! Вылупится ребятенок, она его немого-синего в помойную цибарку — шмяк! — ведь дома всех рожает, не в больнице, — и на огород. Станет враскорячку, ямку выгребет руками или тяпкой, и туда его! и с тем! И снова подол в зубы… Собаки воют, а ей, падле, хоть бы что. Хочешь, проведай.

Раньше Слакогуз себе такое не позволил бы, знал, что удар у Юрки Климова освоен не пацанячий, а мужской. Сейчас же знал, что Климов от него зависит, пусть не полностью, но все же, вот и намекнул с издевочкой на давнюю его любовь к этой… да, ладно! Главное, смолчать, не дать понять, что ты и вправду уязвлен, не столько предложением проведать, сколько позорной жизнью той, чье имя было музыкой, восторгом наваждением… Еще одна зачеркнутая временем судьба! Перелицовка красоты в уродство.

— Да, ну, — придвинул телефон к себе поближе Климов, — некогда мне заходить, спилась и Бог с ней, у меня своих забот по горло… Может, все-таки оформишь справку?

— Не могу.

— Не хочешь, — подольстился снова Климов.

— Не канючь.

Слакогуз отвел за локоть Климова в сторонку, умостился в кресле, в своем кресле, за своим большим столом, в своем служебном кабинете, и у ног его потрескивал большой, как чемодан для заграничных вояжей, немецкий электрический камин.

Туфли он расшнуровал.

Наверное, уже ноги отекали.

С трудом, но все же подавил зевоту. Передернулся лицом, всем телом. Потянулся к шариковой ручке, вспомнил, что нет стержня, клекотно ругнулся, полез в стол…

Когда зазвонил телефон, Климов первым поднял трубку. Голос был мужской, с приятной хрипотцой:

— Здравствуй, Миша.

Климов отдал трубку Слакогузу.

— Кто это?

— Не знаю.

Слакогуз налег локтями на свой стол.

— Я слушаю… Да, здравствуй… Ерунда… Да так, один… Пустяк… Ему ни до чего… бабку хоронит… да… как говорили… Приехали… Достали… Разместили… Сделаю… Как скажешь… Выезжаю.

Он осторожно опустил трубку и поднялся. Лоб побледнел, а губы посерели. В глаза старался не смотреть.

— Прости, не до тебя. И указал на дверь.

— Сам понимаешь, служба. Некогда мне путаться в твоих соплях. Бывай!

Короче и обиднее не скажешь.

— Как тебя найти?

— Звони сюда.

Климова, словно щенка, вышвыривали вон.

— Ладно, до встречи.

Он все же запомнил код и номер судмедэкспертизы.