Мертвый угол

Глава двадцать четвертая

Климова втолкнули в лифт, протащили по вестибюлю, выволокли на улицу. Дождь со снегом сразу остудил лицо. Босые ступни стали зябнуть. Ранние сумерки осени со всех сторон зажали двор шахтоуправления, в глубине которого располагались гаражи, подсобки, мастерские. Если бы не свет прожекторов, мир просто-напросто предстал бы черным. Ветер, такой же сильный, как и утром, уже не разметал сырую хмарь. Наоборот, сгущал ее все больше.

Запихнув Климова в милицейский «Уаз», Слакогуз с подручными повез его до мрачного строения «дробильни» — небольшой рудничной фабрички по выработке щебня и бетона.

Фонарь, висевший под навесом центрального входа в «дробильню», освещал высокие металлические двери, выкрашенные в зеленый цвет, на фоне которых застыл часовой. Злобная ухмылочка садиста, казалось, навсегда застыла на его губах. Климов представил, как такой в потемках просит закурить, и содрогнулся: есть типы, чья внешность внушает ужас. Вроде бы ничего такого, а у человека поджилки трясутся.

— В жмурню? — спросил он Слакогуза и, услышав утвердительное «да», звякнул ключами, отомкнул замок и пропустил сначала Слакогуза, потом Климова, подталкиваемого телохранителями «Медика».

Пройдя по какому-то длинному и плохо освещенному коридору Слакогуз свернул налево, взялся за шаткие ржавые поручни и стал спускаться в узкий подвал, на бетонной стенке которого Климов усмотрел потеки крови. Под этой стеной, на одной из ступеней лестницы, валялся сломанный женский каблук.

Очутившись в подвале, Климов увидел еще один боковой ход, куда его толкнули мимо Слакогуза, задержавшегося возле металлической решетки. Слева и справа бокового хода находились глубокие ниши, в одну из которых Климова и запихнули.

Ударили так, что он упал на груду тел.

Безжизненных.

Холодных.

На расстрелянных заложников.

Климов инстинктивно вскочил на ноги. Он много видел трупов, может, больше, чем иной служитель сельского погоста или городского кладбища, но лежать на них ему не доводилось.

Под потолком потрескивали и зудели две люминисцентные лампы, и свет их отбрасывал синюшно-матовые тени на расплывшуюся рожу Слакогуза и злобные лица охранников.

— Держи, — обратился один из них к Климову и бросил ему в ноги пистолет.

Климов недоумевающе пожал плечами, осторожно наклонился, кося глазом на охранника, взял свой «Макаров», сверил номер: правильно, и серия и номер его личного оружия, подкинул на ладони, выщелкнул обойму. Не глядя, понял, что она пустая. Вернул на место: загнал в рукоять. Передернул затвор. Спустил курок. И на мгновение ослеп от вспышки, только еще выше вскинул пистолет.

Слакогуз захохотал.

— Еще разочек!

Климов услышал характерный звук сработавшего объектива и вновь зажмурился от фотовспышки.

— Гад!

Что было силы он метнул «Макаров» в Слакогуза. Метил в объектив, но попал в руку. Еле уклонился от удара в пах, отбил ногу охранника.

— Штэмп сытый!

Слакогуз потер ушибленную руку, передал фотоаппарат со вспышкой ближнему мордовороту и ехидно произнес:

— Не стоит прыгать с крыши, чтобы напугать кошку.

По-видимому, эта фраза служила сигналом к избиению, поскольку Климов тотчас пропустил удар в плечо. Отлетел в угол. Поднимаясь, вынужден был опереться о холодное чье-то бедро. И это подогрело жажду мести. Бросило в контратаку. Когда человек ничего не боится, это всегда страшно. Пугает неизвестность: какая сила придает ему уверенность в своей живучести и неприкасаемости?

— Отбей ему бубны, — посторонился Слакогуз и спрятался за спину ринувшегося в бой охранника.

Плечо, бедро, — парировал Климов удары и, мгновенно перейдя в стойку «змеи», пропустил бьющую ногу выше себя, ударил охранника в пах кулаком, подсек и увернулся. Ниша была узкая, зато до потолка не сразу и допрыгнешь. И пол был гладкий, залитый бетоном. Климов почувствовал, как сила прилила к ногам, как жестко-прочно пятки ощутили твердь. Им овладело то состояние опустошенности, за которым нет ни страха боли, ни страха смерти.

Тело стало легким, словно ветер.

Уловив запредельностъ во взгляде Климова, охранник чертыхнулся, откатился к решетке у входа, вскочил на ноги. Его свиные глазки заюлили.

— Скажи спасибо, что я знаю дисциплину. Кабы не «Медик», я б тебя… — он не договорил и взялся за решетку. — Запираем? — Вопрос адресовался Слакогузу.

— Погоди, — ответил тот. — Дай с другом юности потолковать.

— Пошел ты, — сказал Климов и заметил в углу ниши банку из-под пива. «Это они зря оставили, — подумал он и понял, что его затея отравить резервуар с водой, который должен где-то быть у террористов, не дала бы результата. Всех их сразу не опоишь, да и заложников могли поить этой водой. Опять же, у них Юля…»

— Послушай, Климов, — обратился Слакогуз, стоя у входа, — что ты веник мочишь? Теперь ты наш и ни-ку-да, он повел пальцем, — никуда теперь не денешься. Снимки, гарантирую, будут отличные, негативы профессиональные: всю жизнь люблю и занимаюсь фотографией, если ты помнишь. Даже в горах тебя снимал, печатал карточки, а ты… по дорогому аппарату, который стоит уйму денег: три тысячи гринов, почти семь миллионов, металлическими штучками швыряешься, разбить стремишься и увечье нанести… не совсем умно. Несерьезно. Глупо как-то…

— Что ты хочешь? — подошел к нему поближе Климов, чтобы меньше щуриться от света ламп. — Сработал «компру» и вали. Проваливай к едрене фене. Мусор драный.

Слакогуз захихикал. Дружески-беззлобно. Словно доказывал всем своим видом: да, я мент, и ты — мент, я мусор, и ты — мусор, только я здесь у себя, здесь я — хозяин, а ты — тьфу! стыдно сказать: говно на палочке.

Губа обвисла, в углах рта белесо накипели слюни.

Отсмеявшись, он достал платок и промокнул лицо. Посмотрел мирно:

— Скажешь, где «Шило», засвечу пленку.

Для пущей убедительности отшвырнул пистолет Климова к его ногам и забрал у охранника фотоаппарат. «Пентакон», — прочитал Климов. — Вещь солидная».

— Я это у тебя хотел спросить, — так же спокойно сказал Климов. — Утром его дома не было.

— Да, мои парни видели тебя, но не догнали.

— Тяжело в бронежилетах, — съязвил Климов. — Да и в касках дыхатъ темно. Это мы уж босиком, — он посмотрел на свои ноги, — голодранцы…

— Так, не хочешь говорить или не знаешь? — Слакогуз посуровел лицом, взялся рукой за решетку. — Снимки твои, скажи, где «Шило»?

Климов хотел сказать «у тебя в заднице», но передумал. Времени на трепотню у него не было.

— Говорю: не знаю!

— И попугай говорит, — окрысился Слакогуз и с лязгом задвинул решетку, запер вход. — Когда мы придем к власти, я посажу тебя в зверинец, точно в такую клетку, если гэбэшники тебя не вольтанут.

Климов улыбнулся. Но это не значит, что ему было весело. Снимки, которые подбросят контрразведке, весьма впечатляющи. Должны быть. По идее.

Когда шаги на лестничке и в коридоре стихли, Климов поднял пистолет, снова его проверил, щелкнул пару раз бойком, клацнул впустую, сунул в правый карман пиджака. Затем повернулся к решетке спиной, сел на пол, достал оставшиеся у него две свечки, достал коробок спичек. Выдвинул корытце. Ничего. Спичек в нем не было.

«Хитрый мерзавец», — помянул «Медика» и подумал, что такое сочетание встречается не часто. Если мерзавец, то не хитрый, а если хитрый, то не мерзавец.

Как ни хотелось, вынужден был посмотреть в тот угол, где лежали трупы. Посмотреть, подняться и подойти поближе. Отца Юли он узнал сразу. Все та же милая тщедушность, складка губ, напоминающая смех и плач одновременно. В глазах укор и виноватость. Он смотрел на Климова с той обиженно-снисходительной миной, с какой обычно смотрит битый на небитого.

Климов осторожно тронул его лоб: уже холодный, и закрыл ему глаза. Скрипнул зубами. Гады. Высвободил тело Ивана. Максимовича из-под трупа неизвестной женщины, увидел на груди кровавое пятно, перекрестился. Иван Максимович не курил, поэтому искать у него спички или зажигалку он не стал. Нашел их в пиджаке «шахтера», пожилого мужика, которого застал у гроба бабы Фроси. Грубые черты лица смягчились, подглазья потемнели. Изрешетили его здорово. Стреляли в спину, добивали в лоб. Из- под его локтя выглядывало мертвое лицо Жанны Георгиевны, а рядом вытянулась Алевтина Павловна — учительница по химии. Суровый налет мученичества оттенял тонкие губы, впалые виски покойной. Вот и не пришлось ей принимать от страха перед смертью сильный яд: жизнь в государстве стала хуже яда. Погибла от рук тех, кто вроде бы ее спасал. От радиации. От облучения. От ядерной напасти.

Климов скорбно уронил голову на грудь, мысленно попросил прощения у всех погибших, мстительно порадовался, что хоть как-то расквитался за их жизни, одного даже отправил на тот свет все тем же сильным ядом, жалко, что не «Медика», но тут уже судьба…

Снова усевшись на пол, он зажег свечку, укрепил ее перед собой и стал принюхиваться к слабенькому воскурению.

Лимонник… мандрагора…

«Ничто не вечно под луной, — подумал он, улавливая запахи знакомых трав, — но, может быть, смесь в парафине сохранилась, не исчезли вещества, дающие мышцам энергию, помимо нашей воли».

Свеча горела медленно, покойно, тихоструйно, влияя на течение его тревожных мыслей, на его сознание и душу.

Чем дольше жил Климов, тем больше ему хотелось сделать всех людей счастливыми, но он не мог ответить: отчего?

От природной доброты, которой он обязан не себе, а кровным пращурам, или от своей душевной неустроенности?

И что такое доброта?

Не льстиво-угодливое отношение, не слащаво-приторное прилипание к чужой судьбе, а простое и облегчающее своим участием вхождение в иную жизнь.

Что это за таинственная сила, освящающая мир, живал, светлая, горячая, как пламя этой свечки, воскрешающая лучшие надежды в человеке — доброта?

Вопросы были, но ответа не было.

Ему хотелось сделать всех счастливыми, но никому об этом он сказать не мог. Желанье, высказанное напрямую, выдает в человеке идиота.

Пламя свечи колебалось от его дыхания, под потолком зудели дроссели люминисцентных ламп, в воздухе пахло горячей окалиной, сыростью, известью… не было запаха трав. Если он и ощущался, то летуче, отстраненно и нестойко.

Время разрушило снадобье.

Реальность откровенно насмехалась над вымыслом задуманного плана. Ее отрезвляющий смех сливался с порочным смехом «Чистого», со злобным подхихикиванием Слакогуза, со смертным воплем Юли, и был невыносим, невыносим, невыносим… Он уже отчетливо звенел в ушах; расширялся, сжимался, пульсировал…

Климов вскочил на ноги.

Как будто пытался уйти из-под груза беды.

Его расстреляют.

По его подсчетам, минут через десять должны привезти еще одного заложника, и если этого не произойдет, значит, следующим будет Климов.

Ему стало жутко.

Ледяной страх смерти все-таки коснулся сердца.

Уколол.

Комар, прихваченный смолой, не чувствует себя так гибельно и худо.

Казалось, радость жизни навсегда утрачена и что-то светлое навеки выгорело в нем.

Пламя свечи погасло.

Все.

Климов обшарил все свои карманы — диска не было. Надежного, алмазного, способного перепилить бетон, стекло, металл.

Паспорт, пистолет, платок, российский рубль…

Пусто.

«Медик» не оставил шансов на спасение. Хотя…

Замок на решетке был навесной, с наборным кодом, можно попытаться набрать цифры так, как надо… нет, до последнего диска рука не дотягивалась, да и не видно их, проклятых цифр, да и ключа нет тоже. Не откроешь. В сумочке Жанны Георгиевны нашел пилку для ногтей, пытался приспособить ее, как отмычку, сделал с ее помощью из пивной банки что-то наподобие ключа универсала, зря промучился и зашвырнул ключ в угол.

Конец.

К решетке подходили трое. Один сытый, гладкий, с металлическим браслетом на руке, другой амбал со шрамами на морде, лейкопластырями на носу и подбородке, и квадратный увалень с круглым лицом, величиной с тарелку.

Были они веселы и беззаботны.

— Жив, гладиатор? — обратился через решетку сытый и подмигнул Климову. — Соскучился по мордобою? Щас устроим.

Он засмеялся и вставил ключ в замок.

Все трое в костюмах спецназа.

«Главное, не дать им войти внутрь, — подумал Климов. — В тесноте не больно разойдешься».

Крэк… Решетка подалась и стала отходить от Климова. Сытый отсунулся, амбал шагнул назад, квадратный увалень пропал за их фигурами, и Климов бросился всем телом на решетку. Металлическая рама угодила сытому по кисти, он взъярился. Пихнул в сторону амбала и еще раз получил удар, теперь уже по локтю.

— На пол, суки! — рявкнул Климов и отпрыгнул от решетки с пистолетом Сытого, мгновение назад торчавшим у того за поясом. — Стреляю!

Сытый и Амбал спешили, столкнулись лбами, сели, и Климов, приседая вместе с ними, выстрелил в Квадратного, чья пуля высекла из металлической решетки лязг и искры.

Не хотелось, да пришлось.

Выхода не было.

Два других выстрела оставили Амбала с Сытым на полу, возле решетки.

Климов перепрыгнул через их тела, взлетел по лестничке и покатился в сторону — в него уже стрелял из автомата часовой: в бронежилете, в каске, в наколенниках.

Он бил короткими очередями, двигался зигзагом, падал, вскакивал, стрелял… неумолимо приближался.

Опытно, расчетливо и быстро.

Две тусклых лампочки под потолком «дробильни» Климов так и не разбил, хотя стрелял прицельно — пистолет чужой, не слушался руки. И это раздражало. К тому же и в обойме оставалось два патрона. Надо было поберечь.

Дождавшись, когда ушлый часовой рванулся вбок, залег за кучей щебня, перезаряжая автомат, Климов вскочил и со всех ног метнулся в его сторону. Спасибо, он был босиком, бежал неслышно, а у часового все никак не получалось поменять рожок. Когда он высунулся с автоматом, было поздно — Климов в прыжке, в падении, ударил его в шею рукоятью пистолета. Метил в шею, но попал по локтю, выбил автомат, провел захват и покатился по щебенке, ощущая бешеную силу часового. Заклинив пальцем спусковой крючок, он мешал Климову произвести выстрел. Норовил ударить каской, бил коленом. Сильный, ловкий, удивительно бесстрашный. Климов со всей силы надавил на спусковой крючок и, подломив под себя руку часового, вывихнул ему этот проклятый палец.

— У-у-у! — яростно скрипнул зубами часовой и ha мгновение ослабил хватку. Этого было достаточно, чтоб вырвать пистолет и ткнуть стволом под каску, но не больше. Рыкнувший от боли и обиды часовой перекатился через голову и потянулся к автомату. Климов выстрелил, но пуля только тюкнула бронежилет, не причинив вреда тому, в кого летела. Часовой уже схватился за рожок, рванул к себе, вскочил на ноги и… не смог выпустить очередь: рожок перекосило. Климов использовал заминку в свою пользу: бросил тело влево и вперед, в подкате сбил на землю часового, выстрелил ему под мышку, вырвал автомат, переметнулся через кучу щебня, вскочил на ноги и, пригнувшись, кинулся бежать к стоявшему поодаль транспортеру. Из-под зубчатых жерновов «дробильни» на него, должно быть, сыпался щебень и перебрасывался лентой транспортера в вагонетки. Пока бежал, петляя и ныряя, успел защелкнуть перекошенный рожок, взвести затвор, проверить бой: два раза выстрелил через плечо короткими очередями. Пистолет Сытого, естественно, полетел в сторону.

Лишняя тяжесть.

Подбегая к транспортеру, уже видел, как открывается боковой вход справа и в него ныряют двое. Один за одним, да в разные стороны. Оба в спешке не поймали Климова в прицел, зато он смог свалить короткой очередью первого, метнувшегося к транспортеру. Перелетев через упавшего, Климов укрылся за его телом и еще раз ощутил отдачу задрожавшего в его руках «Калашникова». Патронов не жалел. Рядом валялся автомат убитого. Да и в подсумке у лежавшего были рожки.

Не чувствуя сопротивления, еще вогнал две длинных очереди в угол, в темень, где залег второй «десантник», и, захватив подсумок с автоматными рожками, ринулся к выходу.

Уйти ему не удалось.

Кто-то упал на спину, завалил и хладнокровно стал душить. Классическим захватом.

«По перекрытиям подкрался, — догадался Климов и, набычившись, напрягшись, изловчившись, вывернулся из- под груды стальных мышц. — Зверская сила».

Вывернулся на мгновенье и опять попал в железные тиски.

Ударил в пах. Промазал. Двинул локтем. Что слону дробина… Ч-черт… Сверкнуло лезвие — Климов подставил руку, сжал запястье, началась борьба… тяжелая, мучительная, изнуряющая жутким напряжением с осознанием смертельного конца: напавший был сильнее. Это ясно. Стальной клинок уже коснулся горла Климова.