Мертвый угол

Глава тридцать первая

«Ты был слишком строг с ними», — раздался чей-то голос, и Климов мучительно попытался вспомнить, кто бы это мог быть. — «Зато справедлив», — заметил кто-то голосом Петра, и в его тоне прозвучала похвала, если не гордость. Этот кто-то оказался недоверчивее и подозрительнее, нежели думал Климов. Этот кто-то постоянно щурил глаз, словно прицеливался. Его искаженное ненавистью лицо и мрачные звериные глаза выдавали одержимость и безумие маньяка. Он следил за каждой мыслью Климова и это угнетало. Заткнутый за пояс пистолет таил в себе опасность. Климова трепал нервный озноб, дыхание срывалось. Он не боялся, что его ударит током, но то, что взрыв будет серьезным, допускал. Тени от прожекторов, как на футбольном поле, крестом ложились на землю. Главное, чего хотелось избежать, это ненужной встречи с «Медиком». От постоянного вранья все превратились в идиотов. Человечество, как часовая стрелка, кружится по циферблату глупости. А дело в том, что все — наоборот. Чем меньше доза яда, тем скорее он подействует. Только любители старых вещей умеют жить прошлым. А кто живет прошлым, тот знает будущее. Это нельзя не чувствовать. Кулак Петра в ударе напоминал железный лом. Петр крушил охранников маньяка яростно, умело, беспощадно. Безудержно и жутко деловито. Выхваченные автоматы он просто разбивал о стены. Или наступал ногой на ствол и гнул его, как ветку. Климов уже выходил из комнаты, когда труп охранника медленно сполз по стене и улегся вдоль плинтуса. Улегся и подмигнул Климову. «Кто не видит снов, тот бредит наяву», — глухим голосом проговорил он в потолок и вновь прищурил водянистый глаз. Напольные часы в старинном деревянном корпусе размеренно отстукивали время, и перед глазами Климова снова возник «Медик». Он задумчиво теребил левую бровь и, ссутулившись, разглядывал носки своих туфель, не отрывая локоть правой руки от колена. Сидевший рядом с ним Зиновий поглаживал ствол пистолета с глушителем. «Мафию при свете не увидишь, — ласково сказал он Климову и тихо засмеялся. — Только в тени. — Его пальцы побродили по лицу Климова, ущипнули за нос и вцепились в дистанционный пульт взрывателя. — И то, когда ослепнешь». Уловив сбой в его хромой скороговорке, Климов отодвинулся подальше. Попытался сесть на корточки, но «Медик» грызнул спичку, сплюнул отщеп на пол, поковырял в зубах. Мясную вехотъ, приставшую к спичке, снял двумя пальцами и вытер их о подбородок Климова. Языком проверил — не осталось ли еще чего во рту — смачно сплюнул. Климов уклонился. «Ничего, — сказал он сам себе и успокоился. — Собор колокольней высок, а не ее забором». Климов не уверен был, что это сказал он, возможно, это сказал тот, кто был с ним рядом. Тот, у которого был жесткий взгляд и мягкие черты лица. Голова Зиновия дернулась, и он прогавкал: «Ты хто, сука?» — Около него тотчас закружились рожи бандитов, хари уголовников. Это были нелюди, способные на все. Отпетый сброд. В уши плеснулся дикий хохот, вой и лай собачьей своры. «Каюк менту! Спалился, зухер! Амба!» Климов отвернулся и увидел лицо Юли с чуть подрагивающими губами и беспомощно кричащим взором. Она смотрела на Климова глазами его жены, его Оксаны, тем нежным взором, который так легко принять за жалость. Смотрела и прижимала к себе сыновей. Прижимала и не могла переступить через труп Слакогуза. «Что мне теперь будет?» — молитвенно поднимая глаза на Климова, спрашивала она в страхе за детей. Он никогда не видел столько ужаса в одних глазах. Как будто ее душу вывернули наизнанку. «Ничего», — ответил чей-то голос, и Климову показалось, что он принадлежит ему. «Ты следишь за моими словами?» — спросила она пустоту, в которую проваливался Климов, и ему пришлось громко ответить «да». «А за временем?» — вопросительная интонация окрасилась сарказмом. «Да», — снова ответил Климов. «Так чего же ты медлишь?» — Ее покрасневшие от бессонницы глаза наполнились слезами, и Климов направил луч в лицо Зиновия. Направил. Ослепил и, выключив фонарь, ударил рукоятью пистолета ниже уха. Сразу же перед глазами появилась дверь, ведущая к газгольдерам. Наборные кнопки замка с расплывчатыми цифрами. Поди пойми, какую комбинацию надо набрать, чтобы проникнуть внутрь. «Или же выбраться наружу», — скованно пошевелил пальцами Климов и попытался пройти в дверь. Ему не удалось. Кто-то придавил его тяжелым камнем. Придавил и начал сыпать на лицо песок. «Что-то мертвяком воняет, — брезгливо произнес Зиновий и стукнул Климова по голове. — Псиной воняет». «Он же лягавый. У него натаска «по крови», — подъелдыкнул «Медик» и добавил. — Другим ему не стать». Климов постарался сдвинуть с груди камень и услышал стон Петра. «В одной яме два раза не прячутся, — сказал он Климову и повалился, на пол. — Когда не с чем бороться, мы летим в пропасть». Этого он мог и не говорить. Климов цеплялся, хватался за светлый край сознания и вновь срывался в пустоту, в провал небытия. Крутящаяся мгла в мозгу все время выбивала из-под ног точку опоры. А тут еще запавшие глаза, прямой с горбинкой нос, костистое надбровье… звериный взгляд маньяка.

Климов чувствовал, что ему пора очнуться, выплыть, выбраться из обморочно-бессознательного омута к свету, но темнота провальной памяти была сильнее. Смертная телеграмма, шепот жены, зубная боль и швейцар на пороге, бабка, торговавшая цветами — все зримо облеклось в цвет и увлекало за собой. Он снова отдавал холодные и пахнущие мокрым дубом хризантемы в чьи-то руки, сидел у гроба, смотрел на Ключеводск в бинокль… Видения провальной памяти были такими властно-цепкими, что Климов застонал. Затем пошевелил плечом и вновь увидел грустные глаза жены: «О детях ты подумал?» Мысль о сыновьях заставила встряхнуться, приподняться и — ухватившись за поручни, Климов рывком перебросил тело на лестницу, мигом взбежал по ней, подпрыгнул, схватился за металлическое ребро перекрытия, подтянулся, и, оказавшись наверху, побежал по двутавровой балке к железобетонной опоре, державшей угол здания. Поближе к выходу, где должен быть Зиновий… Заметив внизу длинную доску, лежавшую на бочке с солидолом, он высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и сразу же двумя ногами приземлился на торчавший край доски. Длинный конец ее резко ушел вверх и сбил с ног террориста, угодив тому под челюсть. Раздался хруст ломаемых костей, и вязкое чувство безволия исчезло.

Климов лежал, придавленный камнями, в полной темноте. Болезненно ныло плечо, гудела голова, лицо было присыпано каменной пылью. Он выплыл из небытия, стряхнул с себя налет оцепенения. Проверил руки, ноги. Пошевелил пальцами. Выбрался из-под завала.

«Если это не взрыв, то явное землетрясение, — сказал он сам себе и специально громко повторил: — Землетрясение».

«Медик» не ответил.

Климов осторожно двинулся вперед и неожиданно отдернул руку — в боковой стене лаза зияла дыра. Он ее не видел — чувствовал. В нее затягивало руку. Климов отодвинулся назад. Все его тело сковал страх. Немыслимый. Потусторонний. «Медика» не было, зато была дыра — неотвратимый, как бедствие, путь в преисподнюю.

Климов понял, что дыра всосала в себя «Медика» — гора очнулась. Это был ее провальный вдох. Климов столкнулся с тем, о чем рассказывал Иван Максимович, с загадочным и, в общем, всеми объясняемым явлением природы, а точнее: подземелья. В одной из горных пустот образовался вакуум и туда теперь затягивало воздух. Сколько этот «вдох» продлится, сказать было нельзя. Иван Максимович считал, что «протяженность вдоха» может достигать нескольких суток. Словом, никогда не знаешь, что случится на земле, а под землей — тем более.

Темнота, стоявшая перед глазами, была полной. Пальцы рук покалывало, как с мороза. «Так еще бывает, так морозит от военных маршей», — потирая пальцы, чтоб избавиться от неприятных ощущений, горестно подумал Климов и поймал себя на мысли, что мистические страхи подземелья — тоже трепят нервы: будь здоров! Вот уж истинно: кто спит без сновидений, тот бредит наяву.

Климов глянул на светящиеся стрелки циферблата, отметил, что прошло не так уж много времени с того момента, как они вошли в туннель, «Медик» и он, каких-то полчаса, посетовал на то, что у него нет фонаря — фонарь нес «Медик», и внезапно осознал, что он без «Медика» свободно может заблудиться в переходах, и немного запаниковал. Сзади — завал, а впереди — дыра. По крайней мере, в боковой стене. Ловушка. Западня. Похлеще лабиринта. Зловещее молчание горы было ужасным. Климов знал, что лучший способ пересилить страх, это нагнать его на своего противника, но, судя по всему, этот прекрасный способ он использовать не сможет. Врага не было. А нагонять страх на дыру, на пустоту, на то, чему названье бездна — дело дохлое.

«Темно, хоть глаз коли, — подумал Климов и пристально вгляделся в темноту, пытаясь различить границы бездны. — В бочке со смолой и то светлее».

Нет, как ни всматривался, он пока что ничего не видел. Может быть потом, когда глаза привыкнут.

— Так подыхают идиоты, — казняще выругал себя Климов и почувствовал, что голос у него отнюдь не бодрый. — Надо было идти поверху. — Сказал, чтоб только не молчать, осознавать себя.

Чтобы не сидеть, сложа руки, он начал разбирать вокруг себя завал, стараясь не производить резких движений. Трещина в любой момент могла расшириться.

Всматриваясь в темень своей каменной ловушки и досадно сознавая, что чернее ночи может быть лишь только ночь под землей, он через какое-то время начал различать сдвигаемые им в сторонку камни и острые крал дыры. Причем, огромной. Все камни, пододвинутые к ней, исчезли в пустоте, как будто их всосал гигантский пылесос. Надеяться на то, что Климовым дыра пренебрежет, не приходилось, но и отступать было некуда: сзади был тупик — стена гранита. Климов обнаружил ее, когда разбирал завал и отправлял камни в дыру. Зря только ссадил пальцы и прибил ногти, выворачивая глыбу. Туннеля больше не существовало. Если он где и остался, так только впереди. В полутора метрах от Климова и в полуметре от дыры.

Климов почувствовал во pтyсолоноватый привкус, подсосал и сплюнул кровь. Вот уж влип так влип. Между молотом и наковальней.

Трещина, которую Климов обнаружил под ногами, была небольшой, но как она поведет себя в следующее мгновенье, понять было нельзя. Землетрясение сдвинуло с места тысячи тонн камня, расслоило сотни метров гранита, перепутало все ходы-выходы, связало штреки, штольни, вентиляционные ходы в один гигантский лабиринт, в котором каждый шаг таил опасность. Вероятность гибели.

Одним из первых желаний было ублажить дыру взрывателем, вытащить его из кармана десантного комбинезона и зашвырнуть в провал, но после секундных колебаний Климов все же не сделал этого. Он испугался, что не выберется из лабиринта, и тогда будет мучительно и долго умирать среди камней без пищи и воды, бездумно вглядываясь в черноту провала. Лучше уж сразу — без боли. Он даже не успеет осознать мгновенье смерти. Взрыватель был у сердца.

— Много хочешь, мало получишь, — выговаривающим тоном произнес вслух Климов и кое-как в тесноте лаза снял автомат, висевший за спиной. Вынул из ножен штык и примкнул его к стволу. Осторожно переменил позу: улегся на живот и пополз вперед, толкая перед собой камни и придерживая автомат левой рукой. С помощью камней, оставленных ему дырой, он забил трещину и, уперев приклад и лезвие штыка в края провала, соорудив подобие ограды, чувствуя, как его мощно тянет вбок, в отверстие дыры, напряг все свои силы. Если приклад или штык соскользнут — он полетит в бездну. Они-то и держались за один-два сантиметра. Упирались в выступы гранита, в рваные края дыры.

«Только бы штык выдержал», — почувствовав, как завибрировала сталь, подумал Климов и колоссальным напряжением всех своих сил, продвинулся вперед. Миновал трещину и жуткий зев провала. В самый последний момент штык соскользнул, его рвануло вбок, но Климов резко подтянул к животу ноги, перевернулся на спину и уперся ботинком в стену лаза. Автомат он чудом удержал в руке, даже не понял, как это случилось. Оттолкнувшись ногой и штыком от стены, отсунулся от гибельного места, перевел дыхание, почувствовал, что мокрый: весь в липкой испарине пота. Сказалось напряжение всех сил.

Дальше камней было меньше, но трещины встречались, правда, уже не такие большие, как первая. Спасало и то, что вентиляционный ход, по которому пробирался Климов, весьма заметно сузился, и он, преодолевал очередной участок гибельной опасности, сам превращался в распорку: ногами упирался в потолок, руками — в стены и так проталкивался дальше. Тело слушалось и это его радовало. Если что и угнетало, так это резь в глазах: от пыли и от напряжения. Да еще частые завалы, которые он разбирал. Пальцы кровоточили, а сорванные ногти беспощадно мыли.

Расчистив очередной завал, Климов вытянул ноги и попытался дать измученному телу отдых.

Часы показывали четверть пятого.

Перед глазами плыли круги.

Хотелось пить.

«Если я и дальше буду продвигаться столь же трудно, я никогда не выберусь отсюда», — измотанно подумал Климов и впервые пожалел себя. Ему хотелось сделать то, что он задумал, новый план ему казался стержневым, но обстоятельства были против него. Держа взрыватель у сердца, он превратился в камикадзе, в фанатика-самоубийцу. После того, как «Медик» сообщил оставшимся в живых бандитам о «заминировании рудника и всех подходов к штольням», людям в бомбоубежище теперь ничто не угрожало. Когда истечет срок ультиматума и ребята из «Альфы» предпримут штурм городка, ведя огонь на поражение, горстка террористов, поджидающих обещанные вертолеты в здании «дробильни», мгновенно будут уничтожены. Это как пить дать. Однозначно. Чикаться с ними не станут. Нет такого человека, который бы ушел из жизни, так и не получив того, что он хотел. Хотят ведь не умом, не сердцем, а всем своим существом, глубоко подспудно и почти что неосознанно. И террористы получат свое. Ведь все они желали смерти. «Вычеркни меня из жизни», — вот тайное желание тех, кто поклонился злу, его исчадью — дьяволу. Так что, выбросить взрыватель Климов мог давно. Имел на это право. Но не сделал. Не избавил свое сердце от опасного соседства, хотя пальцы и нащупали уже взрыватель.

— Оставь, — холодным тоном обозленного педанта сказал он сам себе и укоряюще добавил. — Мы не в «поддавки» играем, а в «пятнашки».

Метров через десять он опять был вынужден остановиться. Вентиляционный ход раздваивался. И соответственно сужался. Один лаз резко поднимался в гору, другой уводил вбок. Наощупь оба были рукотворными.

Выдолбленными под землей сверлами, взрывчаткой и отбойными молотками.

Упершись в развилку, Климов задумался. Легче сосчитать спицы в катящемся колесе, чем определить, какой ход верный — уводящий сразу же под Ястребиный Коготь, к той каменной площадке, на которой дожидается своего часа Зиновий.

Закрыв глаза, снова представил схему-карту, мысленно определил, где он находится, и ничего не понял. Той развилки, у которой он застрял, на схеме не было.

«Ловушка, — обожгла мозг страшная по своей сути мысль, — начало лабиринта».

Худшего нельзя было придумать.

Сдвинувшийся пласт земли, горной породы, просверленный людьми в десятках мест гранитный монолит спутал все карты. Поменял местами ходы-выходы. Нарушил логику подземных разветвлений.

Климов уронил голову на руки и застонал. Он еще мальчишкою заметил: если стоял в очереди, как многие тогда стояли, за сахаром или за хлебом, то не перед кем-нибудь, а непременно перед ним заканчивалось то, что было нужно. А если подбегал, запыхавшись, к автобусу, дверь или закрывалась перед самым носом, или он оказывался лишним. Не хвататься же за плечи и одежду тех, кто сам висит, рискует головой.

Сознание решительно подсказывало выбросить взрыватель и не мучиться больше над способом решения своего плана. К черту эту спешку, эту страшную необходимость быть на нужном месте в нужный час! Положение его было шатким, словно он стал на табурет, а у того подломилась ножка. Воля и мужество впервые дали слабину. А тут еще часы так беспощадно-мерно, так легко отсчитывали время, что можно было взвыть от своей тупости: он все никак не мог определить свой выбор — ползти в сторону или же вверх.

Мозг довольствовался шатким равновесием, а сердце этого не принимало. Климов ощутил себя вне мира: вне жизни и смерти. Ему почудилось, что оба хода приведут в тупик. Выбора не было. Землетрясение его похоронило.

Поддавшись сумрачной игре воображения, он ощутил на своем горле пальцы — спазм страха и пронзающего ужаса.

— Господи, помоги мне! — прошептал Климов и перекрестился. Темная, первобытная часть его существа молила о спасении. К горлу подкатил комок, и навернулись слезы.

Когда удушье отпустило его шею, он перевел дыхание и пополз вбок. Переборол нетерпение сердца.

Спустя полчаса Климов ощутил неясный сквозняк. Измученный предельным напряжением, с неимоверно учащенным пульсом и прерывистым дыханием, вспотевший в душной каменной лазейке, полуживой от мрачной тесноты неведомого лаза он нашарил пальцами скобу, вмурованную в стену, и понял, что он держится за нижнюю ступеньку лестнички. Желоб лаза круто поднимался вверх.

Похвалив себя за волю и упорство, он еще подумал, что предела человеческой выносливости нет.

Сознание того, что выход близко, придало, ему решительности и ускорило все его действия.

Если человек решил не умирать, он вынесет любую боль, любое испытание.

Поднимаясь по скобам, Климов боялся одного: что выберется на поверхность перед Ястребиным Когтем, в стороне от каменной площадки, на которой должен быть Зиновий. Тогда придется лезть на скалы, а у него с собой нет никаких приспособлений. Одни сорванные ногти.

Вскоре вентиляционный лаз расширился и он почувствовал неясный сквознячок. Движение влажного холода. На какое-то мгновение он даже потерял сознание. Вцепился рукой в лестничку и прислонился к ней щекой. Дышал он уже с присвистом. Надсадно-тяжело, дрожа всем телом. Ему все больше не хватало воздуха. Казалось, что еще минуты три, и сердце станет. Не выдержит удушья, темноты и напряженья сил.

Последним усилием воли Климов заставил себя подтянуться повыше, глотнуть влажного холода и оттолкнуться ногой от скобы.

Расшатанная ржавая лестничка, приваренная к металлическим штырям, торчащим из стены, ходила ходуном.

«Если сорвусь, уже не встану, — обреченно понял Климов и уперся головой в тупик. — Я на пределе».

Если бы не влажный холодок, который он почувствовал своим лицом и грудью, Климов бы отчаялся: подумал, что уперся в стену, а так он поднял руки и пальцами нащупал узенькую щель над головой. Обтрогал камень и, напрягшись, сдвинул его в сторону.

Выход был найден.

Зловещее безмолвие туннеля осталось позади.

Над головой было небо, сыпавшее мокрым снегом и дождем, прохладой, сыростью и ощущением жизни.

Часы показывали пять минут седьмого.

И все же утра не было. Была сплошная ночь. Осенняя, ненастная, замешанная на дожде со снегом, просквоженная предзимним глухим ветром, раскачивавшим кроны горных вязов. От всего этого немного закружилась голова и Климову устало показалось, что горы были такими же мрачно- угрюмыми, как утро, а утро мрачным и угрюмым, словно горы. Как зубчатые их вершины. Как отвесные скалы Ястребиного Когтя за спиной Климова.

«Нет, все же кто-то помогает одиноким», — с благодарностью в душе подумал Климов и выбрался наружу. Судя по тому, что скалы были за спиной, а горная вершина уходила дальше вверх, он выбрался к нужному месту. Где-то впереди была площадка.

Климов потер виски, вдохнул прохладный ночной воздух и в этот миг услышал журавлей.

Крик их был такой сиротский и отчаянный, что он невольно запрокинул голову — где, где они? Да и они ли это? Он был склонен думать, что ему помстилось, но таинственный и малопостижимый мир случайных совпадений так явственно кричал в ночи простуженными журавлями, словно это кричало вечное, непроходящее и заблудившееся вместе с ними настоящее.

Климов поднял глаза и вдруг увидел их — этих провозвестников утраты. Они расталкивали крыльями промозглый мрак со снегом у него над головой, и он, вцепившись в сдвинутый им камень, не мог понять, о чем они кричат?

Ночные, сбившиеся со своего пути, озябшие и явно обессилевшие в холодных высях осени, ненастного предзимья, они надсадно извещали о своей беде невесть кого, и хриплые их, сорванные голоса затягивал в свою утробу ветер. А птиц затягивало в узкую воронку горной впадины, скалистой котловины. Они взывали к своему неведомому богу, и Климову казалось, будто кто-то звал его несчастным журавлиным плачем, этим небесным гаснущим под мокрым снегом голосом.

На голове зашевелились волосы: он слышал плач погибших душ — расстрелянных заложников. И в том, что это так, что он коснулся тайны мира, убеждала неожиданно сгустившаяся темень. Горы исчезли, их уже нельзя было увидеть. Все поглотила неизвестность.

Преодолев мистически-ужасное оцепенение, Климов поежился и вновь потер виски, как бы отгоняя от себя видение. Он уже не видел журавлей, чьи крылья, как в замедленном кино, распластывались над его лицом и над вершинами деревьев. Верховный клик растерянных и бесприютных птиц томил и мучил горестной неразделенностью их участи. Они надеялись, поэтому и плакали, поэтому и всматривались в леденящую высь одиночества, а он не мог помочь им в обретении пути. Не мог, хотя знобяще чувствовал свою причастность к их смятенному мытарству, как вечно чувствовал свою вину перед людьми, безвинно и нечаянно погибшими.

Мокрый снег вперемешку с дождем наносимый порывами ветра холодяще таял на лице, прохватывал ознобной дрожью стынущее тело, и Климов, переломив свое гнетущее чувство усталости, оцепенелого сиротства и родства с потерянными птицами, рывком поднялся на ноги.

Он уже знал, куда идти и что ему делать.