Мертвый угол

Глава семнадцатая

У каждой истории свой конец, и после самовольного захоронения Ефросиньи Александровны Климов не исключал, что Слакогуз потрепет нервы, попробует придать истории преступную окраску, возбудит дело. Климов допускал, что неприятностей будет достаточно, что из района может прикатить усиленный наряд, группа захвата, чтоб взять его, как мародера и домушника. Все могло быть, все можно было ожидать, и Климов встал пораньше, вновь невыспавшийся, с ощущением какой-то непредвиденной утраты. В голове крутилась надоедливая присказка: «Хорошо начнешь, плохо закончишь». Почему это так, а не иначе, Климов сказать не мог, хотя и спрашивал себя: почему так? Ну, почему обязательно плохо? Единство и борьба добра и зла? Родство противоречий? Ведь все довольно относительно: нет в жизни ни начала, ни конца. Но что-то угнетало: есть. И этим «есть» был взрыв на атомной электростанции в городе Н., о чем сообщало местное радио каждые пять минут. Сигнал атомной тревоги застал Климова на кухне, он пытался набрать в чайник воды, но кран захлебисто сипел, клекотно всхрапывал и только, даже полстакана нацедить не получилось: воды не было. Климов раздосадованно грюкнул чайник на плиту, и в этот миг заговорило радио. Всем жителям в срочном порядке указывалось место сбора: шахтоуправление. Брать с собой разрешалось только самое необходимое.

Климов машинально глянул на часы: четверть восьмого. Через полчаса за ним должен был выехать Петр, отвезти на станцию, помочь достать билет на поезд через знакомую кассиршу. Теперь их планы полетели к черту!

— У-у-у, — простонал Климов и, сдернув с гвоздя плащ и шляпу, поспешил к Петру. Может быть, еще успеют, вырвутся из городка, хотя, надежд, конечно, было мало.

По улице уже бежали люди.

— Слышали?

— Это ужасно!

— Господи, второй Чернобыль…

Плач детей, испуганные крики женщин, тихие ругательства мужчин… Кошелки, чемоданы, сутки…

— Что же будет, Боже… Что же будет?

Какая-то старуха с растрепанными волосами вцепилась в руку Климова и зло-страдальчески заглядывала снизу-вверх в его глаза: — Не уходите! У меня муж-инвалид…

— Потом, потом, я сам спешу…

— Будьте вы прокляты!

Измученная собственным бессилием и воображаемой утратой мужа, который облучится и погибнет, если не помочь ему добраться «до эвакуации», старуха плюнула с такой самозабвенностью, что Климов еле уклонился от плевка.

Ни удивления, ни возмущения, он, разумеется, не выразил. Эмоции сильнее этикета. Людская паника — та мясорубка, в которой все условности перепускаются на фарш.

Смятение, озлобленность, тоска. Крик, ругань, ссоры…

Под стать смятенному чувству людей, чья жизнь теперь зависела от скорости эвакуации, где-то над Ключеводском яростно сшибались два ветра — восточный и западный. Какой из них мог притащить за собой облако радиоактивной пыли, никто не знал. И это угнетало, мучило, гнало и поторапливало.

Климов ускорил шаг.

Переплет, в который он попал, был невеселым.

От яростной междоусобицы ветров, расплескивавших по проулку лужи и крутивших в воздухе листву, казалось, гнулись не только деревья, но даже стекла в рамах.

Сумерки редели, но на смену им срывался дождь.

Петра он дома не застал. Калитка на запоре, дверь на замке, «Москвича» нет.

Проклятье.

Сосед, высокий жилистый мужик, покрикивавший на жену: «Да хрен с ними, с деньгами!» — спустил с цепи обрадованного пса и подхватив его на руки, сказал, что Петр уехал рано утром.

— Можно сказать, ночью.

— До тревоги? — спросил Климов.

— Где-то так за час.

— Куда, не говорил?

Сосед пожал плечами, еще раз поторопил жену и пояснил:

— Я слышал, как он выезжал, а вот куда, не знаю.

Климов тоже не мог знать, куда уехал Петр.

А времени, чтоб его ждать, не оставалось. Поезд отходил без четверти девять, но, судя но творившейся в городе панике, выехать из Ключеводска не удастся. Одна надежда на Петра. Человек он обязательный. Как ни крути.

Сунув руки в карманы плаща, Климов посмотрел на облачно-стремительное небо, проводил взглядом жилистого мужика с собакой на руках, который держал спину по-армейски прямо и покрикивал на семенившую следом жену, навьюченную рюкзаком и двумя сумками, подумал об ущербности людского быта и заметил въехавший в проулок черный «рафик».

Невольно насторожившись, он спрятался за ствол раскидистого абрикоса, росшего возле соседского забора, и проверил пистолет.

Скорее, по привычке, чем по надобности.

Из «рафика», затормозившего у дома бабы Фроси, легко и деловито выскочили трое — в касках и десантном «камуфляже» — с автоматами наперевес. Судя по массивности фигур, у всех были бронежилеты. Они распахнули калитку и, слегка пригибаясь, побежали к дому. Один присел под окном, другие замерли возле двери, потом исчезли в ней.

«Группа захвата», — решил Климов и, предугадывая действия «гостей», попятился назад, присел, напрягшись, отодрал две планки от соседского забора, осторожно, чтоб не поцарапаться о гвозди, пролез в дыру, вернул планки на место и на корточках, гусиным шагом двинулся сперва к собачьей будке, потом к сарайчику, а там, неспешно обогнув летнюю кухню, побежал по каменной дорожке в угол сада — спрятался за туалет. Дощатый и щелястый. Нарочно распахнул пошире дверь. Смотрите: внутри пусто. Все ушли. Хозяев нет. Если «захватчики», как окрестил он парней в касках, нагрянут в дом Петра, значит, дело серьезное. Климова ищут. Целенаправленно и методично.

Стоя за дверью садового «домика», он напряженно вглядывался в щель. Отсюда хорошо просматривались и веранда, и гараж Петра. И вход во двор. И уходить отсюда в случае чего было куда: через малинник в заросли терновника — и в горы. А можно обогнуть проулок, пробежать квартал задворками, свернуть направо, пересечь тупик «Садовый», пройти двор поликлиники, спуститься от базарчика по улице до автотранспортного предприятия, свернуть налево, а потом… до шахтоуправления — рукой подать, там толчея, там люди, давка, паника, а главное, что там — автобусы, машины, транспорт, на котором будут вывозить людей из городка, там явный шанс уйти от Слакогуза. В том, что «рафик» прислан им, он не сомневался. Непонятно только было, почему ребята в касках без противогазов? Подсумков у них он не увидал. Возможно, выдадут потом, хотя… тревога атомная, облако радиоактивное… Вспомнив о немедленной эвакуации, объявленной по радио, Климов почувствовал жгучую обиду за себя: ситуация подстать переплету, в который он попал с похоронами. А тут еще дождь зарядил, мокрый, противный, и пить хочется, и все планы насмарку, и Петра нет, надо же, куда он мог уехать? Непонятно…

Звук работающего мотора заставил Климова насторожиться. Машины он не видел, но ясно понимал, что это не «Москвич» — выхлоп другой. И точно: показался «рафик». Во двор Петра вбежали трое. Те же: в касках. Действовали тихо, выверенно, профессионально. Настоящие спецназовцы.

Ждать, что они будут делать дальше, он не собирался. Слишком много чести. Он и так им оказал внимание: схватил, быть может, гамма-излучения вот так и выше, больше всякой нормы. А у него и так здоровье не ахтец после психушки. Хуже не придумаешь.

Климов повернулся, присел и скрылся в зарослях малины.

Еще когда он нудился в вагоне, парализованно-безвольно дергался на всякий шорох в коридоре, а зуб болел, не проходил и не было конца той боли, недоброе предчувствие, что так же вот бессильно-хлопотно пройдет его поездка в Ключеводск, да само в нем пребывание, включая похороны и все связанное с ними, закралось в его душу и трудно было от него избавиться. Все равно, что потерять какую-нибудь вещь на кладбище. Вроде, ничего особенного, а суеверный страх живуч: не срок ли и тебе ложиться в землю?

Уже за одно то, что думать он хотел о детях и жене, о доме, о хорошем, а подумал о плохом, о кладбище и смерти, Климов готов был разнести на атомы и «рафик», по-хозяйски ездивший по Ключеводску, и парней в бронежилетах, и заборчик, встретившийся на пути, который надо было обходить по грязи.

Двор шахтоуправления был полон растревоженного люда.

В центре, стоя на крыше милицейского «Уаза», возвышался капитан Слакогуз. В руках у него был мегафон. Он разъяснял собравшимся план действий городского штаба гражданской обороны, который он возглавил в этот час.

Говорил он сухо, жестко, без обиняков.

— По моим данным в городе прописано девятьсот двадцать человек. Из них — сто сорок семь детей, триста семьдесят мужчин и остальные женщины. Всем им занять места в автобусах. В красных «Икарусах» — дети, в городских «Лиазах», вот они, — он указал рукой на три автобуса, стоявшие на улице, — поедут женщины…

— Куда? — раздался голос из толпы, и Слакогуз сразу ответил: — Пока под землю. В руднике у нас бомбоубежище.

— Это в седьмую штольню? — поинтересовался тот же голос, и Климову показалось, что интонация спрашивавшего ему знакома. — Туда можно пешком дойти…

— Запрещено! — категорически отрезал Слакогуз. — В автобусы будем сажать по спискам, чтобы никто у нас не пострадал…

Толпа довольно загудела.

— Правильно!

— Чтобы порядок…

— Стариков, детей…

Общая беда объединяет, как бы напоминая людям, что они не вечны, что в минуты паники им всем необходим один указ, один-единственный распоряжающийся. Человек, которому известно: что? куда? зачем?

Непоправимое произошло. Вот и дождались своего Чернобыля. Какие могут быть вопросы, недовольства, прения? Бездомно-гнетущим сиротством заузилась жизнь. Толпа притихла. Затем разом колыхнулась, двинулась к автобусам. Вечным мученичеством была проникнута ее отчаянная решимость все претерпеть, одолеть житейскую неотвратимость и смертельную опасность.

Женщина, которой Климов помог донести вещи до автобуса, забыла что-то дома, но, махнув рукой, обреченно посмотрела на небо, отчего лицо ее сразу покрылось каплями дождя, и пошла к автобусу, вытянув пальцы вперед, как слепая, хотя до двери оставалось шагов пять. Климов даже стал считать их про себя, но, устрашившись собственной рассудочности, не мог уже смотреть, как дверь за ней прикрылась. Свои вещи — сумку и тяжелый чемодан она оставила в толпе.

Забвение несчастья.

Бойцы гражданской обороны, парни в касках, «камуфляже», с автоматами в руках, стояли возле каждого автобуса по-двое, скорее наблюдая за посадкой, нежели пытаясь навести порядок. На водительских местах тоже сидели военные. Даже в тех автобусах, которые считались городскими.

Вообще, военных было многовато.

Возле шахтоуправления стояло человек двенадцать, тесной группой, восемь человек редкой цепочкой растянулись вдоль железобетонных плит забора, окружавшего просторный двор, на улице и у ворот стояло шестеро, и у фургонов рядом с гаражом топтались четверо.

Когда два красных «Икаруса» с зашторенными окнами прошли в ворота, выехали со двора и повернули к руднику, оставив за собой шлейф черной гари, Климов увидел в толпе женщин Жанну Георгиевну, узнал ее по серой норковой шапке; соседку, помогавшую на похоронах бабы Фроси, с привычным уже Климову оцепенело-робким взглядом, и старенькую учительницу по химии, которая ничуть не изменилась с тех давних пор, когда у Климова проснулась тяга к пиротехнике. Он хотел было подойти к ней, поздороваться, напомнить о себе, но в этот миг мимо него бойцы гражданской обороны провели Юлю, вежливо держа ее под локти. Она была чем-то взволнованна. Особенно встревожена. Гораздо больше, чем другие во дворе.

Видимо, взгляд его был таким пристальным, что она невольно посмотрела в его сторону.

Узнала.

Попыталась улыбнуться.

Задержаться.

— Здравствуйте, Юрий Васильевич…

— Здравствуйте, Юля. — Климов шагнул к ней — и туг же в бок ему уперся ствол: — Гуляй, укроп. Не до свиданок.

Боец, державший Юлю под руку, смотрел в упор пустыми блеклыми глазами.

Климов отступил.

— А где Иван Максимович?

— Он дома, — на ходу сказала Юля, — у него сердечный приступ. Я сделала укол, хочу просить…

Последних слов Климов не понял. Не расслышал. Но то, что у бойца гражданской обороны со спецназовской эмблемой на груди в руках был не десантный автомат и не самозарядный карабин Симонова, которыми вооружались спецкоманды, уловил четко. Пустоглазый ткнул его стволом охотничьего карабина «Тигр». Можно допустить, что для гражданской обороны выделили этот тип оружия, но как тогда понять десантный «камуфляж», значки, эмблемы и шевроны спецподразделений? Винегрет на постном масле. И «укропом» обозвали Климова некстати. Не такой он и «укроп», как это может показаться.

Климов проводил взглядом Юлю, увидел, что подвели ее сперва к «Уазу» Слакогуза, хотели посадить, наверное, в машину, но сказавший что-то Слакогуз махнул рукой и указал на шахтоуправление.

Юля уже сама заторопилась к зданию.

«Значит за ее отцом пошлют машину», — отходя от толпы женщин, решил Климов, — вон как облегченно-радостно, почти вприпрыжку, побежала Юля. Вроде, как и не было аварии, тревоги и немедленной эвакуации. Совсем еще ребенок.

Идеальный разрез глаз.

Федора Дерюгина он заприметил возле старика, который был на похоронах бабы Фроси. Вернее, горевал у ее гроба в день, когда приехал Климов. Он что-то говорил Дерюгину, а тот лишь встряхивал время от времени тяжелой головой. Его гривасто длинные нечесаные космы поблескивали влагой: спутались, намокли. Дождь усилился, ветер крепчал и становилось зябко.

— Мотать тебя набок! — обрадовался Федор Климову и тотчас обнял, шепнул на ухо: — Махнем по махонькой?

— Потом, — ответил Климов, — будет время.

Федор на поминках вел себя довольно сдержанно, пил мало, но сейчас дохнул таким застойным перегаром, что у Климова свело гримасой губы. Все-таки он пьяниц не терпел. Чтобы скрыть гримасу отвращения, мазнул ладонью по лицу, словно стирая капли мороси, спросил:

— Петра не видел?

Федор тупо посмотрел на Климова и даже отстранился.

— Здрасте вам, ведь вы в соседях, а не я… Откуда мне…

Он вскинул голову, забросил волосы назад, пьяно качнулся.

— Я не сразу за базарчиком живу, мотать тебя туда, четвертый дом под цинком…

По-видимому, чтобы Климов лучше понял, он взял его под локоть и повел к воротам, показать оттуда, где его «фазенда». Климов хотел спросить, куда так рано мог уехать Петр, но в это время впереди, в воротах, показался черный «рафик». Климов сразу шагнул в сторону и спрятался за спину Федора, благо, тот был шире в плечах.

— Иди вот так, — шепнул Федору Климов, и они пропустили мимо себя микроавтобус. — Теперь, замри.

— Ты че? — стал поворачиваться Федор. — Когти рвешь?

— В прятки играю.

— С кем?

— Со Слакогузом, — в спину Федора ответил Климов и скомандовал, чтоб тот двигался прямо. — В толпу, Федор, в толпу.

Федор уловил суть сказанного и вразвалочку, какал, мол, тут братцы, эта, самая, эвакуация, стал пробираться ближе к центру сгрудившихся мужчин. Многие его знали, сторонились, уступали место, пропускали вперед, здоровались, просили закурить, подмигивали, щелкали по горлу, уважительно похлопывали по спине. Климов делал вид, что движется сам по себе, и вскоре оказался у машины Слакогуза, в первых рядах толпы, вне ноля его зрения. Федора по-прежнему держал перед собой.

В отличие от своего окружения, Слакогуз одет был в милицейскую форму, выглядевшую весьма невзрачно на фоне темно-пятнистых «камуфляжей» десантников и агрессивно-черных костюмов спецназовцев: серый, промокший плащ, фуражка с тусклым козырьком, волнистые погоны…

В этом форме он ходил по городу, в этой форме его знали, в этой форме ему верили…

Сейчас он вытирал лицо платком и слушал, что ему докладывал боец из «рафика».

— У Хорошилова искали?

— Да.

— Соседей обшмонали?

Слакогуз сунул платок в брючный карман, одернул полу мокрого плаща и спрыгнул с крыши милицейского «Уаза».

— Все проверили?

— Под ключ.

Парень в каске и бронежилете сплюнул под руку. Ответил не по форме. Не «так точно», а «под ключ». Почти «по фене». Климов это сразу уловил, насторожился. Шепнул Федору: «Вот так и стой», вжал в плечи голову, свел локти, чуть присел, стал ниже, меньше, незаметней, осторожненько продвинулся вперед, проталкивая Федора поближе к Слакогузу. Маневр удался. Они были почти рядом.

Парень, сплевывавший под руку, перекинул автомат из левой руки в правую, и Климов углядел на его кисти несколько татуировок. Четыре «перстня», один крест и кличка «Кент». Судя по кресту и «перстням», парень был осужден за воровство, по статье сто сорок четвертой, а до заключения два года провел в дисциплинарном батальоне за воинское преступление, где совершил убийство и «прошел тюрьму», да не простую, а «особого назначения». Кличку дали в камере.

Климов еще раз глянул на парня и подумал, что бойцы в гражданской обороне очень милые ребята. Просто класс!

Адажио под майонезом.

По черному не ходить, белое не топтать.

Была такал шутка в армии, на гарнизонной гауптвахте: полы выкрашены черным битумом, стены и потолок — белой эмалью. И на стене плакат, написанный каким-то зубоскалом: «По черному не ходить, белое не топтать». Следя за своими мыслями, веселыми, как слезы, улыбчивыми, да не очень, — было отчего и призадуматься, Климов еще больше ссутулился, благо погода помогала: оправдывала позу, и хотел уже было выбираться из переднего ряда, как из-за «Уаза» быстро, по-хозяйски уверенным шагом вышли двое: оба в «камуфляже», но без касок и оружия — санитар Сережа и сам Климов, собственной персоной. Что рост, что плечи, что посадка головы — все поразительного сходства. А главное, лепка лица… глаза… их цвет, разрез и выражение… даже небритый подбородок… один к одному он, старший инспектор «угро» Юрий Васильевич Климов, только с усами.

Яицкий Анатолий Дмитриевич. Он же Бейцал Виктор Григорьевич. Он же «Фельдюга», «Бондарь», «Чистый». Главарь воровской банды. Считалось, что за ним десятки трупов, но взять его с поличным не могли, он уходил от следствия легко и просто, всегда чистым: компромата на него не находилось. Банда была крепкой, верткой и сплоченной. Не зря довольно рано стал «авторитетом»: центровым, козырным. Климов знал его в лицо по фотографиям, да и коллеги из московского «угро», когда Климов учился в высшей школе, говорили, что у него среди блатных есть копия-двойник, считай, близнец. Шутка природы. А, может, папа где чего состряпал невзначай… использовал копирку…

Смех смехом, но теперь Климов узнал, что значит истинное сходство, как будто в зеркало смотрел. Убедился воочию.

«Чистый» стоял, скрестив на груди руки, а санитар Сережа диктовал приказы.

— Весь списочный состав в автобусы и в штольню!

Слакогуз с готовностью кивнул.

— Сейчас вторую партию отправим.

— Чтоб ни одной души, ты понял? — ни одной! — на улицах, в домах, в подвалах…

— Понимаю.

— Сараи, чердаки проверит «Чистый».

Тот и ухом не повел. Стоял, как вкопанный. Слегка расставив ноги, скрестив руки. Взгляд — на Федора. Наверное, оттого, что он был выше всех, шире в плечах и сам стоял, скрестив на груди руки. Растопырив локти. И покачивался, встряхивая головой. Климов прижук за спиной Федора, и вдруг услышал его голос:

— В плен не брать, косых достреливать.

Кто-то гыгыкнул.

— Кочумай! — прикрикнул на него боец гражданской обороны, по-прежнему стоявший возле Слакогуза. — Вшивота…

Смех оборвался.

Климов краем глава наблюдал за «Чистым» и Сережей. Кто же из них главный? Ясно, что не Слакогуз. И главное: поди узнай, что правда, а что блеф? Головоломка…

— Бичей, гостей, командированных, — начал опять приказывать Сережа, — в мой отсек. Для регистрации.

— Проверим, кто есть кто.

Это подал свой голос «Чистый». Федор сразу оглянулся, просмотрел на Климова, мол, это ты сказал или я что? того? крыша поехала? Климов приложил палец к губам, зажмурил один глаз и показал, что прячется. Голос у «Чистого», действительно, как у него. Похож.

Федор сделал вид, что ничего не понял, потом хмыкнул, посмотрел на «Чистого», должно быть, уловил разительное его сходство с Климовым, еще раз оглянулся, убедился в схожести их черт, помедлил и сказал:

— Адажио под майонезом.

«Вот-вот, — подумал Климов, — черт-те что», — и тихо прошептал:

— Я тоже так считаю.

— Жениться и повеситься, — откинул волосы со лба к затылку Федор, и Климова обдало брызгами. — Брательник твой?

— Троюродный, — ответил Климов так, чтоб Федор понял: никакой он не брательник.

— Похож, как пить. — Федор стоял уже вполоборота.

— Бывает, — недовольно буркнул Климов и сказал, чтоб Федор стоял ровно. — Дай послушать.

— Вода, продукты — это на тебе, — ткнул пальцем в Слакогуза санитар Сережа, — а я займусь охраной, транспортом, постами, связью с центром, — он указал на рацию, пришпиленную к куртке, — отловлю могильщика, проверю пропускные пункты, закопачу зону, — он бил себя по пальцам, загибая их поочередно, и вскоре сжал два кулака, как будто угрожал кому или же требовал свое.

— Залижем слезы и кранты с фифуром!

От умиления у Климова едва не выступили пятна на щеках. Какие все изысканные фразы, сплошная музыка, вот только воровская.

Последнюю фразу, сказанную в сердцах Сережей, можно было перевести, как своеобразный девиз и целевое указание:

— Получим деньги и сожжем трупы!

Все стало ясным. Город захватила банда.