Можайский — 1: начало

36

Николай Вячеславович Любимов, управившись, как он и обещал, за час или около того с составлением списка пожарных чинов, замешанных в деле «Неопалимой Пальмиры», вышел из участка с таким расчетом, чтобы ровно к десяти быть на Большой Морской: у Митрофана Андреевича.

Дом, к которому он прибыл — двадцать второй номер, — не очень-то походил на тот, к виду которого давно уже привык читатель. Разве что шпиль, сужающимся конусом устремляющийся в небо, и ныне напоминает знатокам о былом предназначении: когда-то здесь находилась тридцати пяти метровая пожарная каланча, с которой велось наблюдение и на которой вывешивались сигналы пожарным частям.

В конце 19-го и в самом начале 20-го веков судьба дома, все еще занятого служебными квартирами, казармами и канцелярией брандмайора, но уже готового к «расселению» — в помещения лучшие, — казалась неясной, неопределенной. Одному Богу ведомо, какая участь могла бы его постичь, если бы кто-то не обнаружил вдруг, что он прекрасно подходит для обустройства телефонной станции. А точнее: что на его месте или путем его капитальной перестройки будет очень удобно устроить телефонную станцию.

Столичные власти, в ведение которых вот только-только перешли вся инфраструктура и абонентская сеть международной компании Белла, находились в затруднительном положении. С одной стороны, их настроение было решительным: Петербург настоятельно нуждался в расширении абонентской сети и в повышении качества обслуживания. Но с другой, первое невозможно было без существенного понижения тарифов, а второе — без увеличения количества подстанций или их модернизации.

Бюджет Города не то чтобы трещал по швам, но лишних денег в нем не наблюдалось: уж очень многое за последние годы ему пришлось взять на себя — из того, что ранее либо обходилось дешевле, либо финансировалось или софинансировалось государственным казначейством. Как-никак, происходила самая настоящая смена эпох — от исстари привычного к революционно новому, — а такие смены никогда не бывают дешевыми. Прогресс, буквально вламывающийся в дверь, имеет две характерные черточки: во-первых, его уже не выставишь через окно, а во-вторых, он перво-наперво опустошает кошелек.

Понижение тарифов казалось очень болезненным решением. Чтобы его принять, понадобилось самое настоящее, как сказали бы ныне, маркетинговое исследование: с публичным распространением бесплатных информационных материалов, с опросными листами, с прямыми опросами населения. Была проделана воистину титаническая работа, но результатом ее явился весьма обнадеживающий график. Этот график показывал возможное развитие событий по двум сценариям — оптимистическому и пессимистическому. И даже пессимистический вариант вселял надежду на прогрессирующий рост количества абонентов с опережающим ростом доходности перед расходами. Только одна оставалась загвоздка: первоначальные капиталовложения оказывались очень велики.

Варианты предлагались разные. Наконец — подробнее об этом как-нибудь в другой раз, — дело сдвинулось и пошло, предсказания графика оправдались самым чудесным образом, и в 1905-м году зданию под номером 22 по Большой Морской выпала честь превратиться в центральную телефонную станцию. Для чего оно и было перестроено, да так, что, повторим, сегодня один только шпиль, да и то — немногим, напоминает о находившихся здесь же пожарном депо и канцелярии брандмайора.

Николай Вячеславович, в без нескольких минут десять утра подошедший к этому дому, оказался перед фасадом почти суровым. А если бы он, Николай Вячеславович, запрокинул голову и посмотрел вверх, то увидел бы возвышавшуюся над центральной частью здания трехэтажную башню с пристроенной на ее крыше, открытой на все четыре стороны и увенчанной остроконечной кровлей «беседкой», над которой, в свою очередь, в небо взмывал тонкий многометровый сигнальный шест.

Но Николай Вячеславович голову не запрокидывал и вверх не смотрел. Он просто прошел в массивную дверь и, поднявшись по лестнице на третий этаж, явился, как и было условлено, в канцелярию брандмайора.

Инихов был уже здесь. Однако вид его сразу встревожил поручика: Сергей Ильич был хмур, красен и зол. И, нужно заметить, от него изрядно разило перегаром. Разило так, что и сам Николай Вячеславович, минувшей ночью, как помнит читатель, отнюдь не воздерживавшийся, похолодел: от него ведь тоже наверняка разило, хотя сам он этого и не ощущал. Как такое воспримет Митрофан Андреевич? Старший офицер, пусть и не начальник Любимова?

— А, поручик! — Инихов поднялся со стула. — Вы опоздали!

Николай Вячеславович растерялся и посмотрел на часы:

— Как так? Без одной минуты десять.

— А вот так! — Инихов едва не рычал, насилу сдерживая переполнявшую его злобу. — Явись вы минут на пять пораньше, такое бы застали!

— Но что случилось?

— Этот… этот… — Инихов начал запинаться в попытках подыскать определение пообидней. — Этот… самовлюбленный осёл, этот… труподавитель, этот…

— Кто?! — поручик, услышав невероятное «труподавитель», опешил в самом буквальном смысле. — Труподавитель? Я не…

— А кто пожарные лестницы по трупам провозит?! — Сергей Ильич выхватил из кармана портсигар, стремительным движением пальцев распахнул его, выдернул из гнезда одну из своих излюбленных сигар и швырнул ее на пол. А потом — изумляя поручика всё больше и больше — начал яростно топтать ее ногами. — Вот так! Вот так!

Поручик, не веря ни своим ушам, ни своим глазам, ошарашено опустился на тот самый стул, с которого несколько мгновений назад поднялся Инихов. Сергей же Ильич, продолжая буйствовать, заметался по приемной, не очень-то связно вываливая на поручика новости.

— Этот… хрен усатый — что бы вы думали? — набросился на меня с кулаками! На меня! С кулаками! Обозвал меня пьяницей… нет! Пьянчугой! Обвинил меня в том, что мне за стаканом черти мерещатся! Что у меня… делирий! Делирий, представляете? У меня!

— Но почему?

— А вот почему! — Инихов подлетел к поручику и, неожиданно для того, вырвал у него из рук папку с документами. — А вот почему!

Папка, как и сигара давеча, полетела на пол. Поручик в ужасе вскочил со стула: Сергей Ильич начал папку топтать ногами, а потом, натоптавшись, пнул ее мыском ботинка, да так, что бумаги из нее разлетелись по всей приемной.

— Что вы творите?!

Инихов, отбежавший было к окну, обернулся на окрик и двинулся в обратном направлении — к поручику. Поручик, уже не столько растерянный, сколько не на шутку перепуганный, попятился.

— Что я творю? — Идя на поручика, Сергей Ильич не упускал случая поддать по очередной, попадавшейся ему на пути, бумажке. — Что я творю? Да вы же и сами изволите видеть!

— Но… но… Сергей Ильич!

И вдруг Инихов остановился. Буйство его оставило. Его только что сверкавшие глаза потускнели и наполнились печалью.

— Не нужны уже ваши бумажки, поручик. Не нужны.

Николай Вячеславович, убедившись в том, что заместитель начальника сыскной полиции уже не пнет и его самого, опустился на пол и начал, передвигаясь вприсядку, собирать разлетевшиеся, растоптанные документы.

Инихов пару секунд наблюдал за ним, а потом, наклонившись, поднял его за плечи и указал на стул:

— Оставьте это. Садитесь и ждите. Или ступайте обратно в участок. Не думаю, что вы здесь еще нужны.

Но не успел поручик ни задать новый вопрос, ни сесть на стул, ни решиться уйти, как дверь — со стороны кабинета — распахнулась, и в приемную вошел Митрофан Андреевич.

Сказать, что он тоже был зол, — не сказать ничего. Как и Сергей Ильич пару минут назад, он был хмур и красен. Его огромные пышные усы топорщились по сторонам лица этакими взлохмаченными швабрами. На широких скулах горели зловещего вида пятна. Немного раскосые глаза сузились еще больше, превратившись в щелочки, из которых огнем полыхал яростный взгляд.

— Пропойцы х***ы! — не стесняясь в выражениях, прямо с порога начал он. — Не могу дозвониться! Где этот ваш Можайский? Тоже в стельку?! А Чулицкий? В каком кабаке?!

Инихов бросил взгляд на поручика. Митрофан Андреевич, поначалу поручика не заметивший, тоже вдруг воззрился на него и тут же, стремительно к нему подскочив, схватил его за подбородок, дернул подбородок вверх и принюхался:

— Ну-ка! Ну, так и есть! Еще один! Молодой да ранний! Не полиция, а ренсковый погреб на выезде!

Поручик, побледнев и отшатнувшись, едва не замахнулся кулаком, но, вовремя остановившись — хотя и не совсем: этот его импульсивный жест заметили как Митрофан Андреевич, так и Сергей Ильич, — почти заикаясь от гнева, потребовал от Митрофана Андреевича объяснений:

— Что… что… вы себе позволяете! Это… недопустимо! Извольте… извиниться, ми… милостивый государь!

Как ни странно, требование поручика не только не взбесило Митрофана Андреевича еще больше, но и остудило его: полковник отошел сначала на шаг, а потом, немного постояв в раздумье, прошел к столу, уселся и, показав на стулья здесь же, подле стола, произнес почти смущенно:

— Извините, поручик. И вы, Сергей Ильич, тоже извините. Голова кругом! Прошу вас, присаживайтесь.

Инихов и Любимов, обменявшись взглядами, сели.

— Но согласитесь, господа, — Митрофан Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повертел в воротнике багровой шеей, — это ведь черт знает, что такое!

— Митрофан Андреевич, — Инихов заговорил тихо, но с таким выражением, что даже у Гамлета, услышь он его, волосы встали бы дыбом, — дело нешуточное. Сейчас не время думать о чести мундира, хотя, поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Тяжело — как не понять? — представить даже, не то что поверить, что в собственном детище, лелеемом и взращенным с заботой и любовью, образовалась гниль. Вы провели реформу. Вашим попечением пожарная команда день ото дня становится лучше и завтра — я не удивлюсь — станет примером для подражания всем пожарным командам мира[159]. Ваш труд невозможно недооценить, пусть даже… — Сергей Ильич все-таки не смог удержаться от шпильки, — он поначалу и не был оценен и даже вызвал известные нарекания.

Митрофан Андреевич поджал губы, но сдержался.

— Тем больше, значительнее причина не прятаться за эфемерными материями, но ровно наоборот: держать глаза открытыми, а руки готовыми. Глаза — чтобы заметить сорняк. Руки — чтобы вырвать его с корнем!

Поручик, ранее никогда не замечавший за Иниховым склонность к таким — такого рода — речам, слушал его и смотрел на него с нескрываемым изумлением. Особенно сильно поручика изумило то, с какой легкостью помощник начальника Сыскной полиции перешел от бешеной — и пяти минут не прошло — ярости к хладнокровию: по крайней мере, на сторонний взгляд. Николаю Вячеславовичу даже почудилось на мгновение, что вовсе не полицейский мундир, а ряса проповедника должна быть надета на Инихове. Инихов же, тем временем, продолжал:

— Прополка сорняков меж розами никак на розы тень не набрасывает. Но если сорняки не полоть, они своею тенью задушат и розы. Тот факт, что в вашей команде оказались негодяи, ничуть…

Тут уже Митрофан Андреевич сдержаться не смог:

— Это еще не факт!

Инихов, выдержав на мгновение вновь разъяренный взгляд брандмайора, покачал головой:

— Ну, полно, Митрофан Андреевич, полно! Давайте работать, а не ребячиться. Мы ведь не друг против друга поставлены, а ровно наоборот: друг за друга. Просто работаем мы на разных участках, но дело у нас общее: благополучие наших сограждан.

Поручик, услышав такой возвышенный оборот, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. А вот Митрофан Андреевич и впрямь неожиданно хмыкнул, внезапно сделавшись почти добродушным:

— Ну, хорошо. Допустим, что всё это так… нет-нет, минуточку! — Митрофан Андреевич, заметив довольный кивок Инихова, опять всполошился. — Я говорю о том… о том, что служим мы одному и тому же, что цель у нас общая. Но по каждому из моих людей я требую доказательств! Иначе и думать не думайте, что я позволю вам их скрутить, словно каких-то уголовных, и всех собак на них повесить! Знаю я ваши методы: со времени съезжих ничего не изменилось!

Возможно, что «съезжие» Инихова и задели, но он и виду не показал:

— Разумеется, Митрофан Андреевич, разумеется! По каждому — доказательства. А как же иначе?

Полковник обеспокоенно, но уже совсем без гнева переспросил:

— Постойте: вы что же — действительно по каждому готовы доказательства предоставить?

Инихов указал на поручика:

— Увы, Митрофан Андреевич, готовы. Собственно, Николай Вячеславович сюда за этим и явился.

Полковник перевел взгляд на поручика. Любимов начал было говорить, но практически тут же запнулся, беспомощно обернувшись на разбросанные по полу документы. Митрофан Андреевич позвонил.

— Соберите это, — велел он вошедшему в приемную нижнему чину, — и подайте на стол.

Если пожарный и удивился царившему в приемной канцелярии беспорядку, то высказать свое удивление он не решился. Собрав бумаги и придав им насколько возможно аккуратный вид, он положил их на стол и, подчиняясь жесту Митрофана Андреевича, вышел.

— Итак?

Поручик придвинул к себе стопку листов и начал их перебирать, раскладывая в какой-то — очевидно, имевшейся изначально — последовательности.

Инихов молчал. Митрофан Андреевич нетерпеливо барабанил по столешнице подушечками пальцев правой руки. Его левая рука лежала на столе свободно, но время от времени и ее пальцы, приподнимаясь над столешницей разом, падали на столешницу с раздражающим стуком. Впрочем, цели раздражать у Митрофана Андреевича явно не было. Просто он, всё еще отказываясь поверить в чудовищное, на его взгляд, обвинение, высказанное в первые же мгновения встречи Иниховым и приведшее к такому взрыву, беспокоился и внутренне содрогался. Митрофану Андреевичу было нехорошо. Нехорошо от загоняемой пока еще вглубь сознания, но леденящей сердце мысли о том, что всё ему сказанное — правда.

Наконец, поручик показал, что готов начать. Митрофан Андреевич перестал барабанить по столешнице. Пальцы его рук сомкнулись в кулаки. Лицо побледнело.

— Ну?!

— Вот что получается, господин полковник…

***

Более двух часов понадобилось Николаю Вячеславовичу на то, чтобы смысл сделанных им выписок дошел до брандмайора полностью. Не потому, что Митрофан Андреевич был глуп — напротив: ум этого замечательного человека был быстрым и деятельным, — а потому, что Митрофан Андреевич проявил воистину защитительную дотошность при разборе каждого случая. Если бы дело происходило не в канцелярии брандмайора, было бы можно подумать, что происходит оно в приемной лучшего адвоката столицы.

Как бы там ни было, но только прилично за полдень разбор обвинений окончился. За это время успела погаснуть четырехрожковая, с молочно-белым шаром на каждом рожке, висевшая чуть ли не прямо над столом люстра. В высокое окно успел заструиться дневной — серый и приглушенный — свет. Успели дважды принести горячий чай, от которого, впрочем, и поручик, и помощник начальника Сыскной полиции отказались. Причем — неслыханное дело! — снисходя до их обоих не лучшего после ночного совещания состояния (о совещании у Можайского тоже было поведано), Митрофан Андреевич велел принести графин с вином: он выразился именно так, но в графине оказалась водка.

Прилично за полдень — примерно тогда же, когда Можайский был в самом разгаре беседы с князем Кочубеем — мрачные Инихов и Митрофан Андреевич поднялись из-за стола. Поручик тоже встал, но полковник, коснувшись его руки, остановил его:

— Нет, поручик, вы нам не понадобитесь. Возвращайтесь к себе в участок и… и… — Митрофан Андреевич запнулся и замолчал.

— Возвращайтесь в участок и ждите распоряжений. — Инихов подтолкнул Николая Вячеславовича к двери.

Вячеслав Николаевич понимающе вздохнул и, не говоря ни слова — ни прощания, ни чести, — вышел из приемной, спустился на первый этаж, укутался в шинель, замотав предварительно шею в своё неуставное и очень дорогое кашне, толкнул массивную дверь и оказался на улице.

Было сравнительно тепло, но очень промозгло. Так, что буквально сам воздух казался мокрым и неприятным. Идти пешком Вячеславу Николаевичу не хотелось, а денег на извозчика — как обычно — у него не нашлось: в бумажнике, как и несколько дней назад, лежала только неразменная трешка.

Вячеслав Николаевич вздохнул и в нерешительности остановился прямо у входа в здание. И тут — к его радости и облегчению — перед ним возник нижний пожарный чин. Чин козырнул и указал на стоявшую чуть поодаль пролетку:

— Их высбродь, вашбродь, распорядились предоставить!

Вячеслав Николаевич в пролетку сел.

Пролетка тронулась и растворилась в Петербурге.