Мокруха

Глава 6

Сбежать из школьного автобуса оказалось не очень сложно. По правде сказать, подумал Лонни, даже совсем легко. Автобус, перевозивший ораву малолетних правонарушителей из ЦСН в Гриффит-парк, где им полагалось день-деньской красить лавки, был стандартный, школьный, с эвакуационной задней дверью. Дверь эта оказалась незаперта, и пока вооружённый водитель на полдороге к парку вступил в перебранку с заблокировавшим две полосы на спуске грузовиком почтовой службы, Лонни увидел свой шанс и воспользовался им. Он распахнул заднюю дверь, выпрыгнул в неё и устремился напрямик через тянучку к ограде трассы. Он вскарабкался на ограду, перелез через неё и побежал по бетону к большой мелководной сточной канаве, которую политкорректно именовали Лос-Анджелес-ривер. Он некоторое время бежал вдоль оной канавы, потом взобрался на трубопровод и перепрыгнул к другой ограде. Теперь он очутился в Восточном ЛА, в грёбаном баррио, где намерен был найти Эвридику.

Вместо Эвридики он отыскал Орфея. И всё это время — думал о третьем человеке, а именно Митче. Грёбаный сучёныш Митч.

Иногда ты что-то делаешь и куда-то бежишь, даже не думая о том, что с тобой происходит. Тело само знает дорогу, а разум блуждает где-то в другом месте. Лонни автоматически отмечал перемены окружающей обстановки, преодолевая очередной бетонный каньон и очередную ограду. Он выбирался на улицы.

Здесь было много маленьких домов, иногда фанатично вылизанных, с заборчиками и садиками; иногда — заброшенных и замусоренных. Стайки маленьких же, но шумных детей-метисов носились между куч мусора. Местное население с подозрением оглядывало бегущего во весь опор Лонни. Все дома, чистые или грязные, обладали двумя общими характеристиками: они были низкие и выглядели дёшево. Жаркие коробки, из которых в раскалённую печку лос-анджелесского лета тянулся кухонный дым.

На заброшенных домах красовались замысловатые граффити. Картины эти проносились перед его глазами, как россыпь полароидных моменталок. Мысленным оком он видел Митча. Они с Митчем укрываются под одеялами в свете фонарика, им обоим по семь лет, они хихикают и судачат о том, откуда берутся дети, а потом Лонни трогает Митча за безволосый лобок...

Нет. Это же не Митч. Он перепутал. То был Гэвин, тот маленький мальчик под одеялами много лет назад. Гэвин, ставший нынче уличным сутенёром на бульваре Санта-Моника, Гэвин, который приводит своих шлюх к большим тачкам и насаживает на маленькие хуи. Теперь Лонни вспоминал, как они двое забрались на второй ярус кровати Гэвина. Ему было тринадцать, а Гэвину всего одиннадцать. Они даже не думали о том, чем занимаются, как о сексе. Это называлось «мы просто попробуем». Трудно было думать об этом как о сексе даже и много позже. Примирись Лонни с таким восприятием ситуации, это бы означало, что Лонни пидор.

Митч. Митч не единожды позволял Лонни обнять и приласкать себя, когда жаловался ему на своих грёбаных родителей, но ни разу не разрешил зайти дальше этого, не дал Лонни «просто попробовать», и Лонни не заставлял его, хотя однажды коснулся рукой...

Квартал Эвридики. Он достиг его. Он увидел покосившийся, подпёртый пластиковыми ящиками домишко с заваленным старыми игрушками двориком. Тут обитали Эвридика, Орфей и Афродита со своей тётей. Тётя была алкоголичкой и дополнительно пристрастилась к сладкому сиропу, которым, по собственным утверждениям, «лечила хронический бронхит». Тем не менее старая карга заботилась об Эвридике с Орфеем лучше, чем их мамаша. Иначе бы их уже давно сцапали парни из детской службы: ну как же, мамаша пыталась продать их невинные жопы за наркоту. Грёбаная крэконюхачка.

О папаше достаточно было сказать, что он отбывает двенадцать годков в Сан-Квентине.

Лонни прошёл по бетонным плитам и остановился у подножия трухлявой деревянной лестницы — осмотреть двор. В жухлой траве и на спёкшейся глине валялись старые пыльные игрушки, надо полагать, сломанные в тот же день, как их сюда привезли из игрушкосэконда. Грузовички с оторванными колёсами, вжаренные солнцем в глину, как археологические древности, гоночные машины, оранжевые и зелёные пластмассовые пистолетики. Он заметил на голове куклы Барби спёкшуюся колбаску собачьего дерьма, формой похожую на огромного червя. Одёжки куклы куда-то подевались, волосы выпали, одна ручка тоже отсутствовала. Конечно, это всего лишь игрушки, но каждый раз, глядя на них, Лонни чувствовал грусть и тошноту. На покосившемся деревянном крылечке возникли двое детей. Афродита, восьмилетняя чернушка в пыльных шортиках и застиранной футболке с ниндзя-черепашками, тащила за собой совсем маленького ребёнка, ещё, можно сказать, ползунка. Кузена. На малыше были испачканные дерьмом подгузники. Лонни за двадцать футов слышал запах говна.

— Орфи! — позвала Афродита, отвернувшись к дому. — Тут Эврин приятель припёрся, с которым она шашни водит!

Лонни дёрнул уголком рта. Он никогда не водил шашней с Эври. Это Митч её любил. Или говорил, что любит.

На крыльце появился Орфей, держа в руке стакан охлаждённого малинового вина. Он прогнал Афродиту и малыша внутрь.

Орфей был высокий, худощавый, мускулистый, как баскетболист. Он носил кроссовки «Рибок», спортивные штаны и футболку «Лос-Анджелес Лейкерс», которая была ему тесновата. В левом ухе торчала серьга с фальшивым алмазом. На шее висело такое же фальшивое золотое ожерелье. На ожерелье значилось: ОРФЕЙ.

— Привет, чувак, — сказал Лонни. — Как ты?

— Йо, Лонни. Где Эври?

— Какого хера ты меня спрашиваешь? — удивился Лонни. — Это ж твоя сеструха.

У Лонни неприятно засвербело в кишках. Эвридика пропала.

— А Митч твой корефан, потому я тебя спрашиваю. Ты был в Центре, так что не надо мне тут заливать, что ты Митча не видел. Ты знаешь, где Митч. Эври с Митчем?

Лонни гневно плюнул на обломки бесколёсного трактора.

Ты был в Центре, так что не надо мне тут заливать, что ты Митча не видел.

Это на что же Орфи намекает?

— Я пришёл сюда отыскать Митча, — признался Лонни. — Я-то думал, он с Эври.

— Да Митч же ж уводил Эври трахаться с теми старыми извращенцами. На ранчо. Ты знаешь, где это?

— Ранчо? Нет. Но я думал, что он мог пойти туда. А какого хера? Туда бус не ходит... я подумал, что он тут...

— Тебя выпустили под наблюдение?

— Ага, — соврал Лонни.

— А кто у тебя офидос? Бентли?

— Нет.

Лонни не хотелось говорить про офицера-досмотрщика. У него не было офицера-досмотрщика.

— Ты думаешь, она там?

— Ага. У Денвера. Она вчера ночью должна была вернуться. Не знаю, где это. Митч знает.

— Может. Но он был в госпитале. Его там сейчас нет. Он сбежал.

Ранчо. Митч. А теперь ещё Эвридика.

Где это? Что это за грёбаное место?

Эфраму пришлось сунуть какому-то парню полсотни баксов, чтобы Констанс пропустили с ним: она же была несовершеннолетняя. Но внутри её возраст не имел никакого значения. Там было много девушек. И парней тоже, в основном подросткового вида.

Она никогда не бывала на такой дискотеке, если это была дискотека. А так её называл Эфрам. Комната была длинная, белая, с четырьмя гигантскими видеоэкранами и сполохами цветных прожекторов. Сейчас на экранах пела Джанет Джексон... нет, видео с Джанет только что закончилось, появилась Тейлор Дейн. В комнате имелась длинная прозрачная пластиковая барная стойка — каким-то трюком освещения дизайнеры добились иллюзии, будто люди на дальнем конце стойки сидят ни на чём, парят в воздухе. Ещё там было составлено вместе много столов, и в дальнем углу Констанс заметила танцплощадку. Зеркала по две стороны её придавали этому углу комнаты сходство с вагонным купе. По третью сторону как раз и находился огромный видеоэкран, на котором двумерная, несколько выше себя самой в жизни Тейлор Дейн танцевала в одном темпе с полудюжиной геев и гетеродевушек.

Констанс отвлекалась на все эти детали, даже на то, как скользят цветовые сполохи прожекторов по чёрным плиткам пола, чтобы как-то сдерживать подступающую панику. Страх обволакивал её, точно облако москитов. Дурные предчувствия: не накажет ли её Эфрам? Чтобы не думать о папе... Чтобы не думать о тех, кого они с Эфрамом убили.

Она знала, что большая часть её собственного сознания теперь отгородилась от мира, словно испуганный котёнок, забившийся поглубже в переноску. Чтобы как-то держать себя в руках, приходилось игнорировать скулёж котёнка. Например, ей захотелось отлучиться в туалет, и тут же нахлынул страх — нет, нет, не делай этого, не думай об этом... Ей захотелось в туалет, но ведь Эфрам мысленно последует туда за нею, и Констанс это смутило.

Я обязан за тобой присматривать. Иначе ты попытаешься сбежать — там ведь по дороге есть окна и боковые двери.

Сбежать? Она усмехнулась и отпила ещё кока-колы.

— Сегодня вечером мы никого не возьмём с собой, — сказал Эфрам. — Тут больше девушек. Это шлюхи, причём не из дешёвых. Они выслеживают богатеньких посетителей бара. Мы позволим одной увериться, что она меня зацепила. Я хочу кое-что попробовать... и лучше с женщиной. Причём женщиной помоложе. Благодарение небесам за молоденьких девочек, ха-ха.

Констанс кивала.

Не надо об этом думать. Не надо думать. Не надо думать.

Она отхлебнула кока-колы. Видеоэкран мигнул и показал группу «Poison», с причёсками, словно у какаду, в костюмах, обрызганных флуоресцентной краской; за спинами исполнителей дешёвыми спецэффектами поднимались облачка сухого льда.

Она всё-таки не удержалась от одной мысли, но тут же отогнала её.

Из дневника Эфрама Пикси, 22 июля 199... года

...но этого больше недостаточно. Моя методика посреднического использования нейронных путей для добычи наслаждения не полностью предохраняет меня самого. Меня тоже используют. Меня преследует чувство, что некий аспект астрологии Негатива, выражаемый грозным сочетанием сокрытых созвездий, остаётся тайной для меня точно так же, как и для простых смертных. Потаённый аспект. Неужели кто-то сознательно скрывает его от меня, желая подстроить мне ловушку? Кто? Денвер? Акишра?

Неужели это они заманили меня в ЛА?

Нет. Я — Эфрам Пикси, властелин своей судьбы. Нет на свете людей, более достойных этого звания.

Всё же я нервничаю. Или, во всяком случае, мои аппетиты разыгрались не на шутку. Возможно, настало время снова прибегнуть к Мокрухе. Но если я это сделаю, то привлеку внимание Акишра.

И тем погублю себя.

Или нет? Это ведь Лос-Анджелес. Они кормятся здесь часто и обильно. Вполне возможно, что Безымянный Дух привлёк меня сюда, чтоб дымовой завесой укрыть от них, предоставить мне поле действий, на котором Акишра не обнаружат меня в переплетениях великого гобелена страданий и декаданса. Здесь так много психических эмиссий...

Вероятно, я теряю веру, но тем настоятельней нуждаюсь в поддержке Духа. Что, если Дух планирует вознести меня к экзальтации именно в этом месте, и затем-то направил туда? Кажется возможным, что Дух подталкивает меня к Возлиянию. Но как требователен, как энергозатратен сей ритуал! И вместе с тем — сколь грандиозен по своим последствиям, как только дело сделано! Ха-ха...

У Духа может найтись и ещё одна причина подталкивать меня к Мокрухе. Это идеальный способ сбить со следа Констанс тех, кто её разыскивает. Когда ей было двенадцать, отец зарегистрировал её отпечатки пальцев. Они попали в полицейскую картотеку, составляемую для нужд поиска и посмертной идентификации исчезнувших детей. Я вижу, что в мозгу её продолжает тлеть надежда. Ей не обязательно сохранить все пальцы в целости, чтобы оставаться полезной мне. Совсем нет.

Я сделал выбор.

Мокруха.

Гарнер наперёд знал, что скажут ему в полиции. Он удостоился словесного эквивалента пожатия плечами. В Лос-Анджелесе тысячи, десятки тысяч пропавших подростков. Большинство из них — бездомные, беглецы обоих полов, ютятся в заброшенных развалюхах и под фривеями, некоторые становятся проститутками и наркоманами. Подав заявление в полицию, он добился единственного результата: имя Констанс попало в центральный компьютер лос-анджелесского департамента.

Теперь он взял курс на запад и выехал на фривей. Он обрадовался, что ему нужно не на восток. К юго-востоку, по ту сторону разделительной полосы, тянучка была плотной, как свернувшаяся кровь.

Он перевёл пятьсот баксов на счёт детективного агентства, заранее понимая, что те если и оторвут зады от кресел, то ограничатся рутинными расспросами: вы видели эту девушку? вы видели эту девушку? вы видели эту девушку? В местах, где она, скорее всего, появлялась.

Разумеется, его предположения насчёт этих мест могли оказаться ошибочными. Он вообще мог ошибиться, предприняв поиски Констанс в этом городе. А если даже дочка именно в этом городе, то какой же он, едрит твою налево, огромный.

Но он приучился доверять своей интуиции. Он всегда полагал, что интуиция — наряду с прихотливыми узорами происшествий и совпадений, слагающими ткань жизни, — это разновидность Господней азбуки Морзе.

А может, он просто дурачил себе голову.

Ему требовалось о чём-то думать, чем-то себя занимать, лучше всего — поисками Констанс. Он должен был. Он начал с Голливуд-бульвара, показывая картонку с наклеенными на неё фотографиями Констанс всем, кто соглашался ответить на его вопросы. Он неустанно и бесплодно рыскал по Голливуду, Фэйрфаксу, деловому центру Лос-Анджелеса. Особое внимание он уделял проституткам, пытаясь выяснить у них контакты местных торговцев юными цыпочками. Кто они? Как их найти?

Вполне возможно, что как раз для этой цели мерзкий ублюдок похитил Констанс.

Он бороздил улицы двое суток, отсыпаясь в грузовичке и экономя деньги для взяток. Наконец он напал на повторяющийся след: Больше Чем Человек. Так прозвали богатого субчика из киноиндустрии, чьи рекрутерские сети, казалось, с особой охотой вытягивали из людского моря заплутавших подростков.

И тогда же он услышал об убийствах. Пацаны на улицах сильно важничали, рассказывая о них. Но, если не считать состояния, в каком были найдены тела, то знали они только, как их называть.

Мокруха.

Прентис пытался ни о чём не думать. Универсальный навык, широко применимая техника выживания. Иногда приходится просто закрыть глаза и сделать то, что должен.

— Джефф, а ты знаешь наверняка, где находится Митч? — Осторожно, напомнил себе Прентис, прислоняясь к столешнице в офисе Джеффа. Нельзя скатываться до разговора в стиле того копа, что сюда нагрянул. Это сразу же обратит Джеффа в твоего врага.

Джефф задумчиво сидел на краю стола. Предвечерний свет ложился пыльными полосами через консольные жалюзи.

— Ты меня спрашиваешь, знаю ли я наверняка, где находится Митч? Если б знал наверняка, мы бы не начинали эту блядскую дискуссию.

Я ему помогаю, подумал Прентис. Я правда ему помогаю. Вся эта паранойя рушит обе наши жизни. И мы оба её эмоционально подпитываем. Я — из-за Эми, а Джефф — из-за того, что он чувствует вину за Митча, которого бросил на произвол судьбы.

Эми являлась Прентису во сне, и природа этих снов не оставляла сомнений в психически неадекватном характере взаимосвязи личности Прентиса с воспоминаниями о ней. Лучше уж их разом отстрелить...

— Митч, скорее всего, нарочно тебя изводит, человече, — сказал Прентис. Всё, что он сейчас говорил, было призвано убедить его самого точно так же, как и Джеффа. Он уходил от обострения темы. От ощущения, что какая-то бесценная часть его личности гниёт и разлагается, пока он пробует играть по сценарию Артрайта. — Я хочу сказать, ты подумай логически. Митч мечтает стать рок-звездой. Вполне возможно, что он отирается в той толпе на Сансет-бульваре, вниз по Виски, в других клубах. Я хочу сказать — вполне возможно, что он побывал у Денвера. А потом ушёл и снова затерялся в городе.

А как насчёт Эми? подумал Прентис. Как насчёт её связи с Денвером? Её смерти?

Он подавил эту мысль. Иногда приходится просто закрыть глаза и...

— Возможно, ты прав, — нехотя отвечал Джефф. — Но вся эта бренчащая на гитарах толпа... их там охеренно много, челло. Как мне его в ней отыскать, при условии, что он действительно там?

— Пройдись на своих двоих. Опроси клубных тусовщиков. Может, тебе даже повезёт наткнуться на Митча. Я хочу сказать, если ты...

Он осёкся. С его губ чуть не сорвалось: ...если ты подашь на Денвера в суд, то рискуешь потерять кучу денег и стать врагом Артрайта. Но если он это скажет, Джефф[39] сразу поймёт, что Артрайт надоумил Прентиса.

Это неправильно. Прентиса всего так и корчило изнутри. Неправильно, неправильно, неправильно, неправильно. Слово колотилось о стенки его разума, точно колокол. Неправильно.

Джефф устало потянулся.

— Я чертовски устал обо всём этом думать. Я завтра решу, как поступлю.

Прозвенел телефон. Джефф ответил монотонно:

— Да. Здравствуйте... Да, он здесь.

Он передал трубку Прентису и вышел.

Прентис приложил трубку к уху.

— Том Прентис слушает.

— Приветик, «Том Прентис слушает». Это Лиза.

У Прентиса снова свело кишки. Он почувствовал предвкушение... и страх.

— Привет. Я рад, что ты позвонила.

— Слушай, Зак хочет, чтоб я тебя пригласила на вечеринку для некоторых его друзей. Она пройдёт на их территории, но всем займётся он, я так думаю. И... гм... он меня попросил поинтересоваться у тебя... он был так загадочен... что там с Джеффом? Что бы это ни значило.

— М-м... всё хорошо.

Подслушивает ли Джефф? А с чего бы ему подслушивать?

— Я обо всём позаботился.

— Отлично, я так думаю. Я в любом случае не в курсах, что у вас там за дела. Впрочем, пригласить нас на вечеринку — это довольно мило с его стороны, ты не находишь? Заодно сэкономим.

— Я бы с удовольствием на тебя потратился. — Но он радовался, что не придётся. Он почти истощил свои запасы. Может, лучше написать тот слэшер? — Если на то пошло, я бы с тобой в Багдад полетел на F-16.

— Рада слышать. Я люблю свидания во взрывном стиле. Да, я почти забыла сказать, Артрайт устраивает вечеринку у Денверов в субботу...

— Где? — Он не сумел скрыть изумления.

— У Денверов. Он это так сказал, ну я так поняла, что ты знаешь, кто это. Ты меня не просветишь?

Она дала ему записать время вечеринки и адрес, они обменялись ещё парой малозначащих реплик и простились.

Он повесил трубку. Превосходно, сказал он себе. Вопрос насчёт Митча можно будет прояснить прямо на месте.

Тогда чего ты так испугался? была его следующая непрошеная мыслишка.

— Впервые увидев Мокруху, я отказался поверить, что это когда-то было человеческим существом. Если бы я поверил, я бы, наверное, обосрался, — сказал Блюм. — В конце концов, я всё равно обосрался.

Он был на шесть дюймов выше Гарнера, но сутулился так, что, сидя в кресле, казался почти того же роста. Неаккуратные редеющие волосы не скрывали клоунскую залысину на лбу. Лицо у него оказалось усталое, циничное, с длинным тонким носом и, скорее, непримечательными чертами. Типичными для частного сыщика. Он снова приложился к пиву.

— Вы уверены, что не хотите пива или чего-нибудь такого? — спросил он у Гарнера. — Не люблю пить в одиночестве.

Предложение прозвучало соблазнительно. Гарнеру иногда нестерпимо хотелось выпить, чтобы немного притупить гложущий внутренности страх за Констанс. Но он не собирался пускать коту под хвост годы воздержания, дав себе слабину.

Гарнер покачал головой.

— Не-а. Я лучше «Севен-Ап», если вам это поможет.

Они сидели в уголке бара под неприятно дребезжащими часами с изображением кота Феликса. Гарнер предпочёл бы расположиться ближе к двери: в таверне воняло выдохшимся пивом и мочой.

— Сколько таких тел вы повидали? — спросил он.

— Это если называть их телами... Два.

Блюм тяжело поднялся со скамьи и отошёл к барной стойке. Через несколько минут он вернулся, неся в одной руке двойную текилу, а в другой — стакан шипучки. Он сел, протянув Гарнеру стакан.

— У них нету «Севен-Ап». Только «Спрайт».

— Сойдёт. Отлично. Так вы говорили...

Блюм опрокинул двойную текилу в один присест, надул щёки и грустно покачал головой.

— Если бы там не осталось черепа, вы, скорей всего, даже не узнали бы в этой куче мяса человеческие останки. Там всё перемешано. Просто... мокрые кости. Орошённые кровью, переломанные кости. Орошённые... кровью и ещё какой-то гадостью. Мочой и флегмой, мне кажется. Возможно, ещё дерьмом из раздавленной прямой кишки. Переломанные кости, раздавленные внутренности, лужа крови. Одежды не было. Непохоже, чтобы это откуда-то выкопали: слишком свежие останки. Непохоже, чтобы кто-то осквернил могилу. Поверьте мне, кости были как новые. В одном случае сохранился череп с остатками плоти, а ещё глаза... гм, один глаз уцелел. Но без век.

Гарнер сглотнул, во рту у него стало очень сухо. Он сделал долгий глоток «Севен-Ап». Ткани его тела стали подобны пескам пустыни в ожидании животворного дождя.

— А не могла это быть подделка? Кости, украденные из какой-то медшколы или... там попадались органы?

— Попадались. Те, что не перемололо в... кашу.

— А кожа?

— Я не встречал. Но там много всего было... так навскидку и не скажешь, что. Мне не слишком-то хотелось наклоняться ближе.

Это большой город. Это не обязательно она.

— Но... почему вы вообще...

— Как я слышал, это все были молоденькие девчушки, судя по костям, — пожал плечами сыщик. — Я не хочу показаться вам слишком жестоким и всякое такое, но...

— А идентификация?..

Он не договорил. Сердце так бухало в груди, что ему на миг почудилось, будто Блюм вот-вот услышит.

— Нет. То, что уцелело, что не переломано и не перемолото, даже не стали регистрировать. Вы же понимаете, кости могли вытащить откуда угодно: копы подумали так же, как и вы сейчас. Нет возможности приписать их каким-то определённым пропавшим девушкам. Идентификация крайне затруднена. В ЛА и округе сейчас так много подростков пропадает... это что-то неслыханное.

— Угу, я понимаю.

У Гарнера в стакане шипучки оставалось на палец. Он смотрел на медленно, очень медленно таявший в стакане лёд.

— Если покрутиться по городу денек-другой, особенно если вы сами нездешний, то начинаешь понимать, что статистика исчезновений подростков довольно правдоподобна, Блюм.

— У вас есть отпечатки пальцев вашей девочки?

— Да. Я оставил их вашему начальству в офисе ещё при первом визите. И я предоставил их полиции. Они должны уже попасть в главный компьютер полицейского управления ЛА.

— Насколько мне известно, с Мокрухи пока ещё ни разу не удавалось снять отпечатки. Вы, пожалуйста, не смотрите на меня так, я понимаю, что предположение довольно шаткое, но что, если бы мы попросили копов ещё раз всё проверить, просто чтобы исключить такую вероятность, и если бы они нашли на этих телах какие-нибудь отпечатки... по правде говоря, это и телами-то назвать сложно...

— Я это уже слышал, — процедил Гарнер сквозь зубы.

Внезапно его скрутил приступ тошноты. Его замутило от вони мужского туалета, от выдохшегося пива, от перегара, которым пропах сам Блюм. Ему захотелось накричать на Блюма, сказать, что тот сам себя губит выпивкой, но потом успешно выработанный самоконтроль взял верх, и Гарнер ограничился только:

— Мне бы на воздух нужно. Просто имейте в виду её приметы, ладно? Я с вами созвонюсь.

Гарнер выбрался из пивнушки, ковыляя, точно пьяный. Точно пьяный. Из любимой Блюмовой дешёвой пивнушки. Несколько мгновений Гарнер брёл, точно выпивоха, но в голове у него царила ужасающая, тошнотная ясность.

В её голове появлялись картинки — вроде бы ниоткуда. Но она знала, откуда именно. Не Эфрам, не Бог и не Сатана посылали их. Они исходили от неё самой, от той части её естества, у которой Констанс не сумела отобрать способность что-то чувствовать. Констанс сидела сейчас под лимонным деревом на заднем дворике нанятого Эфрамом маленького кондо. Растянулась в шезлонге. На ней были белое бикини, которое купил Эфрам, и очки от солнца, которые девушка надевала всякий раз, как он ей позволял. Эфрам нажал какие-то кнопки в её мозгу, и поэтому она не чувствовала боли.

Эфрам остался в домике, увлечённо царапая что-то в своей маленькой записной книжке. Единственное время дня, когда он оставлял её в одиночестве, и она пыталась насладиться относительной свободой от него. Впрочем, ей было превосходно известно, что он продолжает на свой манер наблюдать за ней. Наверное, даже подумать не позволит о том, чтобы перебраться через ту белую деревянную ограду и сбежать. Она сидела тихо и смотрела на себя саму, удерживаемую стальными штырями. Довольно чёткое мысленное изображение, что-то вроде слайдопроекции. Констанс, пронзённая тремя стальными прутьями дюймовой толщины, так что один торчит в буквальном смысле слова у неё из груди, другой пересекает шею, а третий — виски, то бишь, надо полагать, проходит через мозг. Констанс счастливо улыбалась, болтала, щебетала, не подавая и виду, что стальные прутья ей мешают.

Потом картинка пропала, чтобы смениться другой. Констанс на вечеринке, говорит с гостями так, словно она здесь хозяюшка, но вокруг шеи у неё туго стянутая удавка, лицо почернело от удушья, будто она мертва или... да нет же, она не совсем мертва, она постоянно балансирует на краю смерти от удушения, но не пересекает этот край, не совсем, ещё нет, и прохаживается по залу, пожимает руки, обнимает гостей, улыбается, извиняется: «Простите за эту верёвку!» — сдавленным, придушенным голосом. Никого это вроде бы не удивляет.

А потом она увидела себя в стальном шаре, который оказался слишком тесным, чтобы поместиться в нём с удобством, но втиснуться она в него всё же сумела, скрючилась, выгнулась, подтянула ноги, принялась выкручиваться в поисках выхода, потому что знала — должен где-то здесь быть выход, должна отыскаться дверка наружу, она пыталась её найти, но не могла, а стенки шара медленно сужались...

Она почувствовала его приближение ещё до того, как услышала слова.

— Констанс?

— Что?

— Мы уезжаем сегодня вечером, у нас встреча кое с кем в мотеле.

Она кивнула. Она старалась ничего не чувствовать. Она в этом неплохо натренировалась. Эфрам с недавних пор увлёкся проститутками. Сначала та девчонка с дискотеки, потом стал названивать по объявлениям в специальном разделе лос-анджелесской газеты знакомств. Констанс видела логику в его действиях: у этих девушек не было бандырей или бандерш, они промышляли самостоятельно и никому обычно не рассказывали, куда направляются. Или Эфраму так казалось. А может, он и ошибался. Констанс указывала, что девушки должны отдавать себе отчёт, как рискуют, уходя в неизвестность с этими странными людьми, не исключено, что кое у кого есть парни или какие-нибудь близкие знакомые, и те ждут их возвращения... Но Эфрам говорил: нет, эти девчонки слишком наглые и самоуверенные, да и потом, он уже влез к ним в мозги и благополучно избавил от остатков сомнений.

— Одной меньше, одной больше, — говорил Эфрам, — никто не заметит ещё один упавший плод под деревом, на котором все уже сгнили, ха-ха.

Ни одна девушка ещё не удивилась, завидев Констанс с Эфрамом, они привыкли к чудачествам клиентов. Привыкли трахаться втроём и вчетвером. Сидя рядом с Эфрамом в обитом толстым слоем синего плюша тёмном закутке бара Говарда Джонсона, Констанс чувствовала подступающие возбуждение и предвкушение. На миг ей подумалось, что это Эфрам накачивает её такими чувствами, а потом она сообразила — нет, то её собственные эмоции, сорвавшиеся с привязи. И она поняла, с тоской и облегчением, что понемногу становится той, в кого Эфрам желал её превратить. Значит, теперь он будет её меньше наказывать — и она станет новым человеком, совсем другим человеком, и Констанс больше не придётся отвечать за то, что она натворила. Старой Констанс больше не будет, она... отомрёт. Отпадёт, как сгнивший плод.

Девушка, которую Эфрам наметил очередной жертвой, оказалась немного полновата, и Констанс заметила в её глазах беспокойство: толстушка пробиралась в закуток, чуть переваливаясь на высоких каблуках, таща перед собой большую сумку — не иначе, вместилище рабочей одежды. Девушка нервничала, как бы этот старпёр её не отверг из-за того, что она толстовата, и тогда она потеряет обещанный крупный гонорар. Локоны у неё были светлые, накладные, выбивались из плохо разделённой причёски. Зубы в коронках, тёмный глубокий загар, символической длины чёрное платьице. И крупный задок.

Эфрам улыбнулся ей.

— Дорогая, а ты, наверное, Наоми! Присаживайся. Хочешь выпить?

Они выпили, поболтали немного, и Эфрам отправил толстушке-проститутке конверт через столик. Констанс почувствовала, что у неё влажнеет вагина, представив, что произойдёт со всей этой плотью в ходе ритуала Мокрухи.

Отлично, подумала Констанс, вот так и надо. Я реагирую. Я приучаюсь восторгаться при мысли об этом. Наверное, Эфрам будет доволен.

От Эфрама потянуло одобрением, как тёплым ветерком от нагревателя в холодной комнате.

Девушка отпустила несколько глуповатых реплик насчёт сексуальности Констанс, наверное, просто потому, что чувствовала себя обязанной это сказать. А Констанс понравилось. Ей начинало льстить женское внимание. Она в жизни не считала себя на такое способной — да что там, месяцев шесть назад одно упоминание об этом заставило бы её с омерзением фыркнуть: «Хадость!». Но по сравнению с прочими изменениями, случившимися в её характере и аппетитах, этим можно было и вовсе пренебречь.

Пропустив парочку «маргарит», Наоми сделалась разговорчива и пошла без умолку судачить о своём житье-бытье. Констанс подумалось, не стимулирует ли уже Эфрам центры наслаждения девушки.

— И вообще, — говорила Наоми, — я повстречалась знаете с кем? С кинопродюсером? И он, понимаете, мной заинтересовался? И он хочет меня, э-э, привлечь к своему следующему фильму, а я ему, Да ладно, я ж не вчера родилась, а он: Нет, правда, я тебе назначу кастинг прямо сейчас — ты позвони моей секретарше, хорошо? И, я так скажу, я всегда предчувствовала, что так будет, я всегда знала, что мне уготована великая судьба. Мне это сказала моя гадалка. Она бросает карты и говорит: тебе-де уготована великая судьба!

Эфрам усмехнулся при этих словах.

— Я в этом тоже совершенно уверен, Наоми. Ха-ха.

Наоми продолжала лепетать:

— И, я так скажу, я всегда знала, что я какая-то особенная, даже когда не видела этого расклада карт? Вы знаете? Потому что я, э-э, я всегда чувствовала в себе талант, я его использовала, когда с клиентами, им это нравится, они это любят, я воплощаю все эти, знаете, роли, которые они просят, и у меня разные костюмы есть, и я попросту становлюсь этими персонажами, например, Эльвирой. Ну, вы в курсе, Эльвира с, ну, ТВ? И вот, значит, я притворюсь Эльвирой, у меня будут чёрные парик и платье, и они мне скажут: Да хватит нас разыгрывать, ты и есть Эльвира, ты всё это время её играла, нет? А я скажу, что нет, но у меня есть талант, и всегда был, и всякое такое...

Наконец у Эфрама остекленели глаза, а это значило, что девушке недолго осталось жить. Он оплатил счёт, взял Наоми за пухлую ручку с множеством серебряных колец, и продолжавшая весело болтать проститутка последовала за Констанс и Эфрамом наружу, через парковку, на второй этаж мотеля, в номер 77, и там Эфрам включил порноканал. Девушка не обратила особого внимания, только болтовня её перетекла немножко в иное русло: как она играла во взрослом видео, и знакома с некоторыми тамошними актрисами, и как режиссёр всегда ей говорил, что она из них единственная наделена подлинным талантом... и у неё всегда был этот талант, всегда присутствовало ощущение собственной великой судьбы...

Эфрам некоторое время забавлялся с ней в этой комнате, посылая в девушку разряды наслаждения — не очень сильные, приписанные Наоми прикосновениям Констанс. Наконец Наоми бросила лепетать, и они погрузились в ирреальный мирок. Там стоял плотный розовый туман, возникший, казалось, из ниоткуда, наполнивший комнату запахом одновременно цветочно-насыщенным и кожистым. То был островок уединения, где единственной допустимой формой одежды считалась чёрная кружевная комбинация Наоми, а единственным окном остался телеэкран, где крутилась-дёргалась пикселизованная плоть, раздавались показные вздохи и происходили деланные соития, и всё это под дешёвый хип-хоперский саундтрек; и единственным очажком постоянства в нём, если не считать клиторальных узелков, слизистых мембран и мерно хлопающих огромных грудей Наоми, являлся толстый коротышка, мастурбирующий в углу.

Он просто был там, представал как часть фона, он всегда был там, а две девушки ласкали друг друга на кровати — и проститутка, обыкновенно превосходно отмерявшая время тактами своего мысленного счётчика, с лёгким, очень лёгким удивлённым трепетом погружалась в раковину забвения, уходя от потока времени.

И фоновый коротышка был источником наслаждения и обновления, странным и божественным учредителем этой самосогласованной вселенной.

И так оно продолжалось, пока сам Эфрам не снял чары, заявив, что намерен проделать кое-что особенное... снаружи.

— Снаружи? — озадачилась девушка. Она и позабыла, что Снаружи существует. Теперь память об окружающем мире частично вернулась, потому что Эфрам позволил. Она кивнула и нахмурилась. Её охватили смешанные чувства. Она была заинтересована — из финансовых соображений, ведь появлялся повод запросить больше денег, но и встревожена, почуяв риск. — Хорошо, попробуем. Как если бы это где-нить в деревне... я в таком видео однажды снималась, и у меня хорошо получилось, мы там были как обнажённые наездницы, знаете? И, э-э...

Пока Наоми щебетала, Констанс, зная, чего хочет Эфрам, одевала девушку, улыбалась, кивала, прижималась к ней грудью, выполняла свою работу. Одновременно Констанс фокусировалась на посылаемых Эфрамом волнах наслаждения, ища в них убежища. Ей нужно было где-то скрыться, потому что упоминание про Снаружи, про место, где пройдёт Ритуал Возлияния, уничтожило её прежнюю выдержку, и она почувствовала, будто заживо сохнет изнутри, словно в ней разрастается знакомая пустота, то самое чувство, которое посещало её, когда ею пользовались немного больше должного... когда ею пользовались, а она пыталась самоизолироваться от осознания собственной вины.

Вскоре все они оделись, и вокруг появился обнажённый мир. Неприкрытая ночь заставила Наоми растерянно моргнуть, пока они брели по аллее. Наоми лепетала что-то насчёт «съёмок в деревне» и «профессионального подхода к работе на открытом воздухе», но всерьёз, разумеется, не перечила, потому что Эфрам ей бы не позволил. Эфрам сжимал невидимыми пальцами центр управления девушкой, посылая ей небольшие наказания и значительные награды.

Место, которое он загодя подметил, находилось на парковке пекарни здоровой пищи в квартале резиденций Венеции, в десяти минутах неспешной ходьбы от ресторана, мотеля или бара, или что это было, Говарда Джонсона.

Куда ни глянь, по обе стороны гравийной аллейки тянулись домики с деревянными изгородями, а во дворах росли маленькие пальмы, цитрусовые деревья и подсолнухи. Всего в трёх кварталах на запад простиралось море, и сюда доносился его слабый запах, а также — скорее надоедливый аромат какого-то летнего цветка, безуспешно взывающего во тьму об опылении. По улице полз шепоток машин, а от домов долетал слабый гомон обывателей, допивавших пиво над недогрызенными останками зажаренных на гриле кур. Они слышали их, но не видели. И их вроде бы никто не видел тоже.

Парковка пекарни с трёх сторон была огорожена цементными стенами, в асфальте просверкивала россыпь гравия. Над пустынным пространством слабо сиял единственный желтоватый фонарь, а от пекарни вообще не слышалось ни звука. Тянуло дрожжевым тестом и мелассой. От этого запаха Констанс затошнило.

Эфрам прихватил с собой большой пекарский нож, и Констанс удивилась, зачем: он впервые озаботился чем-то подобным в своих вылазках. Он как раз вытаскивал нож из чехла, когда они вышли на парковку. Девушка даже не заметила, но принялась оглядываться, нервно хихикая.

— Вау. Я думаю, всё будет о`кей. Вы знаете, я много кого видела, некоторые просто любят это делать во всяких странных местах, и я, ну вы понимаете, всех удовлетворяю, я так думаю, что это мои способности актрисы...

Констанс улыбалась, кивала и раздевала девушку: прямо под жёлтым подслеповатым фонарём и несколькими видными сквозь смог звёздами. Эфрам заговорил, обращаясь к звёздам, сокрытым за звёздами, воззвал к Безымянному Духу на языке, смутно напоминавшем индийские наречия, но не вполне. Девушка с овечьим туповатым изумлением поглядела на него, и глаза её остановились на лезвии ножа. Она открыла рот. Потом закрыла, бросила вокруг ищущие взгляды — где одежда и сумка?

Констанс видела, что Наоми намеревается подхватить одёжки и спастись бегством. Пустота внутри Констанс пробудилась, и она чуть не предупредила девушку, но тут по ней самой ударило болью и наглой никчёмностью, ибо Эфрам наказал её, повелел: Ничего не говори. Я могу взять тебя, а не её.

Констанс даже обрадовалась бы.

Меня, а не её? Убей же меня!

Наоми сгребла одёжки и кинулась бежать. Эфрам легко поймал её, хотя и стоял поодаль. Она споткнулась и упала, вскрикнув, как маленькая девочка, разбившая колено. Эфрам дал ей подняться, а затем призвал Безымянного Духа, кем бы это существо ни было. Оно почти поддавалось визуальному восприятию, хотя и было невидимым. Казалось, клубок мглы вытеснил воздух и закружился вокруг девушки, облекая её полупрозрачной трубкой или, вернее сказать, огромными ртом и глоткой, пастью с усиками, растущими на губах, без лица и головы, в которой бы находилась эта пасть, с одной только влажной полостью, чашечкой, полной дрожащих антенн...

...и пасть сомкнулась вокруг девушки. Тяжёлые груди и живот её мгновенно опали. Незримый Дух, направляемый Эфрамом, поглотил её. Облёк Наоми с головы до ног, стиснул груди, зад, плечи и бёдра, сдавил и скрутил, словно бы выкручивая влажное полотенце. Выдавливая внутренности девушки...

...выдавливая внутренности через рот. Теперь казалось, что девушка стоит в центре маленького торнадо, и в едином пароксизме движения Наоми вывернуло наизнанку, большие и малые кости, твёрдые и мягкие ткани, все органы вылетели, вырвались, выскочили через рот в гротескном подобии акта деторождения, словно рот её превратился в вагину, а в кишках все эти годы только и вызревало, ожидая шанса высвободиться, некое чудовищное дитя. Наоми сжалась и внезапно расширилась, частично вылетев наружу через кончики пальцев, что уничтожило как сами пальцы, так и отпечатки, по которым их можно было бы идентифицировать, в подобии кроваво-красного праздничного фейерверка, частично же — через соски, ибо груди её взорвались под внезапным натиском давления морских глубин, созданного Эфрамом внутри её тела, и соски выскочили, как пробки от шампанского, а груди опорожнились, как пенные бутылки. Чрево вырвалось через вагину, а прочие внутренности — через прямую кишку. Большая часть того, что ещё оставалось от неё, включая череп, мозг и туловище, раскололась и вылетела через обретший неожиданную гибкость рот. Сто шестьдесят фунтов пульверизованной женской плоти взорвались и были поглощены воронкой Духа, как внезапно выросшим асфальтовым слоем гудронируемого шоссе. И процесс этот привёл в неистовство каждый нерв в теле Наоми, посылая Эфраму сигналы одновременно чудовищные и сладостные, канализируя ощущения осколков нервной системы девушки. Эфрам поглотил большую часть их и, придя в долгожданный экстаз, отмерил тщательно выверенную толику Констанс.

Она восприняла её на волнах жидкостных вспышек, ощущениями, превосходящими боль и переопределяющими наслаждение, и на миг насытилась, заполнив навязчивую пустоту внутри себя сокрушительным, всепоглощающим наслаждением за пределами наслаждения, испив виноподобной эссенции, выдавленной из целого человеческого существа, испив психически и на миг, пускай дразняще краткий, индукцией чьей-то цельности дополнив до утраченной целости себя самое. Тело Наоми опало, как выжатый виноград, опустилось влажной липкой тряпицей вывернутой наизнанку кожи на асфальт.

Осталась лужа крови, переломанных костей и перемолотой плоти, а ещё прядка светлых волос, точно срезанная с какого-то химерического животного шерсть.

Констанс и позабыла про взятый Эфрамом нож, пока тот не заставил её опуститься на колени рядом с останками Наоми. Пока Эфрам не взял Констанс за левую руку и не уткнул её в асфальт рядом с дымящимися останками Наоми, и тогда Констанс подумала: наконец-то он и меня собирается убить.

У Констанс не осталось сил сопротивляться, особенно сейчас, на Мокрухе, когда она была ещё пьяна Наоми, истощена прокатившимся через неё цунами ощущений. Она была послушной игрушкой вроде Гамби в руках Эфрама.

Ну пожалуйста, позволь ему меня убить. Как раз подходящее время. Но вместо этого он приложил лезвие ножа к её безымянному пальцу и отсёк его под второй фалангой.

Перепилил висящий на тоненьком клочке кожи обрубок, уткнул его в кучу, бывшую Наоми, и навесил снятое много недель назад с шеи Констанс золотое ожерелье с её именем: КОНСТАНС. Констанс не испытывала боли — он нажимал нужные мозговые кнопки, избавляя девушку от неприятных ощущений, чтобы она не потеряла сознание от шока. Но глухо отдавшийся в её теле скрежет лезвия по костяшке вернул её назад, в жуткое самоосознание, и она, будто в первый раз, увидела новыми глазами жалкую груду останков Наоми, и ей почудилось, что в самом центре кучки пульверизованной плоти она узнаёт искорёженные, сплющенные черты лица девушки, слепо глядящего на неё в ответ.