Мокруха

Суитбайт-пойнт

Дело вполне рутинное: подбросить няню домой. И не было повода ему обернуться так, как обернулось.

Почти каждую субботу этой весны, когда Лэнс Твилли и Латеша Твилли возвращались к себе с вечернего турнира боулинг-лиги Суитбайт-Пойнт, няня, которую звали Данеллой, уже успевала накинуть свой плащик, когда парочка только начинала раздеваться. Данелла была готова уйти — ох как готова: она просидела пять часов, развлекая семилетних близнецов. Мальчишки в это время обычно уже спали, а Данелла отчаянно зевала.

Лэнс был немножко навеселе, но на его стиле вождения это не сказывалось: как и всегда, машину он вёл спокойно, медленно, методично, ни разу не выходя за установленный предел скорости на этом участке. Он был из тех, кто останавливается на пустом перекрёстке и внимательно смотрит по пять секунд в каждую сторону, прежде чем поехать дальше. Иногда Латешу, гораздо более порывистую, это раздражало, а временами, когда Лэнсу случалось выпить, — радовало.

Лэнс и Латеша были межрасовой парой. Он — белый, коренастый, лысеющий, с неизменной слегка снисходительной усмешкой и зачатками второго подбородка. Она — невысокая негритянка с причёской как початок кукурузы и талантом художницы батика в технике сибори. Руками Латеши было раскрашено немало проданных туристам футболок с символикой Суитбайт. Лэнс встретил её на турнире по боулингу. Им обоим было хорошо за тридцать, когда они поженились.

— Поженились в первый и последний раз, — частенько говаривал он, а она отвечала:

— Ты что это, чёрт побери, имеешь в виду? Что никогда меня не оставишь или что я стану отгонять от тебя всё бабьё?

Разумеется, это была шутка, и вслед за этим Латеша неизменно крепко сжимала его руку.

Этой ночью, когда Данелла оделась и застегнула плащ, Лэнса охватила внезапная дурнота — опустилась на него, как если бы чувство это было живым и материальным.

— Словно бы шёлковый шарф завязался вокруг шеи, — так он описывал его впоследствии. — Холодный. Очень холодный.

Той ночью он в первый раз заметил, какие полные у сиделки груди, какие длинные ноги — длинней, чем у его жёнушки. Длинные, стройные и красивые.

Идя с Данеллой к машине, он чувствовал на щеках дуновение холодного ветра, приносившего солёный запах моря и вонь нефти — нефтяная компания божилась, что никакой утечки в этом районе нет.

Что-то изменилось.

Он взял из багажника камеру — какой смысл был ему брать видеокамеру? Никакого. Он ведь поехал провожать Данеллу, няню своих детей. Он почти никогда не пользовался камерой, и жена его постоянно изводила: зачем, мол, столько денег ухлопал? Данелла бросила взгляд на камеру, которую он умостил на заднем сиденье, но ничего не сказала.

— Холодновато для апреля, — заметила она вместо этого, когда Лэнс запустил мотор и поехал по грязной дороге под гнущимися на ветру соснами к хайвею № 1. — Я из Чикаго приехала. Я-то думала, в Калифорнии тепло.

Они свернули на главную трассу, и ветер задул навстречу «Фольксвагену».

— На побережье Северной Кали никогда не знаешь, какая погода выдастся, — услышал Лэнс собственный голос. Хотя эта фраза вполне могла быть произнесена им самим и по своей воле, ему померещилось, будто кто-то сказал её вместо него. — Когда я жил на Лонг-Айленде, много лет назад, там было тёплое течение, и вроде только расслабишься, привыкнешь на него полагаться, как тут — бум! и так холодно...

Собственный голос показался ему таким далёким, что он почти слышал его эхо. Как если бы голос доносился издалека — из тёмной пещеры ночного неба.

— Я думаю, это всё сдвиги погоды, — сказала Данелла. Ей было девятнадцать — симпатичная девчонка с кожей цвета напитка, какой получается, если залить кипятком три столовых ложки какао. Она училась в местном колледже: два года уже оттрубила, а теперь думала, не перевестись ли в ветеринарный колледж, если потянет плату за обучение. — Ну, вы знаете: глобальное потепление и всякое такое.

— Ага. — С чернильного неба сквозь прорехи в облаках на него смотрели звёзды. — Ты хочешь стать ветеринаром?

— Надеюсь. Чертовски надеюсь, правда. Я люблю животных. Мне нравится с ними возиться. Вы читали эту книжку — О всех созданиях, прекрасных и удивительных?

— Нет.

Он пытался почувствовать руки, лежавшие на рулевом колесе. Ему казалось, что управление телом кто-то перехватил, бесцеремонно отсоединив Лэнса: руки делали свою работу и даже больше, чем от них требовалось. Они меняли полосы, шли на обгон, чего он почти никогда не делал. Собственно, вообще никогда. Двухполосная трасса, ночь... он редко когда так спешил. К тому же в клубе Лэнс пропустил несколько кружек пива. Смысла обгонять не было. Смысла спешить не было.

Он обогнал ещё одну машину и увеличил скорость до полусотни миль в час.

— Вот так я и захотела стать ветеринаром, — говорила между тем Данелла. — Прочитав... эту книжку. — Девушка опасливо покосилась на спидометр. На повороте машину ощутимо занесло.

— Вам нравится вот эта песня «Битлз», да? — спросила она. — Вон та, что звучит из той машины? — Непрямой вопрос, с какой стати он так ускорился. Дорога теперь шла почти по берегу и сильно петляла. Пятьдесят миль в час — это слишком для такого участка. Но он продолжал увеличивать скорость: пятьдесят пять... шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят.

— Ой, — только и сказала девушка, когда они с трудом вписались в поворот. Твилли уставился на ворота Суитбайт-Пойнтского дендрария. Ворота были прямо по курсу. Он почувствовал, как сбрасывает скорость и поворачивает на парковку дендрария. Почему? Зачем здесь тормозить? У дендрария?

Не было никакой причины заезжать на парковку.

Не было никакой причины поворачивать оттуда на отводную дорогу, по которой обычно ездили грузовички садовников.

— С машиной что-то не так? — спросила Данелла.

Он попытался ответить, но не произнёс ни слова. Он подъехал вплотную к заграждению поперёк грязной дороги, к югу от главного комплекса, и погасил фары. Потом развернул машину, вытащил ключи зажигания, положил в карман, вылез, откинул цепочку, закреплённую на металлических воротцах, вернулся в машину. Данелла смотрела на него.

— Я тебе кое-что хочу показать, — услышал он собственный голос, снова запуская двигатель и устремляя машину вниз по грязной дороге. — Кое-что интересное. Ты не поверишь. — И он услышал, как добавляет: — Ты ведь интересуешься животными?

Ещё был смех, но Лэнс не мог утверждать, что рассмеялся вслух.

— А? — сказала девушка, чуток расслабившись. — Ага. Да.

Она подрабатывала в зоомагазине и мечтала стать ветеринаром. Может, в дендрарии есть берлоги чёрных медведей?

— Но... а у нас проблем не будет? Дендрарий-то закрыт...

— Нет, там работают мои друзья, — совершенно спокойно солгал он. — Я спросил у них разрешения.

Они ехали по дороге. В сумраке выделялись совершенно тёмные участки: там над дорогой нависали деревья.

— Почему вы не зажжёте фары? — спросила девушка. Голос у неё был безмятежный.

— Не хочу спугнуть животных, — услышал он собственный голос.

Потом нашёл подходящее место, остановил машину, потянулся к заднему сиденью и подцепил оттуда сумку с видеокамерой. Девушка вышла из машины, нервно озираясь во мраке. Он вытащил камеру из сумки.

— Это тут? — уточнила Данелла, поёжившись. — Медведь? Или что там?

Проверяя, заряжен ли аккумулятор, он отстранённо думал, что смысла вытаскивать камеру из сумки нет никакого. Зажёгся зелёный огонёк: камера включилась. Нет никакого...

Она смотрела на него, пока он снова включал фары. Она глядела, как он поворачивается, обходит машину и идёт к ней.

Брагонье разорвал перевязанный верёвочкой конверт, как ребёнок, спешащий достать подарок. Он нашёл конверт под перевёрнутой заброшенной лодкой на пляже рядом с дендрарием Суитбайт-Пойнт. Задумка сработала.

Брагонье извлёк из конверта видеокассету и, шаркая по персидскому коврику, спустился в подвал, где у него был обустроен домашний кинотеатр. Вставил кассету в проигрыватель, нажал кнопку и расслабился в удобном кресле, стоявшем почти у самого экрана. Без особой нужды бросил взгляд на подвальное окошко — закрашенное чёрной краской изнутри. Он сам его закрасил, когда купил дом двумя месяцами раньше. Никто не увидит. Никто не узнает. Снаружи царил великолепный солнечный полдень, а в подвале мог быть любой час суток. Брагонье считал, что этот час — 1:23 пополуночи.

Брагонье был плотненький, слабоватый на вид мужчина с неряшливыми засаленными тёмными волосами. Он носил чёрные шёлковые японские халаты, которые собственноручно расписывал рунами, и тапки с шёлковым же верхом. Глаза у него были крупные, тёмно-карие. Он страдал астигматизмом, как это часто случается с теми, кто старательно изучает разные науки... по обе стороны метафизической ограды.

На экране статические помехи сменились изображением белой руки на горле цвета какао. Автофокус плавал, угол обзора был не из лучших, камера тряслась, но что уж тут поделаешь; недостающие ракурсы он восполнял без труда. Крупная мужская рука на тонкой девичьей шейке цвета какао. Съёмка велась сверху: одной рукой мужчина придерживал камеру на плече, а другой цепко сжимал перепуганную девушку за горло, тянул её вниз своим весом и силой ног. В одном уголке рта девушки выступило немного кровавой пены, глаза её отчаянно метались, кислородное голодание затмевало взор. Слабо суча руками, она пыталась отбиваться. Камера опустилась запечатлеть эти попытки, картинка задёргалась, потом стабилизировалась.

Брагонье восхищённо наблюдал, как умирает девушка, как Твилли несёт камеру к машине, ставит под нужным углом и в резком свете фар насилует ещё не остывший труп прямо посреди грязной дороги. Несколькими способами.

Брагонье заново проживал всё, что случилось этой ночью. Конечно, он там и был, но просмотр кассеты словно бы вернул его в то место. И ведь эту запись он смотрит только в первый раз... Жалко, что Твилли не сумел достичь эякуляции. Им никогда это не удавалось. Они и эрекцию-то с трудом поддерживали.

Отсмотрев кассету, Брагонье снабдил её пометкой 74, Суитбайт-Пойнт, Калифорния, после чего понёс положить в ящик красного дерева, который хранился за фальшстеной в шкафу. Ящик был восьми футов высотой и формой напоминал гроб, поставленный на попа. Отодвинув стену, он открыл хранилище: показались стопки видеокассет, коротковолновой радиопередатчик, которым он пользовался для прямых трансляций, когда выпадала возможность, коробка со старыми плёнками и аудиозаписями, а также несколько странных сувениров. Большая часть аудиозаписей относилась ко времени, проведённому в обществе Больше Чем Человека. Там, в Лос-Анджелесе, он изучал Акишра — и едва спасся от гибели в катастрофе, в бойне, последовавшей за возвращением Эфрама Пикси. Было тут и несколько восьмимиллиметровых плёнок, уцелевших с поры, когда в Нью-Йорке он служил Понуроглавцу. И тоже едва ушёл живым. Наставнику Брагонье не повезло.

Но теперь он отточил Метод до истинного совершенства. Возможным стало всё. Теперь он в безопасности. Навсегда. Навеки.

Когда наутро в дверь постучался помощник шерифа, Твилли был удивлён не меньше Латеши. Его спросили, когда он в последний раз видел Данеллу.

— Не знаю, — ответил Лэнс. — Ну, я её домой подбросил. Точно не помню. — Он щурился на ярком солнечном свету. Было утро воскресенья, восемь часов. Лэнсу досаждало небольшое похмелье.

— С Данеллой всё в порядке? — спросила Латеша. На последнем слове голос её подскочил на полоктавы.

— Мэм, мне жаль, но её тело найдено на пляже этим утром. Она мертва. Она...

Коп покосился на Твилли, потом поглядел на женщину.

— Мы пока не установили точной причины смерти.

Твилли смотрел на молодого полицейского, пытаясь собраться с мыслями. У копа было невинное мальчишеское лицо. Стрижка площадкой. Под нагрудным бэйджиком полисмена значилось ФИШЕР.

Коп опять посмотрел на Твилли, на этот раз — прямо в глаза.

— Господи, — говорила Латеша. — О Господи. Данелла. О Боже.

— Всё в порядке, малышка, — сказал Твилли, приобняв жену за плечи. — Мы найдём того, кто это...

— Мистер Твилли? — перебил его офицер Фишер. — Я вынужден попросить вас поехать со мной в участок.

Одной рукой помощник шерифа взялся за приклад торчащего из кобуры пистолета.

Тренер Баррис впервые почувствовал неуверенность, разнося блинчики на встрече «друзей пионеров» городка Суитбайт-Пойнт. Он обносил блинчиками тех, кого знал уже очень давно, тех, кто пришёл сделать взнос в фонд команды. Вот Хэнк из «Сэйфвей»[67], что вниз по трассе, вот Луэлла из лавки подарков на углу Мэйн и Уилсон, вон Руперт из ресторанчика каджунской[68] кухни (Баррису всегда казалось, что для побережья Северной Калифорнии каджунская кухня — не лучший выбор, да и туристы предпочитали мексиканские или морские блюда, но парень ухитрился зацепиться), все знакомые, из родительско-учительской ассоциации, и детишки: кто весело болтает, а кто уныло скучает. Мимо проплывали лица, все как одно давно знакомые, а потом появилось лицо, которое он не узнал: коротышка с тёмными, как у вороны, глазами смотрел прямо на него и шевелил губами, словно говоря сам с собой, смотрел, положив руку на колени, укрытые белой салфеткой, а потом Баррис потерял коротышку из виду, когда полнощёкая веселушка миссис Клэрмон выскочила ему наперерез и громогласно заявила, что смотрела одну осеннюю игру и чтоб он не расстраивался, что за весь сезон «Суитбайтские мухобойки» победили только трижды, потому как играли они, так сказать, всем сердцем, а он задумался, что бы ей такого вежливого ответить, и тут на него опустилось это чувство...

На несколько секунд лицо миссис Клэрмон омрачила растерянность, словно та пыталась сообразить, что именно ляпнула невпопад. Баррис же старался прийти в себя и понять, что он тут делает. Всё казалось ему странным, незнакомым, присутствующие — невнятно враждебными чужаками. Растерявшись, он чуть не выронил поднос с блинчиками.

Потом дезориентация прошла, словно кто-то нажал кнопку, и привычные звуки — успокаивающе знакомый галдёж — вернулись. Он ответил с улыбкой:

— Признателен за поддержку, миссис Клэрмон, блинчиков хотите?

Остаток дня он чувствовал себя нормально.

Следующим вечером Баррис засиделся допоздна у себя в кабинете, выверяя методички, и ему на глаза попалась одна из старших девочек, в облегающих шортиках и футболке: как раз прошла мимо раскрытой двери кабинета в душевую. Ему стало дурно, как бывает, когда заболеваешь гриппом, накатила тошнота. Потом появилось новое ощущение: будто окулист прикладывает ему к глазам стёклышки, по очереди пробуя линзы, и спрашивает — так подходит? а так? — и пока не подберёт нужную, всё вокруг то расплывается, то удаляется. Со щелчком между ним и девочкой опустилась какая-то странная пара линз. Девочку звали Жонкиль. Она занималась на монструозном, вроде «наутилуса» в миниатюре, фитнесс-аппарате, который подарили те, из Сан-Диего, когда вернулись к себе в Южную Калифорнию. Она хотела накачать мышцы живота — наверное, чтобы груди немножко подтянулись, подумал он. Он сказал, что да, пускай приходит после занятий и накачивает. И вот Жонкиль оказалась здесь в шесть часов, когда остальные уже ушли: пухленькая девчонка с волосами цвета тёмного мёда, губы накрашены ярко-красной помадой, ногти — таким же ярко-красным лаком, а глаза ослепительно-синие. А потом ему почудилось, что он садится в машину на заднее сиденье, и за рулём кто-то другой, и его клонит в сон всю поездку — только это была не поездка: он пошёл за Жонкиль в душевую, перекрыл там воду, включил маленький кассетный магнитофон, купленный только сегодня (он и сам удивлялся, зачем ему эта хреновина), прикрыл ладонью её округлившийся от испуга ротик, осязая на ладони ярко-красную, жирную на ощупь помаду, и принудил девчонку опуститься на кафельные плитки пола...

Преподобный Гарнер работал в своём саду, который садом не был: в переднем дворике только песок, крупные камни, ракушки да одинокие колючие кустарники. Металлическими широкозубыми граблями он проводил вокруг и между кустарников аккуратные завитки.

Он был сухощавым человеком средних лет с короткой бородой, где, как и в редеющей причёске, просверкивала седина. На затылке волосы были ещё густые, и там их стягивала чёрная кожаная петелька. Несколько выцветших с молодости татуировок на загорелых руках. Винтажной футболке исполнилось почти двадцать пять, на ней ещё можно было разглядеть застиранный портрет Алана Уоттса[69]. Довершали облик Гарнера выгоревшие на солнце джинсы и посеревшие кроссовки.

Он разогнулся, оторвавшись от ухода за садом, и почувствовал, что его дочь Констанс сейчас позвонит из Лондона. Он ощутил это совершенно чётко.

Гарнер направился к дому: солнце припекало затылок. Внутри зазвенел телефон. Гарнер прислонил грабли к деревянным перилам терраски и зашёл в дом. Поднял трубку.

— Да?

— Пап, привет.

— Привет, солнышко. Как там у тебя экзамены?

— Всё в порядке, пап. Мне теперь легко сосредоточиться на учёбе. Обычно бывало наоборот.

Раньше, хотела сказать она. Прежде чем её похитили и поработили — в раннем подростковом возрасте. Тогда у Констанс в голове свистел ветер, а теперь она всё воспринимала с отчаянной серьёзностью.

— Ты хоть выходишь иногда поразвлечься? — спросил он. — В Лондоне, как я слышал, есть где поразвлечься.

— Ага, пап. Не беспокойся.

— Отлично.

Но он чувствовал, что дочка это сказала просто затем, чтоб не тревожить его. Она избегала общения с людьми. Оставалось надеяться, что когда-нибудь, с Божьей помощью, это пройдёт, и она исцелится полностью.

Она посвятила жизнь Господу после того, что испытала. Лишь молитва — чистосердечная молитва — даровала ей некоторое успокоение. Гарнер знал, что это больше, чем просто успокоение. Понимал: она и была для этого предназначена.

Они немного поболтали о курсах сравнительного религиоведения, на которые записалась Констанс, о мышке, которая забежала к ней в комнату (Констанс боялась мышей, но поймала животное в чашку и вынесла наружу), о преподавателях, о книге мейстера Экхарта, которую девушка читала, о приятельницах-католичках, о том, как её пригласили на подпольную мессу, отправляемую подпольно же рукоположённой священницей (в среде католичек ширилось Движение Критической Мессы[70]), о виденном Констанс сне, от которого она проснулась, ощутив незримое присутствие отца совсем рядом — оба знали, что это больше, чем просто сон, и слова тут были лишними. Они поговорили о нынешних занятиях Гарнера — он остался проповедником, но в церкви уже не работал, предпочтя исповедовать безнадёжно больных и умирающих в хосписах и госпиталях округа Мендосино, — и о том, как его в этой пасторской должности утвердили на следующий год. О других его занятиях — духовника наркоманов, эдакого психоаналитика для тех бедолаг, которые долго сидели на наркоте, но соскочили. Потом Констанс сказала, что уже поздно, а ей пора идти немного поработать над книгами перед сном.

— Люблю тебя, папа.

— Я тоже тебя люблю, Констанс. Как всегда. Позвони через пару дней после последних экзаменов и расскажи, что там у тебя, ладно?

Она пообещала так сделать, они распрощались, и девушка повесила трубку. Гарнер посмотрел на часы. Надо было собираться в госпиталь — очередной пациент через час, хотя туда всего десять минут пешком по дороге. Он подумал было приготовить себе ланч, но решил, что может обойтись. Выглянул в окно, посмотрел на море. Океан был небесно-голубого цвета, вздымался и опадал, как в старом стихотворении[71]. Его потянуло погрузиться в медитацию: хорошо бы сейчас ещё полчасика провести за граблями... Он так и сделал. Вышел наружу, взял грабли и приступил к работе. Жаль, что Наставника больше нет в живых. В физическом смысле, конечно: тот умер на горе Афон три года назад.

Гарнер что-то почувствовал. Он поднял глаза на идущего по усыпанной камешками обочине незнакомца: человек прошёл мимо покосившейся старой изгороди, отделявшей дворик Гарнера от пляжа. Странник задумчиво постукивал одной рукой — тап-тап-тап — по ограде, такой старой, истерзанной ветрами и дождями, что от неё, по сути, осталось одно воспоминание, призрак былой изгороди, несмело выступавший из песка. Незнакомец был невысок, носил солнечные очки со стёклами розового оттенка, которые не скрывали косоглазия. Одет он был в коричневый плащ, слишком тёплый для этой поры суток. Остановился, не отводя руки от покосившейся ограды, понаблюдал за Гарнером: как тот вычерчивает граблями на песке изящные узоры меж камней и редких кустарников. Гарнер почти всецело погрузился в работу — в это мгновение, эту позу тела. Ведомый долгим опытом, он сконцентрировался на моменте и поместил себя на оси, соединяющей миг с вечностью, потом перебрался на ось, соединившую с вечностью следующий миг, и следующий за ним. Его зачастую изумляло, как много нового открывает вечность, если только уделяешь ей полное внимание, без остатка.

Он просто водил граблями по песку, и это было всё. Он чувствовал солнце, ветер, рукоять граблей, тело, собственное положение относительно Земли: ось тела и земную ось. Сей миг, и следующий за ним, и снова... переход на другую сторону маленького розового куста... сгрести песок узорами, напоминавшими ноты... это мгновение, это мгновение, и всё, и он сам, и то, что им не было, единение вещей и не-вещей, свет, исходящий из пустоты, наполняет это мгновение...

Но его отвлекали. За ним наблюдали.

Не просто отвлекали: для Гарнера на этом отрезке жизни не существовало пустяшных отвлекающих помех. Было похоже, что Гарнер стал планетой, крутящейся вокруг солнца, а этот другой, этот незнакомец, прибыл из другой системы, ворвался в орбитальную плоскость Гарнера, как блуждающий планетоид из Столкновения с бездной, исказил его гравитационное поле своим.

— Дзенское садоводство? — вдруг спросил путник.

— Так, просто хобби, — ответил Гарнер, подумав. — Я не японский садовник. Расти у меня трава и цветы, я бы пропалывал сорняки и орудовал газонокосилкой.

— Ветер вскоре уничтожит вашу работу, — сказал странник голосом, пожалуй, слишком глубоким и звучным для его комплекции.

— Да, так и есть. Это всё суета и томление духа.

Он продолжал орудовать граблями, однако прежней полноты погружения в своё занятие уже не мог достичь.

— Вероятно, это для вас символическая обязанность, — предположил незнакомец. — Вы осознаёте, как бренно всё сущее, и практикуете сознательную деидентификацию.

Гарнер разогнулся и окинул незнакомца вежливым любопытствующим взглядом. Расширил поле своего внимания и коснулся поля, присущего страннику. Свойства этого поля были ему знакомы. Гарнера пробил холодок.

Странник отступил на шаг.

— Ну что ж, всего хорошего.

Гарнер кивнул. Странник двинулся дальше, вдоль остатков ограды. Гарнера достиг оглушительный рёв моря. Собственно, шум этот никогда не стихал, однако в минуты беседы Гарнеру почудилось, будто звук отключили.

Гарнер наблюдал, как незнакомец бредёт по пляжу, направляясь туда, где за много лет скопилась изрядная куча выброшенных приливом водорослей, коряг и прочего мусора. В куче этой виднелась старая перевёрнутая лодчонка. Внезапно пляж напомнил Гарнеру кладбище, а мёртвые обнажённые коряги показались источенными временем надгробиями.

Гарнер смотрел, как странник останавливается рядом с кучей и медленно оборачивается в его сторону. Гарнер поднял руку жестом ничего не значащего прощания.

Долгий пустой взгляд — и незнакомец пошёл дальше, обходя перепутанные сети водорослей, к занесённой песком лодке.

Гарнер обнаружил, что не может оторвать глаз от лодки. С изрядным трудом он перевёл взгляд на часы и понял, что лучше бы ему сменить одежду, побриться и собираться-таки в госпиталь.

Гарнер сидел на стуле рядом с койкой мистера Сенда. Мистер Сенд умирал. Он умирал уже несколько месяцев, но Гарнеру казалось, что сегодня страданиям бедняги настанет конец. Жалюзи были зашторены, поскольку свет раздражал больному глаза — какой-то побочный эффект радиационной терапии. В палате пованивало гниющей плотью и алкоголем — спиртом протирали места внутримышечных инъекций. К руке Сенда присоединили капельницу, а в нос вставили кислородные трубки. На груди покоился кардиостимулятор. Одним словом, видок у Сенда был неважнецкий. Но, заработав некогда хорошие деньги как программист, он теперь смог себе позволить отдельную палату.

У койки стоял телевизор — выключенный. Гарнер заметил, что люди на пороге смерти вообще редко смотрят телевизор. Оно и понятно: оттуда им словно бы говорят У нас тут всё классно, мы в полном ажуре, мы самодостаточны, самоценны, вечно молоды, нам на тебя и твою смерть насрать с нашим счастьем.

Сенду было пятьдесят. Он родился в Иране, но уже тридцать лет как переехал в Америку. До болезни он был коренаст и склонен к полноте. Теперь от него остался один скелет: кожа да кости, лицо запало.

Костлявые руки умирающего вытянулись на одеяле. Он без устали сжимал и разжимал правый кулак.

Гарнер несколько раз в неделю посещал его, и так тянулось уже два месяца. Первоначально Сенд то впадал в эйфорию, уверовав, что исцелится, то уходил в слепящую ярость и прогонял священника. Вскоре, однако, он посылал за Гарнером, чтоб тот вернулся.

Иногда Сенд осыпал Гарнера проклятьями на фарси и английском. Гарнер притворялся, что немного обижается, хотя в действительности ему было всё равно. Если больные видят, что им не удаётся рассердить сидящего у смертного одра, перегрузить на него часть своей боли, им становится ещё хуже.

Иногда просил Гарнера прочесть что-нибудь вслух.

Гарнер посидел немного в молчании и потом сказал:

— Хотите, чтоб я вам почитал, мистер Сенд? У меня с собой несколько книг. Ветер в ивах[72]. Сборник стихотворений Руми. Сборник рассказов про Шерлока Холмса. И... Коран.

— Я... не... мусульманин, — прохрипел больной. — Мои родители... были. Не... я.

— Тогда, может, что-то развлек...

— Не хочу... читать.

Долгая пауза.

— Принести вам воды? — спросил Гарнер.

— Да.

Гарнер налил полстакана воды, поднял голову Сенда и подпёр затылок, пока умирающий пил. Веса головы почти не чувствовалось.

— В компьютерах... — сказал Сенд немного позже и замолк, пытаясь сглотнуть.

— Да?

— ...есть такое... вы понимаете... есть программа, и вдруг... глюк. И потом это всё... стирается... просто набор случайных чисел и слов... код... и это как будто...

— Как будто это что-нибудь значит?

— Да. Но... нет. Ничего. Моя жизнь. Это моя жизнь. Она будто... в мусорную корзину... случайность... нет смысла...

— Да. Я понимаю, каково вам. Я то же самое чувствовал... когда-то. С людьми такое бывает, когда они близки к смерти. — Между ними уже давно наступила ясность: Сенд понимал, что умрёт. — Но... — Он сделал паузу, ожидая, не захочет ли Сенд что-нибудь добавить. Слышалось только натужное дыхание. Гарнер продолжал: — Существует давний, классический способ отрешиться от всего этого, если хотите... В иудейской традиции говорят так...

Он медленно поднялся и пересёк палату. Снял со стены картину — дешёвый растиражированный морской пейзаж.

— Взять хотя бы эту картину. Её сюда повесили, чтобы нарушить монотонную протяжённость стены. Она не предназначена для того, чтоб на неё смотрели долго. Но...

Он взял сложенный в изножье кровати больничный халат, накрыл им картину, так что остался виден лишь небольшой фрагмент в самом уголке. Этот фрагмент производил впечатление хаотичной мешанины линий.

— Если вырвать уголок из контекста всей картины, взять только этот маленький кусочек изображения, не вдаваясь в перспективу, то покажется, что на картине царит хаос. — Он медленно поднял халат, открывая Сенду рисунок, и представлявшийся хаотичной мазнёй фрагмент занял своё место в общей картине. — Дотоле порядок был скрыт, а теперь, как видите...

— Да. — Слабая улыбка. — Но это... просто вера. Вера, что... является частью чего-то большего... наделённого значимостью. Моя жизнь — не картина.

— Я знаю, о чём вы, — Гарнер медленно повесил картину на место, поправил, положил халат туда, где его взял. — Наблюдая мир, мы лицезреем в узкой перспективе хаос, в широкой — порядок. Почему так же не может получиться и с нашими жизнями, нашими душами? В любом случае, когда я думаю о себе «этот чувак по имени Гарнер, который жил своей жизнью», легко видеть, что на свете нет ничего вечного. Обладающее значимостью не обязательно обладает и постоянством. Всего лишь узор волн, пока те набегают и откатываются одна за другой... — Не переставая говорить, Гарнер вернулся к стулу рядом с кроватью и накрыл своей рукой руку Сенда. Слов зачастую не хватает. В запасе у него были иные способы общения: Гарнер мог поделиться с умирающим своим восприятием вечности через посредство тонкого энергетизированного тела, которое он сотворил для себя.

Теперь он распростёр это спиритическое тело, перекрыв им сознание Сенда — протянул своё поле, как протягивают руку или повышают голос, чтобы лучше слышали сказанное.

— Однако существует и подлинная личность, наше истинное Я... нечто, сопричастное наших страданий, но не страдающее вместе с нами, существует во времени, но безвременно по природе, вечное, бессмертное, то, с чем каждый из нас тесно связан. Если взглянете, если посмотрите и вслушаетесь... поищете — очень осторожно, очень деликатно, открыто... если раскроете ему сердце...

Пальцы Сенда стиснули руку Гарнера. Умирающий издал слабый вздох и начал проникаться осознанием происходящего. Гарнер ощутил его понимание столь же физически, как чувствуют тепло от падающего на тело солнечного луча.

Через некоторое время Сенд впал в забытьё. Гарнеру не показалось, что больному ещё суждено проснуться.

Он встал, пробормотал в пространство несколько слов и покинул палату. Выходя, взглянул на часы. Нужно ещё наведаться в форт-брэггский хоспис.

— Преподобный? Преподобный... Гарнер?

Гарнер как раз проходил через главную приёмную госпиталя, и тут его догнала миссис Твилли, которую он встречал на турнирах боулинг-лиги. Гарнер отлично играл в боулинг.

— О, миссис Твилли! Давно не виделись! Как вы там?

Он заметил, что глаза у женщины красные, заплаканные, и в пальцах она нервно вертит чёрный кожаный кошелёк.

— Вы в порядке, миссис Твилли?

— Нет. Я... мне надо с кем-то поговорить... мой священник в отпуске. Я вам заплачу, если хотите...

— Да ну, бросьте. Давайте сядем и поговорим.

Они отыскали в приёмной относительно тихий уголок. Твилли рассказала Гарнеру о смерти племянницы и о том, как арестовали её мужа. Она была в искреннем шоке. Гарнер немного знал супругов Твилли и тоже озадачился.

С трудом сдерживая всхлипы, Твилли добавила:

— Понимаете, всё выглядит так, словно он и в самом деле её убил. Но он совсем ничего не помнит... А тут ещё тренера арестовали, из-за другой девочки.

— Как? Убита ещё одна девушка? Вы говорите, арестовали тренера? Из нашей школы?

— Да. И да. Странно, что вы ничего не слышали...

— А улики против мистера Твилли есть?

— Думаю, на машине осталась грязь из того места. Нет, прямых улик нету, но... он не может вспомнить, что не делал этого. И тренер тоже не может... он так говорит...

— Правда? Ничего не помнят?

Он снова ощутил тот холодок. И пережил узнавание.

Миссис Твилли расплакалась, и Гарнер обнял её.

Наверное, размышлял Брагонье, устраиваясь в удобном кресле у себя в подвале и слушая заправленную в плейер плёнку, не надо было повторять убийство в такой близости от первого и так скоро после моего приезда. В полиции могут связать одно с другим. Наложить.

Но в последнее время он чувствовал настоятельную потребность. Кроме того, сделанная этим тренером, Баррисом, запись оказалась поистине чудесна. Качество звука оставляло желать лучшего, в душевой гуляло эхо, но можно было слышать, как сдавленные крики девушки отражаются от кафельных плиток, как сопит и хрюкает навалившийся на неё мужчина, а ещё эти загадочные шумы, похожие на клацанье (может быть, пряжка пояса колотится о пол?). Впечатления были так ярки, позволяли практически пережить это заново.

Слушая запись, Брагонье аж корчился в своём кресле от изысканного, утончённого наслаждения.

Гарнер подъехал на своей потрёпанной, видавшей виды «хонде цивик» к жёлтой полицейской ленте, ограждавшей участок кочковатой дороги. Вечерний свет пробивался сквозь кроны сосен. С моря задувал ветер, ветви качались, по дороге бегали жёлтые световые пятна, похожие на поисковые прожекторы. Он вылез из машины и постоял немного, прослушивая это место. Телесным ушам были доступны высокие стонущие скрипы сосен, чьи ветви тёрлись друг о друга, и стоны волн, разбивающихся о берег по ту сторону дендрария.

Есть совпадения как совпадения, а есть совпадения, которые больше чем просто совпадения.

Возможно, размышлял Гарнер, я ошибаюсь. Затем: Неправильно это, чтоб меня снова свело лицом к лицу с одним из этих. После того, что случилось с Констанс... когда её невинность растоптали, как птенца, выпавшего из гнёздышка, — сапожищем с утыканной гвоздями подошвой...

Он невесело усмехнулся, поняв, что начинает сетовать на судьбу. Он понимал, что боится. Поднял руки — ладони тряслись. Это происходит снова.

Переставляй ноги. Одну, потом вторую. Шаг за шагом. Давай-давай. Иди.

Он опустился на колени подле жёлтой ленты и прислушался — сперва телесными ушами, потом иной частью себя. Деревья скрипели, море бухало в берега, листья шелестели.

Внезапно Гарнер встал, выпрямился, повернулся и посмотрел на город.

Брагонье размышлял, как бы почище всё уладить, раз тренера выпустили под подписку.

Попозже. Ещё успеется. Он снова вдавил кнопку воспроизведения, чтобы прослушать запись в пятый раз.

Потом резко выпрямился, напрягся в кресле, что-то почувствовав... что-то...

Он развернулся и посмотрел на зачернённые окна, в сторону дендрария. Выключил проигрыватель, прислушался всем естеством. Он ощутил тот холодок. И пережил узнавание.

Тренер, подумал Гарнер. Надо мне пойти и...

И что? И подставиться вместо него. Как-нибудь.

Гарнер пошёл обратно к машине, потом остановился, раздувая ноздри и пытливо вглядываясь вдаль. Голова его склонилась набок, и он опять обратился в слух. Обернулся к соснам и снова поглядел на них. Рододендроны только расцветали...

Между стволов он различил нечто вроде полупрозрачной метёлки, которую носило от одного серовато-коричневого дерева к другому. Попав в полосу солнечного света, метёлка обрела более чёткий контур, напоминая теперь пылевой вихрь. Форма сделалась узнаваема... Гарнера немного удивило, какая она чёткая. Это не просто метемпсихоз. Не психическое граффити на воздусях, какое люди называют привидением. Очевидно, девушка претерпела подлинное перевоплощение: так случается гораздо реже, чем принято полагать.

— Данелла? — сказал он вслух мягким тоном.

Дрейфующее облачко замедлилось, и Гарнер услышал ответный жалобный стон, недоступный обычному уху — но все животные в лесу замерли, прислушиваясь.

— На тебя напали, Данелла, — пояснил Гарнер. — Тебя атаковал хищник... Но теперь всё будет в порядке. Я отправлю тебя в море, полное света, и там ты встретишься с бабушкой. Я помню, мы говорили, как ты любила свою бабушку...

Он говорил так некоторое время, произнося вслух лишь малую толику, потом опустился на колени и вознёс молитву. Одной рукой он касался земли в том месте, где погибла девушка, и спустя минуту оттуда исчезла незримая тяжесть.

Он встал, вернулся к машине и поехал домой.

Тренер Баррис вышел из офиса своего адвоката совсем без сил. Всё вокруг казалось ему нереальным. Он побрёл по Мэйн-стрит, она же — хайвей № 1, вдохнул запах моря, поглядел, как мимо едет гружёный дровами грузовик. Ему было невдомёк, как всё это связано с тем, что он пережил, но должно же быть...

Люди проходили мимо Барриса. Он пошаркал к машине, ожидая, что в него уткнутся обвиняющие взгляды. На него никто не смотрел. Вообще никто. Господи, какое счастье, что Мэрилин в городе нет. Жена бы поневоле с ним осталась, а вот невеста...

Он проголодался. Он со вчерашнего дня ничего не ел. Ему захотелось купить гамбургер, разжечь барбекю-печку, посмотреть матч по телеку, развеяться хоть как-нибудь. Но он боялся заглядывать в «Сэйфвей». Там уже наверняка прослышали.

Не поехать ли в какой-нибудь придорожный ресторанчик, где его никто не узнает? Пообедать...

Он полез за ключами от «тойоты», уронил, чертыхнулся. Подцепил с земли. Все пальцы себе оцарапал.

На самом деле, что ли, он это натворил? Он не помнил, чтоб его там не было. В девичьих раздевалке и душевой. И нельзя сказать, чтобы его ни разу не посещали эротические мечты о некоторых девчонках. Но убийство он себе не представлял. Ни разу. Это точно.

Он наконец сподобился отпереть дверцу, залез, закрыл её за собой, и тут на него снова накатило то странное, тошнотное ощущение. А потом он увидел, как через улицу идёт Коринн Вальдес — наверное, на пляж, судя по перекинутой через плечо красному рюкзачку. Светило солнце, и девушка, скорее всего, решила совместить приятное с полезным, делая уроки рядом с кучей вынесенного на пляж мусора, где не так дуло с моря и можно было понежиться. Он её уже видел раньше пару раз, когда она там загорала.

Он увидел, как заводит мотор, разворачивает машину и едет следом за девушкой. У него было впечатление, что сам он сидит на заднем сиденье, а управляет автомобилем кто-то другой.

Войдя в дом, Гарнер сразу понял, что там кто-то побывал. Все вещи остались на своих местах, да и особо нечего было там переставлять: имущество Гарнера составляли продавленный, напрочь выцветший диван, кухонный стол, два стула, магнитофон RCA Victor 1971 года выпуска, немного кассет, пара полок с книгами, старый радиоприёмник, несколько предметов мебели, ровно семь смен белья, одна корзина для него, чашки, тарелки, вилки, ложки, календарь из хозяйственной лавки да четыре полотенца для рук. Этим его скарб исчерпывался. Гарнер полагал, что экономит много времени и сил, довольствуясь столь малым.

Он полез в корзину для белья, не будучи вполне уверен, зачем это делает. Потом присмотрелся к содержимому внимательнее. Футболки с портретом Алана Уоттса не было. Она пропала.

Её кто-то украл. И только её, больше ничего. Грязную футболку, в которую Гарнер был одет не далее как этим утром.

Тренер Баррис плёлся по песчаному пляжу под прикрытием скал. Ручейки, посверкивая на солнце, сбегали по камню, и ветер свистел в расщелинах, понемногу заполняя песком.

Коринн лежала, греясь на солнышке. Над ней нависал наполовину засыпанный, выбеленный древесный ствол, который ободрало от коры волнами и песком. Коряга была похожа на странное глубоководное существо, готовое сомкнуть вокруг беспечной девчонки свои щупальца.

Коринн была в топике цвета хаки и шортиках. Кожа золотистая, волосы длинные, прямые, чёрные, как смоль.

Солнце светило Баррису в спину. Он остановился и посмотрел на девушку. Та перекатилась на бок и заслонила глаза рукой, пытаясь разглядеть, кто пришёл.

Что я здесь делаю? задумался он.

Вопрос показался ему абстрактным, очень далёким от того, что он говорил и делал.

— Привет, Коринн, — сказал он. — Тебе не холодно?

— Не-а. Меня эта коряга заслоняет от ветра. Я вас знаю? Я не вижу, кто вы...

Он положил руку на магнитофон, который спрятал в кармане плаща.

Гарнер стоял на крылечке, вслушиваясь. Он слушал и ощущал.

Поодаль на пляже стоял полускрытый корягой мужчина, глядя себе под ноги. Гарнер не мог отсюда различить, кто это.

Что-то пробежало поблизости, заставив Гарнера вздрогнуть. Но это был всего лишь кот, сиамский кот, крадущийся вдоль полупогребённой в песке ограды. Кот остановился. Его тельце почти сливалось с песком, так что казалось, будто чёрная кошачья морда, подобная восточной маске, висит в воздухе и загадочно взирает на Гарнера.

— Кыш! — Гарнер махнул рукой, и кот убежал. Гарнер тут же фыркнул, злясь на себя, затенил глаза и уставился вдаль, где маячила куча наваленного волнами мусора. Это место неплохо просматривалось с далёких скал, нависавших над пляжем. Там стоял автомобиль: грузовичок тускло-синего цвета. Припарковали машину совсем близко от края скалы, словно кто-то смотрел через ветровое стекло на стоящего под скалой мужчину. Гарнер, конечно, не видел, что там, за стеклом, но он был уверен: в грузовичке кто-то есть.

Он пошёл туда.

Брагонье почувствовал, как мембрана его сосредоточенности прогибается. Полусфера, которой он окружил Барриса, точно невидимым колпаком: покорил его, подчинил, поработил. Он чувствовал девчонку: видел её глазами тренера. Но по периферии психического поля катилась рябь интерференции, от которой тянуло холодком: там был ещё кто-то. Другой человек, который Достиг. Человек, который бесцельно скрёб граблями по песку. Человек, в чей дом он вломился.

Как раз вовремя. Пускай подойдёт поближе.

Брагонье отвлёкся от Барриса, положил на заднее сиденье полотенце, украденное из багажника тренера, и вытащил из бардачка грязную футболку.

— Тренер? — В голосе девушки прозвучал страх. Она слышала про Жонкиль.

Баррис оглядывался, чувствуя страх не меньший. Впервые за двадцать лет он готов был разрыдаться, потому что понятия не имел, отчего сюда припёрся. В закатном свете гребешки волн отливали яростно-белым.

Он подошёл ещё ближе. Девушка отодвинулась, жестом неосознанной обороны поджимая колени.

— Я не хотел тебя напугать, — сказал тренер Баррис. — Я просто вышел прогуляться.

И вдруг кинулся наутёк, в сторону деревянной лестницы, тянущейся с пляжа на хайвей.

Коринн села и увидела, как ещё кто-то идёт по пляжу в её сторону. Она узнала этого человека. Преподобный, как бишь там его...

Гарнер почувствовал прилив тошноты. Ощущение было незнакомое, но явственное. Чувство исключительной неправильности, с которым он понял, что отстранён от внутренних областей своего естества, что он больше не там, где и его тело, а в другом месте, что он превратился в ходячую камеру, сновидца, одурманенного снами. Он смотрел, как идёт по пляжу к девушке по имени Коринн. Ветер нёс песок ей в глаза, и девушка отвернулась от ветра, но тот взметнул волосы, заслоняя лицо, и Коринн подняла руку, отводя их, а Гарнер всё шёл и шёл к ней.

Собрав волю в кулак, он принудил себя остановиться. Обратил внимание, тянувшее наружу — к девушке, смотревшей на него перепуганными глазами, — в противоположную сторону, внутрь, где таились ощущения за пределами ощущений. Он отыскал там самого себя, себя настоящего, и постепенно переместил это ощущение из тонкоэнергетического центра в наружные слои личности, пока не восстановил контроль над восприятием внешнего мира.

Затем Гарнер сознательным усилием воссоединил своё мировосприятие с телом, сердцем и мозгом. И снова стал сам собой.

Брагонье моргнул от неожиданности, стараясь восстановить утраченный контроль над разумом Гарнера, и оглянулся на грузовичок. Гарнер пошёл к лестнице.

Неслыханно! Брагонье был совершенно уверен, что расставленная на Гарнера ловушка сработает. Что священник явится неподготовленным. Он недооценил Гарнера.

Брагонье сжал в пальцах футболку и сфокусировался, используя Метод. Ещё раз потянулся к Гарнеру — но оказалось, что Гарнера-то и не видно. Как если бы того заслонило сверкающее, тревожно неузнаваемое облако.

Затем дверца со стороны пассажирского сиденья открылась. Гарнер остановился, глядя на Брагонье с унизительной жалостью. Поднялась волна гнева: Гарнер пытался овладеть им! Он считывал разум Брагонье и морщился от омерзения...

Брагонье полез в бардачок, откуда раньше достал футболку и где у него был припрятан пистолет калибра 0.38, а потом...

...потом ему показалось, что он наблюдает собственные действия в замедленном повторе. Видит, как тело его колеблется и кладёт пистолет в карман штанов. Дверца со стороны пассажирского сиденья распахнулась шире.

Несколькими минутами позже Брагонье обнаружил себя — сновидца, одурманенного снами, — за рулём грузовичка, едущего по хайвею. Гарнер молча сидел рядом. Их теперь было двое. Двое в машине на трассе. Брагонье видел, как тормозит машину за полквартала от полицейского участка и открывает дверцу, чтобы выпустить Гарнера. Видел, как едет дальше, к самому полицейскому участку, останавливает грузовичок, паркуется на двух местах. Мгновение он сидел, сжимая пистолет. Потом положил пушку обратно в карман и вышел из вэна.

Он видел, как поднимается по ступенькам в участок. Видел себя входящим в приёмную и идущим к парочке копов за конторкой из светлого дуба. На бляхах у копов значилось ФИШЕР и МУРХОВСКИ.

Частью себя Брагонье отчаянно пытался освободиться, восстановить контроль, и шок пронизал его до глубин почти бессмертной души, когда оказалось, что не один Гарнер завлёк его сюда и теперь удерживает. Гарнер просто сыграл роль посредника этого существа, сжавшего Брагонье беспредельно крепкой хваткой...

Он услышал собственный голос, говорящий полицейским:

— Если наведаетесь ко мне домой, на Уилсон-драйв, 23, и отодвинете фальшстену в подвале, то найдёте за ней ящик в форме гроба, поставленного на попа. В нём видеозаписи совершённых мной убийств. Я убил девушек, которых звали Жонкиль Миллс и Данелла Джонсон, и других, в других местах. Я убил их всех. В ящике вы найдёте доказательства моих слов. В смысле, если вам повезёт добраться туда живыми.

И он положил руку на пистолет калибра 0.38. В этот момент контроль вернулся к нему: Брагонье ощутил, что снова может перемещаться по собственной воле.

Копы устремились к нему. Тот, что помоложе, Фишер, выуживал из кобуры пушку, а другой тащил из-за пояса зацепившиеся наручники. Они вопили, чтобы Брагонье бросил оружие и лёг на пол.

Если его сейчас возьмут...

Он поднял пистолет, нацелил на копов, бессвязно крича, и начал отступать.

Потом, когда они убедились, что Брагонье мёртв, Фишер подобрал его пистолет калибра 0.38. Тот не был заряжен.

Аккуратно сложенные рядком пули обнаружились в грузовичке, на пассажирском сиденье.

Гарнер постирал футболку с портретом Алана Уоттса вручную, а остальное грязное бельё сложил в стиралку. Потом немного прибрался по дому. Это отнимало немного времени.

Подметая, он на миг остановился и вскинул голову, прислушиваясь к зазвучавшей у соседа из окна старой песне «Битлз». Что в тебе есть — ты это излучаешь...[73] пели они. Гарнер не сдержал улыбки.

Потом зазвонил телефон: это оказалась миссис Твилли, которая, не успев поздороваться, заплакала от облегчения, потому что все обвинения с её мужа сняли. Лэнс по-прежнему не помнил, как провёл ту ночь, но копы предполагали, что мистера Твилли мог одурманить наркотиками безумец, который признался в убийствах прямо в полицейском участке, прежде чем открыть стрельбу. Копы выдвинули глубокомысленное предположение, что сумасшедший пытался подставить Лэнса.

Гарнер хотел выяснить, сняты ли обвинения и против тренера тоже, но женщина так быстро говорила, что перебить её было трудно. Он предложил ей вознести благодарственную молитву, и та ответила, что этим-то весь день и занята, но сейчас до неё стало понемногу доходить, что племянницы она никогда больше не увидит. Тоска по Данелле возвращалась.

Гарнер кстати вспомнил, что надо бы каким-нибудь образом пробраться в школьную девичью раздевалку и заглянуть в шкафчик для вещей, принадлежавший девочке. Вдруг Жонкиль застряла?

Он пообещал наведаться к Латеше и поговорить о погибшей племяннице (главным образом, конечно, говорить будет миссис Твилли, а Гарнер — слушать), и они распрощались. Он сверился с часами. В госпитале у него пациентов на этот вечер нет. Выпив каркаде и съев чашку размоченных кукурузных хлопьев с ягодами, Гарнер вышел из дома и взялся за грабли. Ветер ещё не унялся, и гребешки неспокойных волн отражали солнце.

Гарнер медленно водил широкозубыми металлическими граблями по песку, чертя аккуратные круги вокруг камней и кустарников. Ветер задувал через покосившуюся, тонущую в песке ограду и быстро уничтожал его работу, но Гарнер прошёлся из одного конца сада в другой, после чего снова глянул на часы. Час с четвертью до исповеди умирающей миссис Чэнь в хосписе.

Он вернулся по двору туда, где начинал. Ветер успел полностью сгладить следы грабель. Гарнер снова обвёл аккуратными круговыми линиями камни, кустарники и старую пыльную раковину. Ветер дул ему в спину и заметал следы.

Прервавшись на миг, Гарнер глянул в сторону дома. Прислонил грабли к ограде крыльца и подождал немного. Внутри звякнул телефон.

Гарнер улыбнулся и вошёл в дом.