Мокруха

Глава 8

Тело Митча понемногу поправлялось, а его разум начал сдавать. Иногда ему слышались голоса, хотя он был уверен, что в доме и снаружи никого нет. В следующее мгновение он понимал, что это шелестят розовые стебли.

Когда явился Палочка-Выручалочка, Митч его поначалу не признал. Коротышка выглядел как обычно, однако по какой-то причине идентифицировать знакомое лицо Митчу не удавалось. Для Митча это существо было ходячей функцией, телесным модулем, созданным для определённой работы, апофеозом угрозы, таившейся в доме. Палочка-Выручалочка двигался, как персонаж видеоигры, делал то-сё, пиликал так-сяк. Потом он исчезал. Игра заканчивалась.

Голос Эвридики привёл Митча в чувство.

— Митч?

Стена приглушала его.

— Подойди, поговорим!

Они раньше уже переговаривались через дыру в стене, но Митч мало что мог сказать.

— Ну что? — устало протянул он. — Я просто лежу. Мы здесь. Всё.

Как давно это было? Несколько часов назад. Потом он сидел на краю кровати, уставившись на обои. Узор то выплывал из фокуса, то возвращался. Сколько часов он так провёл? Он пожал плечами, встал, подошёл к стене, отодвинул шкафчик, нагнулся к дырке.

— Митч, ты... в порядке?

У него участилось сердцебиение и пересохло во рту.

— Эвридика, — ласково сказал он. — Я с ума схожу. Я теряю рассудок.

Он услышал в её голосе подступающее отчаяние:

— Сколько ты здесь?..

— Не знаю. Несколько дней. Может, несколько недель. Не уверен. Они меня не выпускают. Я блуждаю по странным местам внутри головы. Я видел та-акую гадость в той комнате, куда тебя запихнули, и снаружи... Эври... нам надо...

Им надо что? Он не знал точно.

— Я не могу открыть окно, — сказала девушка. — Твоя комната устроена так же?

— Ага. Тут нету аттических потайных дверей. Ничего нету. Выхода нет.

— Единственный способ — наброситься на кого-то, пока они проходят в дверь.

Он нахмурился.

Она что, всерьёз воображает так поступить?

— Они не позволят. Они знают, что ты делаешь. Они знают, о чём ты думаешь, что ты замышляешь. Так что веди себя, пожалуйста, хорошо. Умоляю. Они нас не выпустят, и точка.

— Выход есть всегда. Вот мерзавцы! Грёбаные ублюдки врали. Они нам всё время лапшу на уши вешали...

— Надо остаться здесь. Может, нам дадут ещё мозгосиропа.

— Чтоб я этого больше не слышала! — прошипела она, и он услышал, как девушка в неистовстве стучит кулаком о стену. — Чёрт побери, ну почему ты такой размазня? Митчи, мы обязаны отсюда выбраться. Мы... мы должны...

— Я всегда любил тебя, — неожиданно вырвалось у него.

Эвридика помолчала немного, потом ответила:

— Мы это обсудим, когда выберемся отсюда.

— Не сможем.

— Митч!!!

— Не сходи с ума. Мы не сможем. Если только... гм...

— Как?

— Если только... не станем такими же, как они. Нам надо... научиться... ими быть.

Гарнер нашёл их на углу парковки пункта гашения дорожных чеков. Они все там были. Окна киоска пестрели объявлениями. Гасим любые чеки! Заказ автобусных билетов, обналичка, обеды в офис, переводы Western Union.

В противоположном углу парковки он увидел небольшую дисконтную лавку алкогольных напитков «У Буббы». Выстроившаяся очередь мерно колыхалась между пунктом обналички чеков и алкогольной лавчонкой. Они стояли рядом. Они смеялись, спорили, толкались, шутили и неустанно рыскали глазами вокруг. Временами они высылали на разведку девушку-толкачку, которая, если повезёт, могла загарпунить клиента. В полном сборе пушеров здесь бывало до сорока, а иногда — всего десять. Зависит от состава дневной смеси. Гарнер сидел в грузовичке и смотрел на них, потягивая ликёр из бутылки, когда к нему приблизилась девушка. Чернокожая или, вернее сказать, кофейная, потому что кожа её была обильно умащена кремом. Низкорослая, но симпатичная, хотя уже испитая. Глаза большие, животик плоский и неплохо накачанный, футболка с укороченным воротом, откуда так и выпрыгивали груди. С футболки на него смотрела разукрашенная золотыми и серебряными красками кошачья мордочка с приклеенными на фабрике фальшивыми пластиковыми изумрудами вместо глаз.

— Ты сегодня как? — спросила она тоном, каким обращаются толкачки к белым парням.

Он пожал плечами.

— Как тебя зовут?

— Гретхен.

— Я... — Он поразмыслил. Когда он сидел на наркоте, его уличное прозвище было Тощий. — Я Тощий.

— Ага. Что с тобой сегодня стряслось, Тощий?

Она с ним деликатничала и сознательно пользовалась «белым», культурным английским. Вероятно, у неё неплохое образование. Довольно многие наркоши могут им похвастать. Гарнеру встречались безжалостные шлюхи-кокаинщицы с двумя дипломами.

— Что со мной стряслось? — фыркнул Гарнер. — Моя дочь умерла. Её убили. Я хочу, чтобы мне все мозги перетрахали. Чтобы у меня мозги вылетели через жопу. А ещё мне нужна какая-нибудь пизда.

Она поглядела на него и рассмеялась.

— Тогда ты прямо по адресу, чувак!

Они сидели в грязной конуре, которую кузен Гретхен, Хардвик, называл своей «берлогой». Когда-то это были апартаменты-студия с одним спальным местом. За исключением матраса, на который Гарнер, Гретхен и Хардвик забрались с ногами, а также алюминиевого стула с отломанной спинкой, в комнате не нашлось никаких предметов обстановки. Ах да, ещё в углу валялась груда тряпья. Даже холодильник и плиту вынесли и загнали старьёвщикам — наверное, не дороже пятидесяти баксов за лот.

Гарнер отдавал себе отчёт, что заявляться сюда глупо и опасно. Он слышал доносившиеся снизу голоса. Время от времени кто-то бухал в дверь и ревел: «Шо такоэ?» Хардвик отгонял незваных гостей, не открывая, однако Гарнер понимал, что рано или поздно те не только вернутся, но и прорвутся внутрь. Ещё он понимал, что чем выше численное превосходство незнакомцев, тем непредсказуемее последствия их визита. Сам Хардвик был негр, высокий, мускулистый. Недавно, в очередной раз выйдя на поруки, он переменил тюремную причёску. Макушка его была аккуратно выстрижена, и по обе стороны головы каллиграфическим шрифтом выписано имя подружки: ТАША. Частично имя возлюбленной поросло быльём, поскольку деньги, предназначенные для парикмахерских экзерсисов, Хардвик тратил на крэк. Он носил поношенную майку «Лейкерс» без рукавов, чёрные рабочие шорты и пластмассовые сандалеты. В данный момент затуманенные глаза его были скошены на трубку с крэком, зажатую между губ.

Гарнер с Гретхен тоже смотрели на трубку, ожидая своих затяжек.

Гарнер, разумеется, уже получил свою пару; Гретхен показала ему, как набить крэк в трубку, переплавить его пламенем зажигалки и получить правильный приход. Руки его так тряслись от нестерпимого желания выхватить у Хардвика трубку, что ему волей-неволей приходилось зажимать их между колен.

Он понимал, что такой поступок будет крайне неблагоразумным. В конуре Хардвика он не заметил никакого оружия, но на локтевом сгибе негра красовалась выцветшая тюремная татуировка, а вены носили явственные следы раннего периода наркотической карьеры, когда Хардвик предпочитал трубке шприц. Что важней всего, Гарнер понятия не имел, кто такой Хардвик. Вернее, он знал только, что это кузен Гретхен. О Гретхен у него тоже не было никаких сведений, если не считать общей информации: бывший лицензированный медицинский работник с окладом медсестры сорок пять кусков в год, а ныне кокаиновая шлюха.

Гарнер полагал, что Хардвик может оказаться убийцей. Да и Гретхен тоже. Возможно, они так и промышляют: заманив сюда парней при деньгах, ебошат их по затылку, а потом грабят. Или убивают.

А может, и нет. Может, они просто подождут, чтоб он нагрузился до беспамятства, стырят его деньги и разделят между собой. Может, у неё СПИД и сифилис — этого ещё не хватало, ведь теперь, основательно накурившись, он твёрдо намеревался засадить ей, да и первоначальная сделка это предусматривала. Если б его в своё время не измолотили до полусмерти, он бы за два года сгорел от СПИДа.

Гарнер наслаждался неисчерпаемым разнообразием открывшихся возможностей.

Всё дозволено. Если повезёт, его даже убьют.

Трубка наконец дошла до Гарнера. Пальцами, похожими на вибрирующие вилки, он принял её и затянулся. Он почувствовал приход. Комната поплыла, налилась диковинными цветами, закрутилась вокруг него бешеным вихрем. В ушах загудело. Потом приход закончился.

Он удивлённо уставился на трубку, а Гретхен уже отобрала её.

— Чё-т’ не очень, — промямлил он.

— А чо, у тебя хороший заход был, — возразил Хардвик, подцепил с матраса какую-то соринку и повертел между пальцев — не крупица ли это кокаина?

— Нет... Я... — Гарнер затряс головой. Дурман оборвался резко и грубо. Следующий приход, понимал он, произведёт ещё меньший эффект. До сегодняшнего вечера он ни разу не пробовал крэка, но в старые деньки запросто добивал героин кокаином, смалил как надорванный и понимал, чего ожидать. Отличный приход, потом откат, потом приход поменьше и откат посильнее, затем приход ещё слабее и откат даже суровее.

Он не слишком хорошо себя чувствовал. Но он добился, чего хотел. Он словно окаменел, стал глух и нем. Именно к этому он и стремился.

Констанс представлялась ему странным далёким сном, аберрацией всей жизни. Констанс и годы службы священником. Он оставил их позади и вернулся на улицы, которым принадлежал. В прошлое. Он снова принялся сжигать себя, как самокрутку.

Он с нетерпением ожидал следующей затяжки. Наконец она подошла. Приход его не удовлетворил. Он уведомил их об этом.

— Едрит твою мать, да ты нам весь товар выкурил, — сказал Хардвик. — Больше нету. Но я знаю, где ещё достать. Заначь мне две сотни, я тебе четвертушку раздобуду.

Гретхен покачала головой, глядя на Гарнера, но тот выудил из кармана рубашки двести долларов (остаток денег он предварительно запихал в обувь) и трясущимися руками протянул их Хардвику.

— Давай, только быстро!

— Мне надо взять твой вэн, бро, — сказал Хардвик, осадив Гретхен взглядом.

Гарнер уставился на Хардвика. Комната плыла перед его глазами.

— Вэн? Не ‘наю, чувак...

— Эй, я ж тебе свой айди оставлю. Ты тут. У меня дома, в моей берлоге, чел. Ты же знаешь, я вернусь.

— Ага. Да.

Слова обрели смысл. Ага. Точно. Он протянул Хардвику ключи от машины. Тот поднялся и исчез за дверью.

— Вот же ж урод, — в сердцах сказала Гретхен. — Надеюсь, это у тебя не последнее бабло?

Погожим ароматным вечерком, когда солнце превращало смог в красочную штору, опущенную над самым горизонтом, до Констанс внезапно дошло.

Дошло, что она способна сбежать от Эфрама. Всё, что ей для этого требуется — помучиться немножко. Разве ж это сложно? Ерунда. Он и так причинил ей вдоволь страданий.

Ну и?

Она взглянула на свою искалеченную руку. Обрубок пальца был туго забинтован. Он отрубил ей палец, а она едва ощутила это. Она была не в себе и с трудом воспринимала происходящее.

Я сумею.

Что ей остаётся? Метаться между экстазом и пронзающими грудь стальными прутьями?

Она сидела на заднем дворе нанятого им домика и смотрела, как пчёлы лениво вьются над лежащей в углу горкой гнилых лимонов. Пчёлам вроде бы не очень хотелось лимонов. Они попросту не способны были оставить плоды в покое.

А может, лимоны становятся слаще, когда гниют?

Она посмотрела на изгородь и воротца в ней.

Эфрам ушёл в душ. Он немного отвлечён, хотя, разумеется, и продолжает следить за ней на свой лад. Сейчас он наблюдает за ней не так пристально, как привык. Не покарал же он её за такие мысли?..

— Вперёд, — проговорила она. — Уходи от него.

Она поднялась и пошла к воротцам. Всего-то ярд, а кажется — вечность. Она достигла их, отодвинула щеколду, распахнула калитку, вышла на дорожку...

Это было похоже на удар чёрной молнии. Негативный разряд пришёл с негативных созвездий, с потаённых ярусов небосвода, пролетел тысячи световых лет и ударил по жалкой мошке, которой была Констанс. Он вонзился ей в череп, расколол позвоночник, взорвался в кишках. Ей почудилось, что внутренности её лопнули, и всё тело наполнилось разбрызгавшимся дерьмом. Она завизжала, согнулась в три погибели, но продолжила идти.

Констанс.

Она выбралась на дорожку, усыпанную гравием. До конца аллейки и выхода на улицу оставалось ещё около сорока ярдов. Она побрела в том направлении, а потом ей отказали ноги. Она свалилась, как подкошенная. Он дотянулся до двигательных нейронов мозга. Он остановил её. Она лежала ничком, чувствуя, что нижняя половина тела превратилась в пронизанную болью и тошнотой гранитную статую.

Потом тяжесть пропала. Ей показалось, что ангел махнул крылом между ней и болью.

Боль ушла.

Она снова почувствовала ноги.

Она не испытывала больше чудовищной тяжести.

В том месте, где у неё подкосились колени, в гравийной дорожке остались глубокие царапины.

Ну ладно, проваливай, Констанс. Убирайся, ты, грязная шлюшка. Ты всё равно не любишь меня. Ты меня никогда не любила. Вали. Убирайся. Наслаждайся собой.

Слова эхом отдались в её голове и затихли.

Она поднялась на ноги. Неужели он и впрямь отпускает её?

Она пошаркала по дорожке. Добралась до угла, повернула. У неё не было ни цента. Хотя постойте, в джинсах... доллар мелочью.

Доллара как раз хватило, чтобы купить билет на автобус до города — тот резво подкатил к девушке по бульвару, точно в нетерпении предвкушая долгожданную встречу.

Она знала, что это Сансет, в Голливуде, и толпа, клубящаяся у входа в рок-клуб, скорее всего, собралась послушать какую-нибудь восходящую звезду тусовки. Она слышала, как внутри колошматят по инструментам рокеры. Было часов одиннадцать вечера, спустилась темнота, а она проголодалась и устала. Вот, пожалуй, и всё, что она знала. Она позвонила папе домой, попросив оплатить вызов с его кредитки. Ответил мальчишеский голос.

— Резиденция преподобного Гарнера!

— Кто вы? — спросила она. Мальчишка объяснил, что его зовут Джеймс, а папа нанял его присматривать за домом, пока сам в разъездах, и она сказала ему:

— Это Констанс. Я просто хотела сказать папе, что со мной всё в порядке, и я... э-э...

И тут она повесила трубку. Она сама не понимала, почему так сделала. Почему не рассказала, где её искать? Почему не захотела чтобы папа её разыскал?

Она снова подумала про копов. Но ведь она убивала людей, и плевать, что это Эфрам её заставил. Она убивала. Она пытала и резала людей на части, и стоит ей выдать Эфрама, как полицейские загребут в кутузку и её тоже.

Они ни за что не поверят, что её принудили всё это совершить. Они ни за что не поверят, каким именно образом Эфрам её заставил.

Какие у неё доказательства? Никаких.

Разумеется, она может по крайней мере донести на Эфрама. Остановить убийства. Они ухватятся за любую ниточку, ведущую к Мокрухе. Они проверят её сообщение.

Почему же она этого не делает? Донести легко и без денег, позвонив 911. Что её останавливает?

Она сжалась. Эмоции пришли в такое расстройство, что она совершенно растерялась, не понимая, как поступить, куда податься. Одна эмоция постепенно возобладала над остальными. Она не сразу распознала это ощущение.

— Нет, — сказала она вслух. — Забудь. Нет.

Она встряхнулась, чтобы избавиться от мерзкого ощущения, и пошла к зевакам, не вполне понимая, чего ей надо.

Она отыскала их без особого труда. Трое парней, явно без подружек. Парни с фантастическими многоцветными причёсками, подобными оперениям экзотических птиц, в кожаных куртках, с бейджиками и военными инсигниями на отворотах — выделяются из толпы как могут, любыми официальными и в то же время неуместными побрякушками.

— Приветик, парни, — сказала она, остановившись рядом и сделав вид, словно только что их заметила. — Я вас нигде не встречала? На вечеринке в Долине у той чиксы? Как бишь там её?

Она держала искалеченную руку в кармане куртки.

— О... Оливия? — подсказал один из парней. Он был в тёмных очках и чёрных крагах без пальцев. Как и у остальных, пояс его был утыкан металлическими шипами, и такие же шипы торчали на отворотах ковбойских сапог из змеиной кожи.

— Ага, — согласилась Констанс. — Я думаю, что как-то так. Оливия. Я немножко выпила. Плохо помню.

— Вау, — сказал другой, повыше, светловолосый, с крупным кадыком. Он купился. — Ты знаешь, я тебя припоминаю. Это не ты та чикса, что в бассейн свалилась?

— Точняк. Это была я, прикинь?

— Ой, чувиха-чувиха, — цокнул языком самый маленький, он же, судя по манерному вялому рту и коровьим глазам, самый тупой из троицы. Темноволосый, прыщавый, со сросшимися бровями. — Так и не поймёшь, что реально набралась, пока не свалишься, угу? — Он выговаривал нарвалась, а не набралась, и понешь вместо поймёшь. — А какого хера нарываться, пока не нарвалась, п’няешь?

— Понимаю, — сказала Констанс с принуждённой усмешкой. Зеваки подбирались ближе к дверям. Трое неприязненно поглядывали на дородного вышибалу, дежурившего там. — Мне ещё нет двадцати одного. Думаете, меня пустят?

— Ага, чувиха, чо ж не пустили б, — ответствовал маленький тупица. — Они всё пофиксят. Если нету двадцати одного и не пьёшь, всё равно запускают в клуб, п’няешь? Можешь себе прохлаждаться в главном зале. Слышь, косяк пропустить не хошь?

Маленький прыщавый тупица заплатил за напитки и снеки. Он всё время её тискал и трогал за руку, воображая, что уж на эту-то ночь Констанс точно его. Двое приятелей тупицы тоже пытались её закадрить, как могли, но девушка держалась поближе к маленькому прыщавому идиоту. Его легче было контролировать.

В рок-клубе царил полумрак, но время от времени по залу плясали разноцветные световые зайчики, испускаемые со сцены, и выхватывали идеально ровные столбы крутящегося сигаретного дыма. Стены дрожали от рёва инструментов рок-банды, неистовствовавшей на липких от пива подмостках. Один раз Констанс увидела, как со лба ведущего вокалиста упала капля пота и тут же испарилась, пролетая над жарким софитом возле динамиков. У басиста оказались курчавые тёмные волосы, и вообще он был, пожалуй, симпатяшка.

Тяжёлые волны металлического саунда накатывали из «маршаллов» и уносились в толпу, так что большую часть времени Констанс отмалчивалась — её бы всё равно не услышали. Клуб вмещал всего четыреста мест, и рёв банды с успехом наполнял помещение.

Она чувствовала себя как-то странно. Сконфуженная, голодная и вроде бы не голодная, усталая, но заведённая, она балансировала на краю незримой скалы её внутреннего мира, под которой простирался мрак. Она так долго давила и уничтожала свои подлинные чувства, пряталась, будто кошка в переноске, что теперь не могла прийти в себя, освободившись от Эфрама.

Снова и снова она спрашивала себя: почему я не позвоню в полицию? почему не попытаюсь разыскать папу? почему не вернусь домой, в Аламеду?

На самом-то деле она даже вины не испытывала. Только тупое омерзение от содеянного, от соучастия в убийствах. Всё равно что в собачье дерьмо вмазаться. У неё ведь выбора не было. Она трижды отказывалась, и Эфрам её карал — оставлял валяться на полу парализованной несколько часов или перехватывал управление её конечностями, точно кукловод. Он мог сделать её частью себя самого, хотела она того или нет. А потом нажимал на кнопки центра наслаждения, и она реагировала автоматически, даже не осознавая, что делает. На таких уровнях наслаждения выбора практически не оставалось. Её поведение было... запрограммировано. Она знала, как это бывает. Ей папа рассказывал.

О Боже. Теперь возникло подобие вины: она подумала о папе. Как может она так долго блуждать по городу, не давая о себе знать? Он, верно, считает её мёртвой или что-то в этом роде...

Мёртвой. Какая разница, кто мёртв, а кто был краткое время жив? Эфрам указывал, что умирают все, а живые просто сидят в зале ожидания. Когда подходит их очередь, выкликают соответствующий номер, и человек проходит в двери зала — к смерти. В пустоту. Она видела смерть в изобилии. Смерть проходила совсем рядом и уносила жизнь без труда. Ну и что с того, если папа считает её мёртвой? Она достаточно близка к этому состоянию.

Она одёрнула себя, поморщившись, когда гитарист взял очередной резкий аккорд. В лавине звуков можно было различить какой-никакой мотив, но музыка, похоже, относилась к убыстрённому металлу, так что она не стала особо вслушиваться. Ей нравились Бон Джови и Whitesnake, у этих ребят всегда проглядывало что-то светлое и нежное, хотя в остальном они действовали как типичные хард-рокеры.

И о чём бы она ни думала, это ощущение не оставляло её. Болезненное тянущее чувство глубоко в кишках. Словно туда вцепился заострёнными клешнями краб и тянет её куда-то. Дискомфорт всё усиливался. Ей становилось нестерпимо плохо.

Она испытала новое, неожиданное, резкое ощущение. Пустотную жажду. В ней разверзлась огромная чёрная дыра депрессии. Выпивка и закуска с трудом помогали. Дыра оказалась очень глубока, от желудка до матки. Она испугалась, что сейчас провалится внутрь себя.

Ей представился Эфрам, со специфичной ласковой улыбкой на губах. Полувздыбленный небольшой член его излучал сияние и волны Награды.

А вот прыщавый тупица со сросшимися бровями надоедливо пищит ей что-то на ухо. О том, чтобы они куда-то загрузились. С него явно седьмой пот сходит от нетерпения.

Надо избавиться от него, убраться подальше, иначе захочется утолить страшный голод за его счёт.

Её охватило желание убить его. Это было бы здорово. Каким облегчением было бы его убить.

— У тебя гондоны вообще есть? — заорала она ему в ухо.

Он покраснел и покачал головой.

— Не-а! Но...

— Думаю, в женском туалете автомат стоит. Пара долларов. Дашь мне мелочёвки?

Он кивнул, с трудом сдерживая ухмылку, и выдал ей несколько мятых купюр. Она ободряюще стиснула его руку, улыбнулась и устремилась к женскому туалету.

Смешавшись с толпой, она вывалилась через заднюю дверь на улицу.

Эфрама не удивило её возвращение. Он был уверен, что Констанс вернётся, и только поэтому не явился за ней лично. Неизбежность её возвращения, по его словам, навевала даже какую-то скуку.

Он взял её за руку, улыбнулся, сказал, что не гневается, и повёл в спальню. Они сели на взятом напрокат диванчике.

— Я должна была вернуться, — сказала она механически. — Ты что-нибудь для этого...?

— Заставил ли я тебя вернуться силой мысли? Вовсе нет. Ты вышла далеко за пределы моей досягаемости. Нет, моя дорогая. Ты вернулась сама, поджав хвост, ха-ха. — Он снова улыбнулся, пытаясь, чтобы улыбка получилась не слишком грустной, потому что ответное сожаление на её лице уязвило бы его. Он не хотел и давить на неё психически, если в этом не было необходимости. — Понимаешь ли, твой мозг претерпел определённые изменения. Ты стала наркоманкой. То, что ты чувствовала, называется ломкой. Синдром отмены становился бы только заметнее. В конце концов он мог бы тебя погубить. — В последнем он, конечно, солгал, но это была необходимость.

— Я — наркоманка? Я пристрастилась к Награде?

— Да. Я отдаю себе отчёт, что ты меня не любишь, но не испытываю особых иллюзий. В конце концов, некоторое время назад я силой отсёк один из твоих пальцев. Несомненно, это переживание в известной степени травматично, однако я был вынужден так поступить для твоей защиты. Нет, на сей раз я не стану тебя наказывать. Фактически... — Он обнял её и послал импульс наслаждения. Она облегчённо прильнула к нему.

— Ты кому-то звонила? — спросил он.

— Нет, — отсутствующим тоном ответила девушка, мурлыча что-тот себе под нос. — Нет. Ну... я пыталась разок позвонить папе, но его не было дома, и я не стала пробовать снова... я не звонила в полицию или куда ещё, если ты об этом...

— Отлично. Прекрасно.

Он мимоходом задумался, почему его не беспокоила такая возможность. В промежутке между её бегством и возвращением она легко могла сдать его копам. И уже не впервые он укорил себя за недавно развившуюся непростительную беспечность. Пожал плечами и продолжил:

— Ну ладно, так о чём бишь я? У меня для тебя новости. Я принял решение. Я, если можно так выразиться, пережёвывал твою судьбу себе на уме последние несколько недель. Я размышлял, превратить ли тебя в Мокруху или же оставить всё идти своим чередом... а также над третьей возможностью. Я остановился на третьем варианте. На ином шаге. Это так грустно — просто использовать людей и избавляться от них, словно от вещей. Я... я, пожалуй, привязался к тебе. И я бы хотел, чтоб и у тебя развились ко мне аналогичные чувства. Я знаю, этого не произошло, что бы ты там ни твердила. Я не хочу просто программировать тебя на определённую реакцию. Я стремлюсь к более глубокому чувству. И вот я... подумал... возможно, я совершаю ошибку... что если научу тебя своему искусству, до определённой грани, ты, вероятно, сумеешь увидеть меня таким, какой я есть на самом деле, и постичь величественную красоту Безымянного Духа, который меня направляет. Понять меня лучше. И научиться кое-чему из того, что умею я.

Он помедлил, облизывая губы. Во рту у него внезапно пересохло, а ладони, напротив, увлажнились. Он почувствовал странный дисбаланс. Он-то привык попросту понукать её. Вздохнул и продолжил:

— Ты можешь сделаться моей послушницей. Я никогда ещё не показывал тебе своего дневника... впрочем, всему своё время. Пойми пока, что такой чести я ещё никого не удостаивал. Остальные мертвы. Лишь ты избрана, чтобы постичь это потаённое Знание.

— Я знаю, что это великая честь, Эфрам, — пробормотала она, уткнувшись лицом в его грудь. — Я понимаю.

— Но ты должна пообещать, что будешь держать язык за зубами обо всём, чему научишься. Итак, взгляни... — Он извлёк из кармана рубашки газетную вырезку и развернул её. Показал Констанс. Вырезка содержала фотографию трёх полицейских, выстроившихся вокруг очерченного жёлтыми лентами участка трапециевидной формы, пока работник судмедэкспертизы в простой белой одежде трудился над мешком для останков. Рядом теснились зеваки, и Эфрам постучал ногтем по изображению одного из них — человек в солнечных очках смотрел прямо в камеру и едва заметно усмехался.

— Это, дорогая моя, некто Сэмюэль Денвер. Некоторые последователи зовут его Больше Чем Человек.

Эфрам сделал паузу, набрал воздуха и зачитал для неё абзац под фотографией:

Четвёртый случай Мокрухи заставил Анджелу Нерман, помощницу окружного прокурора, выступить со следующим заявлением:

Пока что нам известно лишь, как это назвать — Мокруха, и мы не приблизились к разгадке. Но мы не сдаёмся, потому что убийца проявляет жестокость, сопоставимую разве что с преступлениями нацистов. Он не просто превращает своих жертв женского пола в объекты удовлетворения похоти и убивает — он делает это так, что от них остаётся лишь неидентифицируемое крошево плоти и костей. Это крайняя степень бесчеловечности, и я вынуждена с печалью заявить, что меня она не слишком удивляет — она выступила очередным и вполне логичным шагом на пути постепенного размывания нравственных устоев нашего общества...

Эфрам фыркнул и продолжил:

— Денвер общался с теми, кто проводит расследование. Он должен был — в противном случае откуда бы они почерпнули термин «Мокруха»? Это я его придумал, и он один из немногих, кто с ним знаком. Не думаю, впрочем, что он дал им прямую наводку на меня — это было бы слишком опасно для него самого. Он привык играть в сложные игры. Он влез на снимок нарочно, зная, что я его увижу... — Он остановился, выдал ей ещё один разряд наслаждения в Награду, словно затем, чтобы приковать её внимание к своим словам. — И, Констанс, я бы не хотел сдаваться ни полиции, ни своему старому доброму приятелю Сэмюэлю. — Странно, подумал он, что она рождает во мне куда более интимные чувства, нежели другие девушки. Она больше не была номером в его дневнике. У неё появилось имя — Констанс. И впрямь беспечный поступок. — Мы должны вести себя осторожно, Констанс. Малейшая оплошность может нам дорого обойтись. Малейшая оплошность приведёт, ха-ха, к большому обсёру, моя дорогая. О да. К очень большому обсёру.

— Расскажи мне, — попросила она, ластясь к нему. — Расскажи мне про Безымянного Духа...

Про Безымянного Духа? Со временем, малышка моя (говорил Эфрам). Ещё нет. Вначале я поведаю тебе, как это всё начиналось.

В 1923 году группа людей прибыла в Голливуд и собралась в доме женщины по имени Эльма Юда Штутгарт. Она была богатой иммигранткой из Германии — вероятно, иммигрантка в данном случае неподходящее слово. Гражданка государства под названием Богатство, так будет правильнее. Она владела имениями и домами в нескольких странах, но часто возвращалась в свой любимый дом в Берлине. Госпожа Штутгарт не так давно овдовела: муж её при обстоятельствах скорей загадочных упал за борт трансатлантического лайнера. Ей прислуживал человек манер скорее грубоватых, баварский крестьянин из Шварцвальда. Она звала его Баллошка, хотя я полагаю это искажением первоначального прозвища или фамилии. Госпожу Штутгарт очаровало сравнительно недавнее изобретение — кинематограф. Продолжая учтиво называть его искусством, она ловко приспособилась делать на нём деньги.

Подлинной же страстью госпожи Штутгарт стала некая звезда немого кино. Она устраивала множество экстравагантных вечеринок на потеху своему любимцу. Вечеринки начинались в гламурном русле, но быстро стали средоточием разврата. Валентино, Уильям С. Харт и Толстяк Арбакл были завсегдатаями этих вакханалий. Госпожа Штутгарт в Европе слыла морфинисткой, а затем, однажды в Америке, превратилась в заядлую кокаинщицу. В определённых кругах кокаин уже тогда был популярным препаратом. В те дни пристрастие, вызываемое им, ещё не изучили в должной мере и не наложили запрет на его продажу. На вечеринках свободно обменивались курительными чашами с кокаином, и там господствовал полнейший наркотический разгул. Собственно, он-то, вместе с привычкой прикладываться к стакану и врождённым скудоумием, завёл Толстяка Арбакла в беду[41].

Режиссёр Джеймс Уэйл, автор фильмов Франкенштейн и Человек-невидимка, также был кокаиновым наркоманом и в 1930-х сделался одним из завсегдатаев вечеринок госпожи Штутгарт. Она без памяти влюбилась в Уэйла — и не встретила взаимности.

В конце концов ревность её нашла выход на одной из вечеринок, когда Штутгарт, застигнув своего фаворита в открытую флиртующим с Рудольфом Валентино, попыталась заколоть его ножом для колки льда, ха-ха![42] Он нашёл это скорей отталкивающим. Вечеринки продолжались без его участия, постепенно выливаясь в откровенные извращения. К примеру, она нанимала окрестных пацанов, ещё даже не достигших половой зрелости, как сексуальных партнёров богатым гомикам, а чёртову дюжину мальчишек вынудили разыграть перед гостями омерзительную пьеску за авторством самой госпожи Штутгарт, и так они совокуплялись друг с другом, одновременно декламируя прескверные стихи. Вероятно, зрелище было незабываемое.

(Ты меня внимательно слушаешь, Констанс?

О да, Эфрам, честное слово, я слушаю!)

В ближний круг ночных гостей госпожи Штутгарт стали вхожи и более экзотические персоны (продолжал Эфрам). Например, мадам Блаватская, спиритуалистка-теософ, и Алистер Кроули, сам наркоман со стажем[43]. Он в общем-то был преизрядный мошенник и фокусник, этот Кроули, но фокусник из тех, кто обладает ключами к реальной власти, что само по себе довольно редкое явление. Госпожа Штутгарт научилась у Блаватской и Кроули кое-чему любопытному. Они открыли ей то, чего никогда не высказывали ни на публике, ни в печати, ограничиваясь намёками. Госпожа Штутгарт ударилась в эксперименты, и Кроули с Блаватской, встревоженные некоторыми её, гм, успехами, вскоре поспешно отбыли с континента. Но госпожа Штутгарт не ведала страха. Она продолжала восхождение — и спуск, ха-ха...

Она была увлечённой женщиной, эта госпожа Штутгарт. Кокаинщики и мефедринщики — неважно, курят они или нюхают, — рано или поздно обнаруживают, дорогая моя, что после первых нескольких доз наркотик доставляет им лишь тень прежнего наслаждения. Зато тяга к нему только усиливается. Как мы оба, Констанс, слишком хорошо знаем, мозговые структуры, ответственные за наслаждение, содержат определённое число клеток и могут перенести лишь некоторый уровень неестественной стимуляции, прежде чем отмирают.

Или выгорают, как ты бы сказала.

И что же остаётся? Что дальше?

Обезумевшая от ломки госпожа Штутгарт и несколько её несчастных монстроподобных друзей отыскали способ пробить этот барьер, перекинуть мостик в неизведанное. Они, прибегнув к определённым психическим упражнениям и войдя в контакт с определенными... гм, существами эфирного мира, обнаружили, что, заключив известные соглашения с этими существами, известными нам как Акишра, можно наслаждаться опосредованно, через функционирование мозговых центров других людей. Образно говоря, снимать пиратскую копию этого наслаждения. Для начала следует взять этих людей под контроль, чтобы центрами наслаждения и страдания в мозгу удавалось манипулировать в полной мере, а затем осуществить стимуляцию, посредством наслаждения или боли, маршрутизируя все ощущения через центр наслаждения. Как только стимуляция наслаждением оказывается невозможна, в игру вводятся сенсоры боли, и ощущения инвертируются. Можно испытывать часть этих ощущений, используя другой мозг в качестве посредника. Если контролируешь пятерых человек, можно кормиться с пяти мозгов, не рискуя повредить собственному. Это душа, моя дорогая Констанс, испытывает наслаждение или боль — мозг есть всего-навсего вместилище хрупкого маршрутизатора ощущений.

И вот госпожа Штутгарт становилась всё более и более нелюдимой. Многие конфиденты её погибли или покончили с собой. Вместе с тем росла и её психическая мощь — за счёт её, так сказать, договорённостей с Акишра, существами, благодаря которым паразитизм и стал возможен. Они поддерживали её в добром здравии, пока сверстники вокруг старились. Они кормились, при её посредстве, на расколотых душах людей, которых выбирала она своей добычей. Она забирала ощущения и разумы своих жертв, а душами питались Акишра. У неё возник своего род симбиоз с Акишра.

В конце концов...

(Тут Эфрам сделал паузу, вздохнул и с неожиданной тревогой погрыз ноготь, размышляя, чем рискует, открываясь девушке. Но потом понял, что не в состоянии удержаться от потока откровений...)

В конце концов, маленькая моя Констанс, госпожа Штутгарт обзавелась новым кругом друзей. То было уже в новом поколении, в конце 1940-х, а потом до начала 1960-х. Жил-был, например, молодой продюсер по имени Сэм Денвер. За него она в итоге и вышла замуж. Она изменила имя и фамилию, став Джуди Денвер. Также в этот круг друзей были вхожи светила кино и прочих искусств. Например, актёр Лу Кенсон или художник Гебхардт, который заявлял, что умеет писать портреты по аурам с такой же лёгкостью, как и по физическому облику. И были...

(Я помню Лу Кенсона! воскликнула Констанс. Он был звездой во времена моего детства. Он участвовал в том телешоу, как бишь его... Привет, Гонолулу).

Да, да, именно так. И были среди них те, кого на первый взгляд затруднительно к этому кругу причислить, в том числе я. Я написал эссе, в котором указывал на сходные черты воззрений Айн Рэнд и Ницше, своего рода маленький шедевр... «Джуди Денвер» заметила мою работу и пригласила к себе. Ведомый интуицией, я принял приглашение и воспользовался присланным мне билетом до ранчо Дабл-Ки. Там, на Ранчо, меня инициировали. У меня обнаружился поистине выдающийся талант, недоступный другим. Дар сей разрывает меня на части, и он же сделал меня бесценным активом для Денверов.

Расцвет сего Божественного Зрения, как я называю оный великий дар, позволил мне понять, что мне суждено превозмочь путы мерзостного межвидового скрещивания, затеянной Денверами программы...

(Межвидового скрещивания? уточнила Констанс.)

Да, моя дорогая. Ну... понимаешь, в строгом смысле слова это не скрещивание, потому что секс там не предусмотрен. Это слияние животного и человека. Акишра способны мыслить... в определённом аспекте... но интеллект их не очень-то высокого уровня, они просто животные. Эфирные животные. Безымянный Дух — существо совсем иного класса...

Я не хотел принадлежать Акишра. Я бежал. Я отыскал Безымянного Духа, и вместе с ним обрёл собственное направление развития.

Наслаждение очень важно, Констанс, но, вопреки моим прежним утверждениям, его недостаточно. Требуется экзальтация. Подлинное господство и подъём к Трансценденции! В противном случае я ничем не лучше тех, кем стали Денверы: вампиров. Они кормятся на центрах наслаждения мозга, да так полно, что никакими другими устремлениями уже не способны себя занять. Это их raison d’être[44]. Наслаждение и страдание, которое, благодаря Акишра, также преобразуется в наслаждение. Наслаждение может быть усилено до уровня, какого рабы Акишра уже не в состоянии переносить. Уровня сверхчеловека, существа большего, чем просто человек. Но этого состояния невозможно достигнуть, если вокруг день и ночь клубятся мерзостные черви!

(Эфрам? попросила она. Можно мне ещё немножко Награды?

О да, моя дорогая. Вот. И пока что это всё.)

Мы потом поговорим. Мы побеседуем о Безымянном Духе. Теперь позволь, я сыграю тебе Моцарта, а затем покормлю. Я знаю, как ты любишь пиццу, и заказал её в преддверии твоего возвращения. Сейчас засуну в микроволновку, и готова. Затем я уделю тебе ещё Награды, и мы вместе примемся строить планы изящного и элегантного убийства.

Прентис испытал облегчение, когда дверь открыла Лиза. Хотя солнечный день прогнал большую часть его кошмаров, Прентиса преследовала иррациональная уверенность, что за дверью прячется, ехидно усмехаясь, Артрайт.

— Я должен был тебя увидеть на вечеринке, — сказал Прентис, — было бы классно, однако...

Он неловко пожал плечами и понадеялся, что не выглядит чересчур глупо.

— ...Я понял, что мне надо тебя увидеть сейчас.

Она улыбнулась.

— Переживу.

Она была в синем японском халате, расшитом красными драконами. Халат распахнулся, демонстрируя белую полоску бикини.

— Ты хотел меня увидеть, и ты меня видишь очень чётко, м-м? Пойду обратно позагораю. Входи.

Он надеялся, что Лиза изгонит призрак Эми, волочившийся за ним повсюду. Он чувствовал себя загнанным этими воспоминаниями. Ощущение близости Эми становилось иррационально чётким, ужасающим. Но когда он последовал за Лизой в дом, оно не исчезло. Привычка на всё смотреть с точки зрения Эми осталась.

Ты глянь только на этот халатик, сказала Эми в его голове. А картины? Она что, кришнаитка долбанутая?

Стены оказались украшены изображениями индуистских божеств и сценками из Упанишад в изящных рамах. Отделанный алмазами паноптикум, эхо невыносимого индийского богатства.

Они переместились в современного вида гостиную с каменным полом, на котором были раскиданы овечьи шкуры. Задняя стена прозрачная, стеклянная, и через неё виден вымощенный кирпичами дворик с бассейном в форме почки. Ванна красного дерева, за ней — тщательно подстриженные кустарники, юкки, гардении и стрелиции.

Дверь оказалась открыта, и со двора шёл тяжёлый запах гардений.

— А ты неплохо живёшь, — только и сказал Прентис, оглянувшись. Он чуть не добавил как для секретарши, но прикусил язык, побоявшись её оскорбить. И всё же странно: жильё просторное и дорогое.

— Осталось от прежнего брака. Он взял деньги, а я — дом.

Прентис подумал, что она это явно на ходу придумала. Девушка задумчиво глядела на него минутку-другую, потом продолжила:

— Я как раз собиралась светлого пива тяпнуть. А ты?

— Ага. Спасибо.

Взяв пиво, они устроились на белой кушетке.

— Ты какой-то напряжённый, — заметила она.

— Я? Думаю, да. Тут вот в чём дело... Я не знаю, как сегодня себя с тобой вести... насколько та вечеринка была капризом, прихотью или... или что... И меня... беспокоит... Ладно, я лучше расскажу тебе про Эми.

Она подняла руку.

— Эй-эй, тебе нет нужды извиняться за своих подруг, жён и всякое такое.

Ты мог бы предугадать, как шлюха отнесётся к твоим оправданиям, сказала Эми в голове Прентиса.

Он сделал долгий глоток пива и выдавил:

— Ты не так поняла, Лиза. Эми мертва. Она моя бывшая жена. Я опознал её тело не так давно... я всё ещё немного не в себе.

Он ожидал обычных сочувственных суесловий, но девушка просто кивнула и сжала его руку.

— Понимаешь, — сказала она, — тебе надо её отпустить. Просто избавься от неё! И... перестань винить себя. Я в тебе это вижу: ты себя виноватишь в её смерти. Но мы не отвечаем за то, как другие кончают свои жизни. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Прекратишь себя винить — почувствуешь облегчение. У меня идея...

Она исчезла в соседней комнате, рядом с кухней, и он задумался, не приглашает ли она его тем самым пройти в спальню.

Господи, ну и курва, сказала Эми. Ты слышал? Просто избавься от неё! Как легко таким лахудрам говорить...

— Заткнись, — прошептал он.

Лиза вернулась, неся что-то в сложенных чашечкой ладонях. Села и раскрыла руку. Там оказались две крупных желатиновых капсулы с белым порошочком. Прентис уставился на них и поспешно замотал головой.

— Нет. Нет, спасибо. В этом нет необходимости. Слишком много моих друзей пошли вразнос из-за наркоты.

— Это не вызывает привыкания. Это МДМА, ну, экстази.

Он знал. Он помнил, как его принимала Эми.

Она продолжала:

— И немножко демерола, чтобы сгладить, а то реально сильный приход будет.

— Э-э...

— Отличный афродизиак.

Она изучила твои слабости. Блеск!

— Согласен, — сказал он беспомощно, принимая у неё капсулу. Запил пивом, а она проглотила свою, удаляясь к CD-проигрывателю. Включила что-то из Джорджа Бенсона. Потом наставила на него пальчик и раскрыла объятия. Он встал и поплёлся к ней.

Ты что делаешь, придурок? сказала Эми. Она же...

Тут Лиза обняла его, и с этим прикосновением воображаемый голос утих. Давящее присутствие Эми просто испарилось. В мгновение ока.

Прентис и Лиза стали танцевать. К концу третьей мелодии у него от зубов к позвоночнику поползли маленькие приятные электрические разряды, нервные окончания запели в такт музыке, член встал, и Прентис уверился, что прекрасней Лизы девушки на свете нет.