Мокруха

Глава 1

Они выставили её на свет, выкатив длинный алюминиевый ящик на маленьких, хорошо смазанных колёсах. В стерильном помещении было так холодно, что видимым становилось собственное дыхание. Он видел, как небольшое облачко проплыло над ней, рассеялось, поднялось снова и опять исчезло.

Её накрыли пластиковой плёнкой, будто кусок мяса на витрине супермаркета. Патологоанатом сдвинул плёнку, и Прентис увидел её лицо и туловище до грудины. Тело приобрело серовато-синий оттенок.

Поиздержалась.

Так высказался врач: поиздержалась.

Прентис подумал, что вид у неё, словно у грёбаной мумии.

С момента смерти миновало не более суток, а всё же она выглядела, будто мумия: серая кожа ввалилась в скелетные впадины, резко очерчивая челюсти, скулы и рёбра. Глаза выглядели так, словно кто-то их вырвал и заменил подгнившими виноградинами. Полные синюшные губы откатились, обнажив зубы в жуткой гримасе. Дёсны оттянулись так, что можно было видеть корни. По правой кисти тянулись длинные глубокие белые шрамы, оставленные как бы тонкой проволокой. Как если бы кто-то рассёк плоть и затем попытался тщательно стянуть края раны. Кроме этого, поперёк правой груди шёл иззубренный беловато-красный шрам, совсем немного не доходя до сморщенного поголубевшего соска.

Врач сообщил, что эти раны она нанесла себе сама.

Тело едва поддавалось опознанию, и всё же он понимал, что это Эми. Он видел над левой грудью татуировку ухмыляющейся летучей мыши. Вот только грудь эта сейчас так опала и уплощилась, словно перед ним старуха.

И он обонял исходящий от неё запах. Слабый.

Внутри поднялась кислотная волна.

— Хватит, — пробормотал он, и патологоанатом задвинул клацнувший ящик на место.

Прентис подумал, не врезать ли чуваку за такое неуважение к покойной, но потом до него дошло, какая это будет глупая выходка. О каком уважении речь? Жизнь и смерть уже высказали его Эми в полной мере.

Прентис развернулся и побрёл прочь. Где-то снаружи должен быть свет лос-анджелесского дня.

— Нет, ты меня послушай, — устало говорил Бадди. — Я тебя как мог выгораживал перед Артрайтом. Рассказывал, что ты не из этих голливудских бумагомарак, Том. Что ты настоящий сценарист. Христа ради, даже не сценарист, а писатель! Я ему объяснял, что этот паренек-де особенный. Он много таких речей от агентов слышит, ну и откуда ему предполагать, что с Томом Прентисом всё правда? Если ты ему не покажешься, то растаешь тут, как снежинка в аду.

— Нет... ты бы её видел... — начал было Прентис, побелевшими пальцами стиснув трубку гостиничного телефона.

Он ёрзал на краю кровати.

— Она вся была...

Он замолчал, не представляя себе, как передать увиденное и не создать у собеседника впечатления, что Прентис совсем нюни распустил. Бадди — его агент. В психотерапевты он не набивался.

— Я понимаю, каково тебе, — терпеливо отвечал Бадди. — Но ты не можешь отменить встречу с Артрайтом. Это недопустимо. Особенно для тебя. Особенно сейчас.

Голос Бадди в телефонной трубке был подобен перекатывающемуся в глубокой пещере эху. По спикерфону говорит, должно быть. Он почти всегда пользовался спикерфоном: выкрикивая реплики, Бадди не прекращал бродить по офису, набрасывать заметки, смешивать коктейли.

— Я не собираюсь отменять встречу, — сказал Прентис. — Я прошу её отложить.

— Это одно и то же. У него нет времени ждать, пока ты изволишь подготовиться.

— Бадди, да полно тебе. Разве он не поймёт, если ты скажешь ему про Эми...

— Он поймёт. Но это не значит, что впоследствии у него отыщется для тебя окно. Ты понял? Он, конечно, пообещает — а вот выполнит ли? Очень сомневаюсь.

Прентис кивнул своим мыслям. В глубине сморщенной маленькой продюсерской души сукин сын Артрайт наверняка полагает аудиенцию у себя важнейшим событием в жизни посетителя. Более важным, нежели скорбь об усопших. Мертвецов на консультации по маркетингу кинорынка не приглашают.

В общем-то Прентис наперёд знал, что агент ответит на просьбу отменить встречу. Он знал Бадди довольно хорошо, хотя вживую встречался с ним всего дважды, и обе встречи были недолги. Прентис твердил себе, что встречу отменить всё же удастся. Теперь же, прижимая трубку к щеке так крепко, что заболела скула, Прентис испытал нехорошую трясучку — чувство это означало: даёшь слабину.

Особенно для тебя, особенно сейчас, сказал ему Бадди. Всё равно что шлёпнуть Прентиса по лбу фиолетовым штампом. Вычеркнуть из списка. Ему придётся вернуться. Терять такой шанс нельзя, или он будет вынужден снова взяться за единственное более или менее знакомое ему дело. Встать за барную стойку. Не исключено, дело кончится тем, что Артрайт попросит его смешать коктейль.

Привет! Э-э... Том? Прентис? Точно! Ты как? Отдыхаешь от сценариев? Блин, Том, подумать только, если б я не взялся когда-то за ум, тоже мог бы вот так тарелки мыть или чем ты там... Надо нам поговорить при случае. Э-э... м-м... давай «маргариту», а для этой прекрасной юной леди... наверное, «текила санрайз»? Отлично. Спасибо, Том. Так, Сандра, о чём мы?..

— Скажи мне одну штуку, Бадди, — проговорил Прентис, немного спустив пар. — Как люди вообще умудряются — в этом городе — Выпадать из Списка? Я же видел: есть парни, чьи фильмы не приносят никаких денег, критики их разносят, а всё ж контракты им дают. Причём в половине случаев до новой картины дело вообще не доходит. Это за какие такие заслуги? Просто потому, что им когда-то повезло что-то снять? Ну ладно, а потом я напишу что-то бомбезное — и Выпаду из Списка. Как так получается?

— Том, да откуда ж, ебать-копать, я знаю? Ты чего на меня вызверился? Это прихоть удачи, и всё! У некоторых дела идут скверно, но об этом не говорят. Их не виноватят. А некоторых виноватят. Может, это потому, что ты до сих пор живёшь за городом, потому что не впрягся в сбрую, потому что не писал сценарий вечеринки открытия сезона для «Уорнеров», потому что не был на церемонии вручения «Золотых глобусов», ты же понимаешь, люди замечают, кто там крутился, а кого не было...

— Я попытаюсь подкорректировать свой рабочий график и всё-таки выкроить время для «Золотых глобусов», но я вообще-то...

— Приоритеты, Том. Ты понял? Расставь приоритеты. Ты должен работать как вол, протискиваться в любую дырку и заводить отношения со всеми, кто может оказаться полезен. Люди всегда только и смотрят, кого бы укусить. Если ты не в кругу, кусают обычно тебя.

— Ладно, ладно, ты прав. Я понимаю. Но, Бадди, видел бы ты сегодня тело Эми... — Голос его упал. Он сглотнул слюну и призвал на помощь остатки мужского достоинства. — Тот чувак сказал, что она за два дня похудела на полсотни фунтов. Никакой хирургии. Никакой липосакции. Никакой кровопотери. Никакой водопотери. Это... Это просто... Она...

— Полсотни фунтов за два дня? Чушь собачья! Кто-то напутал. Опечатка в больничных записях! Не могла она так похудеть. Конечно, потеряла какой-то вес, ты же понимаешь, эти наркоманки... — Двойное би-и-и-и-ип в отдалении возвестило, что к Бадди на линию через секретаршу прорывается кто-то ещё. — Минутку, Том. Погоди... — Пара сухих щелчков. Статический шум. Ещё один щелчок. — Том? Мне идти надо, тут звонок... Но... э-э... Да, насчёт Эми. Наверное, она на крэке или «хрустале» сидела. Не вини себя за это.

— Бадди, чтоб тебе икалось! Это была моя жена!

— На самом деле уже много лет она ею не была. Вы развелись, и я тебе кое-что скажу... мне психоаналитик это посоветовал. Секрет вот какой: прости и отпусти. Избавься от угрызений совести и мук ответственности, которые обычно сопровождают развод. Спиши их в потери и закрой счёт. — Снова раздалось би-и-и-и-ип: на линию ещё кто-то дозванивался. На сей раз би-и-и-и-ип прозвучало трижды: сигнал, уведомляющий Бадди, что звонит важная шишка, ключевой игрок рынка или ценный клиент. Прентис выучил телефонные привычки Бадди так хорошо, как мог бы запомнить кого-то в лицо.

— ...Так вот, — продолжал Бадди, — Том, мне пришлось так поступить. И вот ещё что: ты должен отыграть роль перед Артрайтом. Покорить его. Потом можешь печалиться сколько тебе влезет. Работа станет тебе лучшей терапией. И ты не можешь себе позволить отказаться от этой встречи. Всё. Мне надо идти.

— Бадди...

Щелчок. Жужжание. Связь оборвалась.

Прентис бухнул трубку на рычаг.

Покорить Артрайта. Потом можешь печалиться сколько тебе влезет.

— Сколько мне влезет? — пробормотал он. — Господи-и-и!

Приоритеты, Том. Расставь приоритеты.

Прентис поднялся. Ноги его онемели, но после одного болезненного мгновения чувствительность восстановилась вместе с кровотоком. Он водрузил на нос солнечные очки, продолжая размышлять.

Ладно-ладно, можешь себе и дальше воображать, что твоё мнение в ЛА значимо. Но ты же знаешь: когда Бадди сказал, что ты обязан пойти на встречу, тебе полегчало.

Эми.

Надо ли кому-то сообщить? Отец бросил семью, когда ей было ещё совсем мало лет. Мать умерла от цирроза. Брат — байкер, шляется где-то. Никто не знает, где. Прентис мог бы позвонить своим родителям, но те никогда особо не привечали Эми и открыто обрадовались, когда она от него ушла. Матушка всё время к нему приставала — когда же, когда же развод? Когда сынуля с этим покончит и найдёт девочку поустойчивей характером? Господь свидетель, тебе нужна девочка поустойчивее характером.

Он воззрился на папку, в которую положил найденные при Эми вещи. Теперь он понимал, отчего она отослала назад два последних чека, отчего сожгла все мосты. У неё появился другой источник дохода. Достаточный для золотой банковской карточки. Карточка тоже лежала в папке вместе с кошельком, ножным браслетиком на золотой цепочке и записной книжкой. Записей не было, если не считать каких-то загадочных обозначений и пары телефонных номеров. Вполне в её духе: она предпочитала записывать адреса на клочках бумаги и рассовывать по кошельку. Его это бесило: в том, что касалось адресов и телефонов, он был методичен до фанатизма. Пружинные органайзеры и органайзеры в чёрных кожаных переплётах. Недавно он даже завёл себе электронную записную книжку, похожую на калькулятор.

Если всё-таки не сраться с Артрайтом, то к этому калькулятору ему скоро понадобится припасть.

Прентис ещё раз оглядел разбросанное на кровати наследство Эми. Как если бы охотник на фазанов, загнав птицу, набрёл в высокой траве на её гнёздышко. Ничего не осталось, кроме перьев и пожухлой травки.

Он спустился по лестнице, рассеянно перебирая пальцами ключи от гостиничного номера и взятой напрокат машины.

Эфрам остановил свой выбор на девушке, которую увидел за кассой в хозяйственном магазинчике «Дрезден». Она сидела за кассой номер 3. Быть может, всё дело в характерном рисунке веснушек у неё на щеке, отвечавшем негативному отпечатку созвездия. Созвездия Кали, недоступного никому, кроме него. Эфрама Пикси[1], который видит так много, ха-ха, так много всего, что никто больше не видит.

Девчонка была пухленькая, но в целом симпатичная. Под мягкими карими глазами морщинок, пожалуй, многовато. Тушь от Тамми Фэй или что-то в этом роде. Белые блёстки на губах дополняли впечатление от её полноватого личика и фигуры. Для девчонки примерно шестнадцати лет груди слишком крупные. Светлые, медового оттенка, волосы уложены в одну из тех непонятных причёсок, какие тинейджеркам полюбились с недавних пор. Эта называлась «помпа»: небольшой волосяной гребень торчит прямо над лбом, словно радарная антенна, обрамлённый и удерживаемый множеством крупных неряшливых кудрявых завитков. Его восхитила эстетическая слепота девчонки. Сама невинность, что тут скажешь.

Одно из её запястий охватывал небольшой браслетик-талисман, украшенный золотыми сердечками. Он сосчитал их. Золотых сердечек оказалось семь. Семь сердец: карта его судьбы в Раскладе Негатива. Ещё одно знамение.

Вокруг шеи у неё тянулось ожерелье, с которого свешивались, складываясь в имя девчонки, буквы.

К-О-Н-С-Т-А-Н-С.

Констанс? Что, правда? Ха![2]

На ней было малиновое платье с оборками и малиновые же тенниски «адидас». К платью они совсем не подходили, но девчонка, кажется, этого не замечала. Надо полагать, она их не снимает, приходя из школы. А там-то они к её одёжке подходили, чего уж там.

Эфрам углядел её в тот момент, когда покупал себе моток верёвки. При взгляде на девушку в нём поднялось тёплое, сладостное возбуждение. Одновременно он остро ощутил текстуру материала верёвки в своих руках. Какое чудесное совпадение!

Верёвка была толщиной четверть дюйма, из белого полимерного волокна. Она прекрасно подойдёт.

— Добрый день, как поживаете, — автоматически, даже не глядя на него, проговорила девушка. Она смотрела только на ценник с верёвки, который надо было пробить.

— Приятно видеть, что вы не используете эти... как их там? Жуткие маленькие машинки. Компьютерные считыватели штрихов, — сказал Эфрам.

Просто затем, чтобы она перекинулась с ним ещё парой слов, пока он устанавливает контакт.

— М-м? — от неожиданности сморгнула девушка. — А, эти штуки для компов, чтобы цены пробивать? Да. Сканеры штрихкодов: так они, кажется, называются. Хотелось бы мне, чтоб нам их поставили... — У девчонки вырвался нервный смешок, похожий на трель расстроенного пианино. — Потому что, м-м, они быстрее. Тут такие длинные коды, и вручную их вводить — устаёшь... Три девяносто пять.

— Вот, пожалуйста. Да, в самом деле жаль. А вы знаете, мне тут понравилось, душой отдыхаю. Отличный магазинчик. Тесный такой, старомодный...

Она воззрилась на него, пытаясь понять, шутит ли покупатель. В её мирке люди не изъяснялись подобным слогом. Не употребляли слов «душой отдыхаю». И не рассказывали, как им нравится хозяйственная лавка. Он широко улыбнулся кассирше. Не слишком надеясь её собой заинтересовать. Он был коротышка, с приличным кругом жира на талии, слишком крупной, рано облысевшей головой, на которой ещё оставалось несколько растущих в беспорядке бесцветных волосков. Если присмотреться внимательно, в глубоко посаженных зелёных глазах можно уловить провозвествованное звёздами очарование. А если подойти ещё ближе...

Но он понимал, кого она видит. Смешного толстячка по ту сторону прилавка, и только. Она глядела на него, подсознанием начиная ощущать, как легче пёрышка, просто на пробу, касается её мозга незнакомец. Тут явился следующий покупатель, и девчонка облегчённо развернулась к нему: то оказался черномазый подросток с ушной серьгой и значком «Мерседес-Бенц», свисающим с шейного ожерелья. Он покупал краску во флаконе с распылителем. Эфраму подумалось, что уже из предмета покупки явствует, как намерен распорядиться ею маленький вандал. Невесть почему, девчонка вздрогнула от удовольствия, услышав от пацана расплывчатый комплиментик, и покачала головой, говоря, однако:

— Да уж точно.

Эфрам решил, что пацана неплохо бы сдать копам за кражу значка «Мерседес-Бенц» с какой-то машины. Возвращаясь к своему авто с мотком верёвки, Эфрам продолжал мечтать, как заложит маленького поганца.

Потом громко рассмеялся абсурдным мыслям.

Вот чушь какая. Из всех людей — именно я думаю на кого-то натравить полицию? Ха-ха.

Когда Гарнер увидел, что возвращается Констанс, то поймал себя на мысли, что оценивает, ровно ли она идёт, и не блуждают ли её глаза.

Не было резона заподозрить дочку в употреблении наркотиков. Правда-правда. Временами она засиживалась допоздна, пренебрегала школой, лихорадочно вытягивая тройки под конец семестра, но в остальном вела себя неплохо, не курила и не пила. По крайней мере, насколько ему было известно.

Впрочем, едва ли можно надеяться, что она ни разу не пила. На дворе грёбаный 1990 год, чувак. Дети пьют или сносят издёвки.

Но если твой старик консультирует молодёжь об опасности наркотиков — три дня в неделю, когда не занят в церкви, — можно же надеяться, что ребёнок не сядет на иглу.

А так ли это?

Гарнер успокаивал себя. Хватит тревожиться. Это же Аламеда, с ней всё в порядке.

В конце концов, Аламеда — остров. Островок безопасности, в том числе и географический. Здесь теснятся домики и парки. По одну сторону залив Сан-Франциско, по другую — эстуарий. Как раз по эту сторону над ведущими к Аламеде мостами висели знаки, сообщавшие: ЗОНА, СВОБОДНАЯ ОТ НАРКОТИКОВ. Общественность предупреждает: наказание за торговлю наркотиками будет двойным.

На самом-то деле в Америке нет зон, свободных от наркотиков. Знаки устанавливали на мостах затем, чтобы отпугнуть переплывавших Залив из Оклендского гетто гангстеров.

Городок представлял собой преимущественный анклав среднего класса. Здесь было безопасно. Попадались крутые копы: рядом база Флота, полдюжины взводов «морских котиков», ограничение по скорости 25 миль в час. Местные парни отличались правильной осанкой и держались друг друга. В открытую наркотой никто не барыжил, но ведь, спасибо флотским, полным-полно лавок и баров с выпивкой, а всего миля через эстуарий — и уже оклендская 14-я Ист[3], и оттуда что угодно может выползти...

Прекрати себя изводить, одёрнул он себя. С ней всё в порядке.

— Как там на работе? — спросил Гарнер, когда Констанс вошла. Он знал, как дочка ответит.

— Думаю, всё о`кей, — ответила она. Как обычно.

А что ещё можно сказать про летнюю подработку в хозяйственной лавке?

Без промедления ввалившись в гостиную, девушка втиснулась за стол, и от её движений ваза с пыльными шёлковыми цветами пошатнулась. Ваза была керамическая, грубой работы, сине-розовая. Её подарок. Сделала сама на занятиях по искусству в шестом классе. Он успел подхватить вазу как раз перед тем, как та начала заваливаться на пол, и огорчённо воззрился вслед дочке, прошаркавшей на кухню за неизменной диетической колой. Девушка с отсутствующим видом мурлыкала какую-то песенку Джорджа Майкла. Он подумал, не сделать ли ей замечание, что блузка слишком короткая. Потом осадил себя. Не в первый раз он с неудовольствием замечал, что уподобляется собственному отцу.

Гарнер сел в кресло и уставился через панорамное окно на залитый солнцем дворик коттеджа. В Калифорнии стоял июль.

Откуда-то сверху, там, где летали пассажирские лайнеры и сновали истребители с военно-морской базы, а птицы задыхались от выхлопов реактивных двигателей, явилось облачко и закрыло солнце. Далеко внизу по лужайке медленно и неумолимо поползла его тень.

Кланк-кланк. Констанс разувалась.

— Привет, пап, — молвила она, вступая в гостиную с банкой диетической колы. Устроилась в удобном кресле напротив, закинув ногу на ногу. У неё были жуткие маленькие белые носки, какие сейчас носят её сверстницы, и золотистый ножной браслетик. В шестидесятые годы, она, надо полагать, носила бы туфли, как у барной танцовщицы. Хорошо ещё, что с какими-нибудь панками не связалась.

Гарнер носил джинсы, тапки — настоящие «Конверс», их трудно было найти, — и футболку с надписью «Оклендские уличные проповедники». Он знал, что упоминание о проповедниках Констанс несколько покоробит, но в целом футболка ей нравилась за граффити-стиль, придававший стильную маргинальность. Он знал также, что дочка им даже немного гордится: ну как же, у неё папа прикольнее многих! Он позволял ей гулять допоздна, смотреть фильмы, какие она хотела, терпимо (до определённого предела) относился к её богохульствам, отпускал одну на рок-концерты, никогда не ругался на громкую музыку, хотя терпеть не мог большинства её любимых групп. Как там бишь? Бон Джови...

Ей нравилось, что папа либерал. Было в этом что-то хипперское, а на MTV такое поведение освещали тенденциозно. Им обоим нравились «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Хотелось бы ему, чтоб девочка знала свою мать... По крайней мере, мать её бы научила не накладывать такой жуткий макияж...

— Привет, пап, — улыбнулась она, — ты классный чувак.

— Так, дай я угадаю. Тебе нужна машина? Ты два месяца как обзавелась правами и воображаешь, что научилась её водить?

— Ну па-апа, ну я уверена, я же тебе не только об этом говорила, что хочу, ну ты понимаешь...

— Не только об этом. Но когда ты меня вот так сладким голоском зовёшь «классный чувак», я понимаю, что пропал.

— Ну ладно. Па-апа! Папа, ты классный чувак, я знаю. Нам в маркет смотаться и на аркады.

— Я остаюсь здесь, у нас совещание. Насчёт покраски волонтёрского центра в Окленде. Я должен там присутствовать. Хорошо, бери машину. Но если ты её разобьёшь, я тебе пощёчину дам.

Девушка рассмеялась и изобразила на лице притворную искренность.

— Мне никто не звонил?

— Нет, зайчик, он не звонил, кто бы он ни был. Как его зовут? Он хоть созрел уже? У него волосы на лобке растут?

Па-апа!

Эфрам подумывал избавиться от Меган. Он размышлял об этом в своём «Порше» 1988 года выпуска, по дороге к арендованному кондоминиуму рядом с аламедским пляжем. Мимо проплывали коттеджи в стиле королев Виктории и Анны, по большей части аккуратно отреставрированные и укреплённые, с пышными садиками. Основательные старые домики, если глядеть с дороги, были закутаны в листву дубов и клёнов, точно в густую шерсть. Он предпочёл бы нанять один из них, но анонимность важнее, а в кондоминиуме он чувствовал себя более анонимным.

Он выехал из старого города и устремился в ту его часть, где господствовали маленькие коттеджи и пляжные домики: этот район был подчёркнуто открыт небесам. Стоял тёплый погожий летний вечер, и лишь несколько пурпурных облачков нарушали однообразное лимонное сияние у горизонта. Вечер — смотри и радуйся, мечта эпикурейца, а Эфрам считал себя самым продвинутым из эпикурейцев.

За ним придёт ночь — как раз подходящая, чтобы избавиться от Меган. Она практически изжила свою полезность. На донышке бутылки, какой стал её мозг, остался только липкий неэстетичный осадок.

Он всегда употреблял это выражение: избавиться. Приятный эвфемизм. Оно напоминало ему о старом глупом романе 60-х, в котором Валентин Майкл Смит очищал мир от нежелательных людей. Чужак в... как-то так[4]. Валентин Смит подходил к проблеме просто: раз, два, и отдумывал их.

С Меган он так поступить не мог: попросту взять и отдумать, коли проку от неё уже никакого. Собственно, избавляться надлежало физически, дело это оставалось личным, наименее приятной ему частью всей затеи. Убийство — дело десятое, неприятно потом куда-то заныкивать тело, избавляться от улик. Гнусь, что ни говори. К сожалению, более изящного способа не существовало. Даже сожжение неприемлемо. Опять будет хреномутия, труп так или иначе выплывет, пускай даже в форме пепла и остатков жира.

Что ж поделать, придётся засучить рукава.

Эфрам подъехал к стоявшему особняком скоплению двухэтажных кондо и нажал кнопку, сигнализируя парковочному аппарату. Воротца подались и, дёрнувшись, отъехали в сторону. Он проехал внутрь и аккуратно припарковался. Он не любил лишних телодвижений.

Он вошёл в нужный кондоминиум, не утруждая себя проверкой почты. Не должно туда прилететь ничего особенного, кроме счетов и рекламных листовок. Никто не знает, что он здесь. И, уж конечно, все, кто мог бы написать ему письмо, давно мертвы. Ха-ха.

Меган всё ещё была там, где он её оставил, в ванной.

Когда он открыл дверь, из гостиной ворвалась полоса света, выхватив её обнажённое розовато-белое тело. Она лежала на боку, полуобернувшись спиной, охватив трубы водопровода, похожая на улитку, высунувшуюся из раковины. Её длинные рыжие волосы стали матовыми и маслянистыми, в беспорядке ниспадали на плитки пола. По спине пестрили веснушки. Он часто выбирал веснушчатых девушек или девушек с родимыми пятнами. Отметины на коже суть знамения.

Он включил свет. Девушка застонала, но, разумеется, не пошевельнулась. Он не позволил бы ей этого сделать. Церебральный блок был по-прежнему активен.

Он потянулся к ней испытующим психоимпульсом. Когда зондирующий сигнал коснулся мозга, Меган вздрогнула и слабо захихикала: включились центры наслаждения. Эфрам про себя называл их наградополучателями. Там ещё кое-что оставалось. Не все клетки отказали. Их больше, чем он мог бы подумать. Ну что ж, лучше выпить её до донышка, прежде чем отпустить. Ха-ха. Не пропускай ни одной шлюхи.

Прежде всего он разблокировал её мозг: отключил частичный паралич. Девушка дёрнулась, изогнулась, как больная собака, обгадила себя жидкой тонкой струйкой и завалилась на спину. Эфрам поморщился от неприятного запаха и включил вентилятор, потом взял с полки освежитель и побрызгал им. Жимолость.

Он отложил флакончик с освежителем и осмотрел девушку. Отметины заживали, но гноились. Кроме того, некоторые пошли струпьями. Н-да, и впрямь недолго Меган осталось.

Она попыталась что-то вымолвить, каркнула:

— Слушай... хоть раз... не могу поверить... ты не...

— А всё ж придётся, — ответил он, посылая импульс в болевые центры — карополучатели. Девушка снова каркнула — всё, что она могла ещё изобразить взамен крика, — и выгнулась дугой. У Эфрама встал член. Ну, по крайней мере, немного напрягся.

Он сделал шаг к ванне и скомандовал:

— Иди сюда. Залезай. Лицом ко мне.

Он увидел её лицо: глаза тупо блуждали по двери. Вероятно, она думает о том, как бы протиснуться мимо него и сбежать. Сил у неё уже нет. Да и знает она, что он ей и шагу сделать не позволит.

Он наслаждался полнотой триумфа и подчинения девушки. Она всю дорогу сопротивлялась. Она оказалась лучше многих: те капитулировали, впадая в эдакое безумие с инвертированными ролями, начинали идентифицировать себя с Эфрамом, теряли осознание собственной личности. Скука. А вот Меган не такова. Она сражается до последнего вздоха. Молодчинка.

— Нет, — только и вымолвила она пустым голосом.

Он снова хлестнул её психическим хлыстом. Девушка дёрнулась, попыталась разрыдаться, но слёзные протоки давно пересохли. Губы потрескались от обезвоживания.

Поднялась на ноги. Снова задёргалась, как припадочная.

Эфрам потянулся к водяному крану и включил душ, подрегулировав его до комнатной температуры. Пар, закрывающий обзор, не нужен.

— Залезай, — повторил он.

Пьяно покачиваясь, Меган ступила в ванну. Может, её на это и не хватит? Он охватил ментальным зондом центр наслаждения, сильно сжал, словно банную губку. Последнюю неделю он её так высасывал, что теперь требуется дополнительная стимуляция. Она пыталась сопротивляться, но наслаждение захлёстывало. Эфрам перехватил контроль над системами управления её мозга, вломился в консоль всех биологических переключателей.

Скребя пальцами по полу, она подползала к ванне. С колоссальным усилием перевалилась через край, измученно опустилась на колени под струйками воды. Он выждал, пока душ омоет изгаженные бёдра, наклонился и включил портативный кассетник, оставленный у двери. В народе его прозвали «гетто-бластер». Гы. Из динамиков полилась музыка Моцарта, слабым эхом отдаваясь от плиток маленькой ванной.

Эфрам смежил веки и стал вслушиваться. Сделал глубокий вдох, очистил восприятие и открыл глаза.

Сгрёб Меган за волосы, развернул в ванне, чтобы намылить, снял штаны. Отыскал психощупом последние центры наслаждения, какие можно ещё было в ней простимулировать. Она застонала и непроизвольно заводила бёдрами. Он положил руку ей на горло, заставил опуститься на колени и направил полуэрегированный член в запёкшийся рот.

Рука его медленно сжималась вокруг её шеи. Сильные умелые пальцы сдавливали пересохшую глотку, и пенис его постепенно набух до более или менее полного возбуждения.

Через минуту после того, как закончилась кассета с Моцартом, он вышел из неё. Ментально. Рассчитав с превосходной точностью: как раз в миг её смерти. Он не осмеливался ближе исследовать её смертные ощущения своим психощупом. Это возбудило бы эфирные перкуссии. Акишра услышат. Они могут снова его обнаружить. Душечерви. Он освободился, но свободу эту надлежит тщательно охранять.

Он не понял, как именно убил её: задушил или принудил скончаться от истощения. Какая разница? Всё равно она уже была высосана досуха.

Теперь надо убрать за собой.

У жизни всегда есть неприятная изнанка.

— А Констанс уже вернулась, мистер Гарнер?

— А что? Разве она не с тобой, Терри? — Гарнера стиснула ледяная клешня мрачного воображения, но он приказал ей убираться.

Приятельница Констанс, Терри, звонила из торгового центра — Гарнер слышал отдалённое «бим-бам-бонг» видеоаркадных автоматов. Девчонка искала Констанс. Которой, между прочим, вообще полагалось бы находиться как раз в компании Терри. Но объяснений может быть много...

— Терри?..

— Нет... э-э... она была со мной, но потом, ну, в общем, говорит: «Пойду в туалет смотаюсь». А я, значит: «Ладно, только побыстрей, ты меня должна в одиннадцать домой отвезти, а то папа будет ругаться, ясно?» И она: «Ага-ага, я быстро!» И не возвращается, и не возвращается...

— Она не показывалась. Ты её машину видела?

— Нет. Вы думаете, она, э, меня надурила?

— Нет, не думаю. Просто я-то считал, что она ещё в молле. Ты можешь проверить и перезвонить мне?

— А... Да, конечно. Перезвоню.

Разговор окончился, и Гарнер вернулся в свою группу. Но понял, что, пока Терри не перезвонит, у него всё из рук будет валиться. Ладно, тогда стоит просто отвлечься на группу и попытаться не брать в голову... Если психовать каждый раз, как дочка опаздывает на несколько минут, заработаешь хронический стресс.

Группа сидела в гостиной. Там пахло сигаретами и остывшим кофе. Трындёж продлился ещё минут десять, пока миссис Уайнблатт жаловалась на неудачный брак. Остальные, как могли, «принимали участие», хотя эту историю миссис Уайнблатт рассказывала уже как минимум полдюжины раз и регулярно впадала в полное отрицалово насчёт тяжкого, но необходимого развода.

Гарнер покачал головой, поняв, что внимание от миссис Уайнблатт отвлекает тревога за Констанс. У него весь день были нехорошие предчувствия насчёт Констанс, так что, когда он узнал, как Терри потеряла её в торговом центре, то сразу подумал, что это уж точно не к добру.

Минуты ползли: миссис Уайнблатт ныла, старпёр Гарри Дуган отпускал циничные реплики, Джеймс изображал самоуверенного надутого первокурсника. Чёртова Констанс. Ну почему это должно было случиться именно сейчас? Должна же у девчонки быть хоть какая-то ответственность...

Или...

Звякнул дверной звонок. Гарнер аж подскочил и торопливо объявил встречу закрытой, хотя Джеймс явно собирался продолжать откровения. Гарнер видел, что пацан ещё сильнее надулся, приняв это за личную обиду. Ну и ладно. Гарнер подбежал к двери, ожидая, что на пороге стоит долговязый коп.

Но там оказалась двадцатипятилетняя белая женщина на шестом месяце беременности: Алевтия Беренсон. Он консультировал её уже три месяца от и до. Она сидела на крэке.

— Заходи, Алевтия, — насилу улыбнулся он. Прежде чем закрыть дверь, окинул беглым взором улицу.

Провёл Алевтию в кабинет. Она улыбалась, но на глазах выступили слёзы. Кожа пошла язвочками. Пытается его разжалобить? Села на софу.

Это не был день, положенный для исповеди, но беременным наркоманкам позволены попустительства. Поможешь ей соскочить с иглы — спасёшь бонусом ещё одну жизнь.

Он понимал, что лицо у него напряжённое. Он ждал телефонного звонка. Какого чёрта Терри так тянет?

Из дневника Эфрама Пикси, 5 января 1987 года

Номер Семь реагирует охотнее, чем Номер Шесть. Я убедился, что дело во мне. Без сомнения, важно ещё и то, что я освободился от Акишра. Они меня высасывали, изводили, гнобили мои таланты. А Номер Шесть, в свою очередь, реагировала лучше Номера Пять.

Божественное Зрение прорастает во мне. Оно усиливается и разнообразится. Какой бы дух ни даровал мне сей Талант (а я полагаю несомненным, что он спиритического свойства и признан вознести меня к Трансценденции), я уверен, что таково было моё призвание изначально. Даже когда я ишачил на профессорской должности, пытаясь вдолбить Ницше в бошки этим вскормленным мыльными операми овцам. Мне ведомо, что Безымянный Дух начинает слияние со мной, принимая участие в моём триумфе.

Без Акишра, препятствующих нашему единению, я чувствую Безымянного Духа так, как может ощущать настроение аудитории великий скрипач. Действительно, я ощущаю, как Безымянный Дух разделяет со мной все переживания, дарованные Небесным Талантом. Хотя я ни разу не видел его Присутствия физическими глазами, в последнюю ночь с Седьмой на пустынном, усыпанном галькой пляже, я остро ощутил Его. И, конечно, звёзды: я узрел невидимые обычному глазу созвездия меж привычных ярких. Созвездия тайного Негативного Зодиака, управляющие жизнями тайных властителей человечества. Зодиак сей зрю лишь я и, может, несколько подобных мне...

Минога, Кобра, Судья, Паук, Кали, Свинья, Вешатель...

— Я хочу сказать, если вы и впрямь хотите помочь мне, — с деланной наивностью говорила Алевтия, — то не могли бы вы дать пятьдесят или сто наличкой, чтоб я сняла комнату на пару дней...

— А, вон оно что. Я тебе найду жильё, — устало сказал Гарнер. — Я сниму номер в гостинице. Я обеспечу тебя едой. Но наличными я тебе даже пятицентовика не дам. Я знаю, что ты с ними сделаешь.

— Вы же проповедник. Либеральный методист или как там вас. Вы же просто проповедник, преподобный Гарнер, а священникам ваще-т’ положено доверять больше, чем копам...

— Тогда не доверяй мне. Без разницы. Уверуй в Господа, и этого достаточно.

— Не понимаю, почему вы от меня ждёте веры в Господа после того, как на меня свалилось всё это дерьмо, — сказала Алевтия. Она похудела, если не считать большого живота, под глазами залегли морщинки. На тыльной стороне рук виднелись небольшие язвы, покрытые коростой. На щеках их было ещё больше.

— Тебя снова подсадили на крэк, — сказал Гарнер.

— Ну... — сказала она и замолчала, явно решая, стоит ли это отрицать.

— У тебя свежие ранки на руках и лице. Кокаиновые мухи искусали? — продолжал он.

Она расплакалась, прихлюпывая и подвывая горлом, из носа потекли сопли. Он вытащил из ящика стола носовой платок и подал ей. Алевтия принялась яростно утираться, помогая себе пальцами. Ногти у неё были здоровенные, шестидюймовые, раскрашенные в золотистый оттенок, и загибались, как древесные корни. Белая, но с отметинами культуры гетто, подумал Гарнер. Надо полагать, вернулась к Дональду. Он решил спросить её об этом напрямую, оставив теологические дискуссии на потом.

(Почему Терри не звонит?)

— Ты вернулась к Дональду, да?

— А вы думаете, что это неправильно, раз он чёрный?

— Чёрт, да нет же! Не потому, что он чёрный. Потому что он чёртов наркоман, Алевтия, и он затащит тебя обратно в эту трясину.

Она совсем пригорюнилась, и Гарнер обнял её рукой за плечи. Она сказала, что ей очень жаль, что она понимает, какой это вред ребёнку, но — она обнаружила себя в пять утра в рок-клубе, в поисках Дональда.

— Ты же кокаина там искала, не так ли? По крайней мере, не меньше, чем Дональда.

— Ну ладно, я грёбаная наркоманка. Я не просила меня такой делать.

— Я тебя слышу. Я... такой же.

Он не употреблял наркотиков уже много лет, но об этой зависимости никогда нельзя говорить в прошедшем времени. Дай себе слабину — и пристрастие тут как тут.

— Я бывал там. Люди, которые говорят «сам виноват, что полез», просто говнюки. У нас у всех бывают в жизни моменты, когда либо в петлю, либо на иглу. Допустим, отчим насилует, а мать тебя за это колошматит. Ситуация говённая. Повторяется снова и снова. И ты себя чувствуешь — хоть на улицу сбегай. Я понимаю. Но как только уразумеешь, что в действительности происходит, как только примешь снова за себя ответственность, Алевтия... День за днём. Так, мало-помалу, возвращаемся к нормальной жизни. Ты меня поняла?

Она покачала головой, продолжая всхлипывать. Он понимал, что её ломает. Зов иглы. Или, в её случае, зов понюшки. Она приложила руку ко рту, и Гарнер живо себе представил в её пальцах наркотическую сигарету или стёклышко с кокаиновым порошком. Глядя на неё, он видел маленькую девочку. Не намного старше его собственной дочки. От этого снова засаднило тревогой за Констанс.

Он подумал, а не вызвать ли копов, сказать им, что Констанс пропала...

Нет. Он знал наперёд, что ему ответят. Недостаточно долго. Дайте ей время. А когда выяснится, что он не так всё понял, как же Констанс на него обозлится...

Он принудил себя сосредоточиться на Алевтин.

— Алевтия, послушай. Ты кокаинщица, но ты почти соскочила. Это не так сложно. У нас даже не было шанса толком поговорить. Есть люди... Послушай. Крэк берёт своё двумя способами. Во-первых, он указывает тебе мнимый путь сбежать от себя самой. Аддиктивная личность, всё такое. Мы об этом говорили. Во-вторых, и это важно, Алевтия, он подчиняет тебя нейрологически. Он влезает в твою мозговую химию. Жмёт на кнопки. Видела, что случается с крысами, которым влезли в мозг? Крыса нажимает кнопку, проволока в мозгу замыкает центр наслаждения, и всё, крыса стала маленькой машиной для нажимания кнопки. Больше она ни на что не годна. Она не ест, не спит, она просто нажимает кнопку. Раз за разом. Так это работает, девочка. Так оно тебя переналаживает.

— Господи, как меня это заебало! — скривилась она. — Вы что, думаете, будто мы грёбаные роботы? Программирование говна?

Слёзы текли по её лицу, размывая макияж.

— В какой-то степени... Ты в ловушке. В нейрохимической ловушке.

— Это всё равно что в грёбаном мотеле с тараканами сидеть, — сказала она жалобно, потянувшись за платочком.

Он кивнул, подумав о ребёнке в её чреве. Ловушка внутри ловушки. Перевёл дыхание.

— Но если ты скинешь с себя это говно, если сумеешь выработать для себя новую систему поощрений, то обретёшь свободу. Мозг не сразу вернётся к норме, но это произойдёт. Главное, продержаться снаружи ловушки. Может, тебе стоило бы лечь в какой-нибудь дом призрения. Я тебе подыщу местечко в списках округа. Скажем, на шесть месяцев...

Алевтия только покачала головой и сказала, подумав:

— Можно мне сигарету?

Прежде чем он успел ответить, прозвенел телефон.

Алевтия удивлённо глядела, как Гарнер метнулся к трубке.

— Да!

— Мистер Гарнер? Это Терри. Ну, её машина здесь... но, клянусь, Констанс в молле нет. И все магазинчики закрыты...

Эфрам сидел за столом и делал очередную запись в дневнике. Старомодный круглый стол был единственным предметом мебели в комнате, не считая кресла La-Z-Boy[5] рядом с CD-проигрывателем. Он слушал Франца Шуберта.

Эфрам решил заняться дневником, чтобы как-то успокоиться после неприятной возни с трупом Меган.

18 июля 199...

...обнаружил, что кончики пальцев довольно легко отсечь кусачками. Я побросал ошмётки с пирса — пускай крабы их сожрут. Ха-ха. От проволочных кусачек избавился тем же методом.

С телом у меня начались проблемы. Нельзя доверять труп морю... Я планировал подложить его под поезд, но потребовалось бы тщательно всё просчитать, чтоб меня не засекли железнодорожные обходчики. Благодарение Духу, всё прошло удачно. Поезд протащил труп на нужное расстояние, лицом вниз, изуродовав его и многие другие приметы, а заодно и предоставив убедительное объяснение смерти, если патологоанатом вдруг не вздумает покопаться глубже.

Когда верёвка оборвалась, труп сорвался. Верёвки я забрал: подумают, что какая-то наркоманка бродила по рельсам и попала под поезд. Конечно, я позаботился выжечь волосы на теле. Было бы неплохо вообще его сжечь, но мне потребуется сперва отыскать богатенькую жертву, а потом, перекачав её средства на свой счёт, заняться поисками достаточно большой печки... Избавившись от Двадцать Шестой, я выследил Двадцать Седьмую, хе-хе, по запаху, рядом с этими жуткими аркадами в торговом центре на южном берегу Залива...

Гарнер даже обмяк от облегчения, когда появилась Констанс. Он заметил, как она бредёт по тротуару. Но, пока девушка не ввалилась на кухню, ему не бросились в глаза её странная пьяная походка. Во всяком случае, он её сперва не осознал. Затем несоответствия начали накапливаться.

— Где твоё ожерелье?

Она никогда не расставалась с аляповатеньким ожерельицем, с которого свисали буквы, составлявшие её имя.

— М-м?

Она поглядела на него, словно сквозь туман.

— М-м... да не знаю.

Равнодушно. Обычно она бы носилась, как угорелая кошка, разыскивая его.

Она выглядела уставшей. От неё не пахло крэком или алкоголем, но... все остальные признаки налицо. Едва на ногах стоит, в глаза не глядит, держится особняком, равнодушна к тому, что для неё должно быть важно.

Как могло это произойти так быстро? Не за один вечер же!

— Что с тобой, милая? — ласково спросил он. — Лака нанюхалась, что ли?

— Ты о чём?

Голос у неё был сонный, монотонный. Обычно она бы ответила: Ну да, пап, кто бы сомневался!

— Констанс, где машина? Я её не вижу там, снаружи.

— Машина? — Она моргнула, потом ещё раз. — О Господи, я её оставила на стоянке. Прости. — Она равнодушно улыбнулась. — Везёт там, где не ждёшь, разве не так ты любишь говорить, пап?

— А... да.

— Ты прав. Я и не мечтала познакомиться с таким парнем...

Она замолчала. Вернее сказать, заткнулась.

— С каким парнем, Констанс? Он тебе... наркоты дал?

— Нет.

Ответ мягкий, но непреклонный. Возможно, слишком уверенный.

— Ты влюбилась?

Любовь — тоже наркотик, своего рода. Влюблённость высвобождает гормоны, эндорфины, и ты будто на иглу садишься. Он понимал, что хватается за соломинку, но не мог иначе.

— Типа того.

— Типа того? В кого? В первого встречного в молле?

— Ага. Его зовут... Майкл. И он сегодня уезжает. Я так хочу провести с ним остаток лета. И... — Она внезапно выпрямилась, собралась и пронзила его взглядом, словно бы говоря: И ты осмелишься мне отказать, па? — Можно я проедусь к его семье в ЛА? Они нас поселят.

Объяснение это Констанс выдала с нехарактерной для себя прямотой. Может, напилась?

— Так всё неожиданно... А могу ли я встретиться с этим молодым человеком прежде, чем отпускать тебя к его семье? Я хочу сказать, ты же с ним только сегодня встретилась, милая.

— Со... временем. Со временем я вас познакомлю.

— Ну... я бы не хотел, чтоб ты ездила со всякими странными людьми...

Она долгое мгновение смотрела на него пустым взглядом, потом закусила губу и сказала:

— Я лучше вернусь машину забрать, ладно?

— Я с тобой, — ответил Гарнер, следя за её реакцией.

Она нахмурилась, но спорить не стала.

Они сели на последний автобус и вернулись за машиной. Брошенный автомобиль стоял посредине пустынной парковки.

Они молча поехали домой.

Гарнер приготовил ужин.

Констанс ела механически, но тщательно, продолжая отрицать его подозрения в употреблении наркоты. Довольно убедительно, хотя и с какой-то непонятной отстранённостью. Обычно в ответ на такое обвинение она вспыхивала гневом, а потом дулась.

Поев, она пошла к себе в комнату, сказав, что хочет лечь пораньше.

Это тоже было для неё необычно.

Около трёх пополуночи Гарнер наконец провалился в сон. Проснулся он уже в шесть, почувствовав неладное.

И уже почти уверившись, в холодном поту, что Констанс ушла.