Мокруха

Д. Агранофф Интервью с Джоном Ширли

Интервью с Джоном Ширли, впервые опубликованное в блоге Дэвида Аграноффа (David Agranoff) Открытки из умирающего мира (Postcards from a Dying World) в октябре 2010

Дэвид Агранофф (далее ДА):

Я читаю романы ужасов уже четверть века. С тех пор, как открыл для себя Клайва Баркера и Стивена Кинга в седьмом классе. Я успел за это время прочесть несколько сотен книг этого жанра и столько же — научно-фантастических. Я пропустил через себя романы, впечатлившие меня эмоционально, как, например, история трагедии одной семьи в Сиянии (The Shining) Кинга, и романы, ужаснувшие меня, как, скажем, Лебединая песнь (The Swan Song) Маккаммона с её видением мира после ядерного апокалипсиса; романы, при чтении которых тянуло блевать от омерзения — вроде Изысканного трупа (Exquisite Corpse) Поппи Брайт, и романы, расширявшие трактовку фантастики — к таким отнесу Явление тайны (The Great and Secret Show) Баркера.

Один роман потряс меня сильнее всех прочих, оставил впечатление более глубокое, нежели остальные. Это — шедевр Джона Ширли, Мокруха (1990). Я охарактеризовал бы эту книгу как Реквием по мечте, написанный Лавкрафтом и экранизированный молодым Дэвидом Кроненбергом. Джон Ширли мастерски использует хоррор и научную фантастику как инструменты для создания остросоциальной, даже политизированной картины. Мокруха — великолепный роман ужасов о зависимости во всех её формах. Омерзительный и коварный мир, куда затягивает читателя эта книга, слишком сходен с нашим, чтобы всякий раз помнить — реальность полна собственных монстров.

Фриковский, как чудовища ада, роман этот вдобавок живописует одного из самых омерзительных и ужасных серийных убийц, каких только знала литература. Мой любимый роман ужасов! И чтоб вы не думали, что я в этом мнении одинок, предварим интервью с его создателем несколькими цитатами.

Джон Ширли — искатель приключений, воротившийся к нам из края тьмы и тревог, чтобы живописно поведать о своих странствиях. Мокруха — путешествие что надо, лихое и дикое, в равной мере ошеломит читателя кошмарами и чудесами. Я настоятельно рекомендую отправиться в него, если Джон Ширли — ваш проводник.

Клайв Баркер

В Мокрухе Джон Ширли представляет нам прогнившее до мозга костей общество с апломбом ацтекского жреца-вырывателя сердец, плотно сидящего на дексадрине.

Отзыв на сайте Американской библиотечной ассоциации

Пожалуй, книга эта содержит плоды мрачной фантазии, подобные которым редко попадают меж двух обложек — и катализирует ими масштабную историю о физических, психологических, духовных унижении и воздаянии. Хоррор как он есть, пронимает до кишок!

Publisher’s Weekly

Впечатляюще убедительная и ужасающе великолепная история. Мокруха — нокаутирующий удар, а не роман. После такого тяжело прийти в себя!

Эд Брайант, Locus

За Мокруху я могу, в числе прочего, назвать Джона Ширли одним из своих любимых авторов всей жизни. Роман не просто пробивает на мурашки по коже, а принуждает само сознание посетить места странные и беспокойные, но безусловно знакомые. Ужасом наполняется душа, а не разум.

Санни Брок, режиссёр

Когда я только заканчивал школу, то запоем читал романы ужасов. Я уже мог себя считать фанатом Джона Ширли за его романы Влюблённый Дракула (Dracula in Love) и Подземелье (Cellars), однако в моём понимании хоррор оставался жанром, где повествуется об ужасах, какие люди способны сотворить с другими людьми. Мокруха открыла мне хоррор с новой стороны — я понял, что нет ничего ужаснее мук, на какие люди обрекают сами себя и какие позволяют себе причинить.

Эль Кесо, музыкант

Я читаю Джона Ширли с тех пор, как только начали выходить его романы и рассказы. У меня сохранилось самое первое издание Мокрухи, цизинговское. Это великая и подлинно ужасная книга. Особую мощь ей придаёт то обстоятельство, что во всех эпизодах Джон кропотливо сохраняет честный авторский контакт с окружающей действительностью — как это характерно для большинства его работ, не исключая и последней на данный момент, Мрачный Блик (Bleak History)[74].

Роберт Карри, многолетний поклонник Джона Ширли

Мокруха занимает достойное, неоспоримое место в пантеоне любимых моих книг хоррора и научной фантастики. Джон Ширли с безупречным мастерством сплавляет ужасы и социальную составляющую, не жертвуя ни лёгкостью слога, ни погружением в атмосферу страха, и притом не злоупотребляет дидактикой.

Йен Данкансон, библиотекарь

ДА: Джон Ширли на данный момент написал около тридцати романов и сборников рассказов. Наибольшую известность ему принесло участие в работе над сценарием Ворона. Но далее разговор с ним пойдёт на темы, затронутые в классическом романе ужасов 1990 года Мокруха.

Я впервые прочёл его в 2007-м, когда Коди Гудфеллоу рассказал мне об этом шедевре хоррора от Джона Ширли. Так получилось, что это оказалась первая книга, прочитанная мной в пору, когда я жил на Северо-Западе, близ Тихого океана. Я читал её мрачными дождливыми ночами — и она покорила меня с первой страницы. К тому времени я уже стал постоянным посетителем официального форума Джона Ширли. Хотя Джон всегда охотно отзывается на просьбы об интервью, он, казалось, избегал беседовать о Мокрухе.

Стивен Кинг вёл себя сходным образом относительно другого шедевра жанра ужасов — Кладбища домашних животных (Pet Sematary). Ходили слухи, что Кинг вообще раздумывал бросить книгу незаконченной...

Несколько месяцев назад Джон объявил, что Мокруха выходит новым, исправленным и дополненным, изданием. Я увидел уникальную возможность поговорить с автором об этом шедевре фантастики и хоррора, написанном 20 лет назад и ныне ожившим в его воображении. Я очень благодарен Джону за это честное — до грубости — интервью.

ДА: Вы уже говорили, что этот роман — средство катарсиса, и он написан в пору серьёзного душевного кризиса. Что вы хотели бы нам рассказать о том времени? Как оно повлияло на Мокруху?

Джон Ширли (далее ДШ): Я довольно долго воздерживался от наркотиков, потом случился рецидив, когда мне тяжело пришлось. Рецидивы стали повторяться. Всё пошло очень скверно. У меня не осталось ни чести, ни совести. Нет, я не бомжевал, но меня чуть не убили. Всем моим близким было очень тяжело, и я использовал Мокруху, в первую очередь — метафору Акишра, как средство заставить себя самого увидеть омерзительную правду о наркотической зависимости во всей её полноте. Нерациональную, нелицеприятную правду. Кроме того, как правильно заметил Роберт Палмер [критик], эта книга полна гнева — во мне тогда накопилось столько ярости, что её нужно было излить. Это и роман о Голливуде — гм, я немало потрудился в киношных и телевизионных виноградниках, взращивая лозу под бдительным присмотром, и меня это чертовски достало. Я решил всё соединить в одну жуткую историю.

ДА: Вы упомянули, что редактура книги доставила вам неприятные ощущения. Какие именно? Что для вас значило прочесть её снова?

ДШ: Когда я её писал, мне было очень скверно, а редактируя, волей-неволей вернулся в то время. Я испытывал стыд, тоску, гнев и страх. Но я не думаю выплёскивать всё это на читателя! Я подразумеваю некоторую степень эмоционального соучастия и порядочный заряд страха. Надеюсь, что у читателя участится пульс — мы все стремимся зарядить читателей этой энергией...

ДА: Вы открыто признаёте, что в то время лечились от наркотической зависимости. Мытарства Гарнера — это ваш самый страшный кошмар?

ДШ: Гарнер — это отчасти я сам, отчасти некоторые мои знакомые. В каком-то смысле я сам совершил такое путешествие. О нет, не столь кровавое, хотя... бывали у меня довольно близкие встречи с убийцами и психами. После них начинаешь лучше понимать Данте.

ДА: Вам тяжело было прописывать такого убийцу, как Эфрам?

ДШ: Невероятно тяжело. Это один из самых ужасных аспектов романа, и без того переполненного всеми родами ужаса. Он маньяк, а мне нелегко писать о маньяках: я категорически не приемлю идею убийства ради наслаждения, и мне трудно было ассоциировать её с кем-то, способным полностью подавить в себе эмпатию. Я попытался показать этого персонажа с нескольких сторон, продемонстрировать его одиночество, отчаянные попытки вырваться из ловушки. Как если бы он был бешеным зверем, заточённым в клетку, и стремился подманить людей, чтоб те подошли ближе, а потом затягивал их внутрь. Но ведь кто-то построил эту клетку и запихнул его туда, и сделал его тем, кем Эфрам есть. Однако мне всё равно пришлось нелегко. Я пытался упростить себе задачу, добавляя в эпизоды с Эфрамом немного чёрного — смертельного — юмора.

ДА: В этом переиздании добавлен небольшой рассказ-сиквел, Суитбайт-Пойнт (Sweetbite Point). Нельзя ли узнать о нём побольше?

ДШ: Этот рассказ я написал для какой-то давно забытой антологии вскоре после Мокрухи. Уличный проповедник и его дочь немного оправились после событий романа и пытаются как-то наладить свою жизнь. В рассказе показано, каково им приходится. Персонаж — уличный проповедник Гарнер — тоже списан с меня. Я идентифицирую с ним — и его освобождением — одну из сторон своей личности.

ДА: Вы заново прожили этот роман, который часто называют вашим шедевром. Не думаете расширить историю полноценным сиквелом?

ДШ: Нет, мне даже вернуться к нему и то было тяжело. Впрочем, я рад, что мне выпал случай пересмотреть книгу и в нескольких местах основательно отредактировать. Теперь она стала крепче.

ДА: Мой друг сравнивает этот роман с работами Клайва Баркера. Действительно, мнение Баркера вынесено на обложку, но ведь большинству читателей неизвестно, что вы написали психоэротический роман ужасов Подземелье в 1980 году, когда о Баркере ещё никто не слыхал. С тех пор Баркер часто возвращался ко взаимосвязи ужаса и сексуальности. Можно ли, исходя из ваших романов Подземелье, Мокруха и Влюблённый Дракула, сказать, что и для вас сексуальность тесно связана с экстремальным хоррором?

ДШ: Да, пожалуй. Наверное, дело тут отчасти в том, что ребёнком я сам стал жертвой сексуального насилия, а отчасти — в трудностях с моей собственной сексуальностью. Я никогда не испытывал желания кого-то изнасиловать и всё такое прочее. Мне просто было трудно доверять другим — и, следовательно, ни о какой эротической привлекательности в поведении речь не шла. Я не мог себя контролировать, а это страшно: такое ощущение, что в тебя кто-то вселился. Я часто занимался сексом под наркотиками, и меня посещали кошмары. Я шлялся по таким местам, где можно увидеть сексуальные сцены, э-э, не для дневного света. Я встречался с вампирами — не сверхъестественными, а сексуальными. Я во всём этом не участвовал. Я не сторонник ограничения сексуальной свободы, если в акте участвуют взрослые сознательные люди. Я не против дикой, необузданной сексуальности. Я всего лишь хочу контролировать собственную сексуальность — и для себя выбрал моногамию.

ДА: Этот роман полон гнева. Вспоминаю Демонов (Demons) — книгу местами прикольную, очень забавную, но также не чуждую гнева. Вместе с тем вы недавно создали книгу, которая полна надежды — Иной конец (The Other End). Насколько важны для вас, как художника слова, эти эмоции?

ДШ: Я лучше отвечу фразой из Джона Лайдона, вокалиста Public Image Ltd: гнев — это род энергии. И да, гнев подпитывал меня в ходе работы над книгой. Есть у неё что-то общее с панк-роком, поскольку я сам был панк-рокером (https://myspace.com/johnnyparanoid) — а в такой музыке гнев и творческая энергия практически неразделимы. Иной конец (недавно переизданный в новой, исправленной и дополненной версии, издательством eReads) в какой-то мере вдохновлён гневом на писак серии Оставленные (Left Behind) и таких любителей фэнтезийной апокалиптики в прямом эфире, как Гленн Бек. Блин, ну почему конец света и Судный день оккупированы праворадикалами? Какого хрена они себя вообразили вправе перекраивать мир по своему усмотрению? Мне даже думать об этом было тошно, вот я и выстроил собственную небольшую аллегорию...

ДА: Эфрам — один из самых омерзительных маньяков, о каких мне доводилось читать. Он порабощает своих жертв психически, сажает на поводок наслаждения. Эфрам и Акишра — символы наркотической зависимости?

ДШ: Эфрам использует методику, комбинирующую подход Акишра и другие техники — помнится, в Индии бытовал миф о душечервях, которые паразитируют на людях, испытывающих к чему-то навязчивое пристрастие. Он и вдохновил меня на книгу.[75] Душечерви — это Акишра. Эфрам силён тем, что вынуждает жертвы получать наслаждение от ненавистного. Сама по себе неплохая метафора: Эфрам берёт обычное удовольствие, в котором нет ничего дурного, и выворачивает наизнанку, превращая в кошмар.

ДА: В романе есть эпизод, который меня особенно зацепил: Эфрам разрешает Констанс уйти, прекрасно зная, что девушка никуда не денется — её зависимость стала слишком сильна. А ещё раньше, когда он дёргает её за лобковые волосы и приказывает полюбить себя — тоже великолепная сцена, одна из самых болезненных, какие мне довелось прочесть. Насколько это кошмарно — понимать, что причиняешь себе вред, но не иметь сил уйти, перебороть себя, сбежать от зависимости?

ДШ: Да, если зависимость действительно сильна, жертва её обычно понимает, как вредит себе. В конце концов теряется всякий интерес к романтике, как в песне Лу Рида Героин — прекрасной, мощной, но, пожалуй, неудачной. Остановиться ты уже не можешь. Ты себя разрушишь, но тебе понравится, говорит зависимость. Ты будешь себя уродовать и просить добавки. Это не мазохизм, а нечто большее. Это неконтролируемая страсть к самоуничтожению. Представьте себе, что вы нашли способ соединить мощный коррозив — сильнее соляной кислоты — с наркотиком, вызывающим наслаждение: прольёшь кислоту на кожу, и наслаждение, с каким смотришь, как дымится и расползается плоть, станет сильнее боли. Пока не умрёшь... Вот как-то так. Вместе с тем на каком-то этапе наслаждение прекращается, тает, как дым, но освободиться ты уже не в состоянии. Продолжаешь уродовать себя снова и снова, хотя удовольствия от этого уже нет. Как та крыса, что до изнеможения давит на рычаг.

ДА: Кто такой этот Больше Чем Человек в вашем романе? Он списан с кого-то из голливудских знакомцев?

ДШ: Нет, с их типов. Возможно, я кое-что почерпнул для этого образа из книги Кеннета Энгера Голливудский Вавилон. Есть люди порочные и мерзкие, но искусные скрывать это глубоко внутри. У него эта червивость постепенно прорастает наружу, выдаёт себя: как гангрена от пулевой раны, растущая изнутри на кожные покровы.

ДА: Глава, в которой Гарнера просят опознать палец дочери, читается с замиранием сердца. Для меня этот эпизод сопоставим разве что со сценой гибели пса в Я — легенда (I Am Legend) Матесона, одним из безусловных шедевров всего жанра. Как вы сумели добиться такой эмоциональной убедительности?

ДШ: Да как-то так само собой вышло. Эта сцена подтолкнула Гарнера к рецидиву — его я и хотел описать. Господь свидетель, то, через что прошёл Гарнер, кажется мне реальным, а писатель должен гордиться такими моментами. Я просто почувствовал, что Эфрам так поступит. Сюжет сам туда повернул, но ведь хорошо получилось?..

ДА: Сэм Денвер и его ранчо Дабл-Ки напомнили мне истории про старый Голливуд в сочетании со сценами из Широко закрытых глаз. Но ваш роман создан задолго до фильма. Что вас вдохновило?

ДШ: Когда я жил в Нью-Йорке, то частенько зависал в Убежище Платона[76] и клубе Адский пламень. Там я видел кое-что реально хардкорное. А потом увлёкся панк-роком, в этих кругах, околосценических, всякое бывает, вы знаете. Кроме того, я опирался на некоторые источники, и... в общем, просто представлял себе, как бы это могло быть, исходя из самой идеи Акишра.

ДА: Акишра — создания, сделавшие бы честь Лавкрафту. Незримые демоны, паразитирующие на человеческой зависимости. Будь они реальны, стоило бы отнести любую зависимость на их счёт?

ДШ: Акишра — плод моего воображения, хотя, как я уже говорил, идея зиждилась на индийской легенде. Для меня это, по большому счёту, лишь полезная аллегория: наш мозг довольно примитивен, склонен поддаваться наслаждению, Акишра же умеют извлекать выгоду из этой склонности, усиливать наши слабости, питаться ими и загонять нас всё глубже и глубже, пока не начнёт доминировать самое скверное, что в нас есть. Акишра — как наркоторговцы. Барыга — не наркотик, он просто впаривает это дерьмо.

ДА: Это тёмная и жестокая книга, но вам, кажется, очень важно напомнить читателю, что конец её обещает надежду. Вы стремитесь обнадёжить тех, кто лечится от своей зависимости?

ДШ: Да. Я сам через это прошёл. Я видел сотни людей в этом состоянии. Я уже говорил, что некоторые из самых жутких людей, какие мне попадались, плотно сидели на наркотиках, а некоторые из лучших встреченных мною людей либо употребляли наркоту в прошлом, либо лечились от неё, когда я с ними сталкивался. Я знаю, бытует мнение, что бывших наркоманов не существует: есть только те, кто воздерживается. Десять, двадцать, тридцать лет и так далее. Чтобы завязать, им понадобилось поработать над собой. Стать лучше. Стать чище. Не то чтобы я намеренно придал книге счастливый конец (всё относительно, и не такой уж он счастливый), но я чувствовал, что обязан подчеркнуть: надежда остаётся, и свет в конце туннеля есть.

Перевод на русский К. Сташевски.