Мокруха

Глава 3

Констанс была девственницей, это уж точно. Подумав, Эфрам решил, что девственницей более чем в одном смысле.

Они сидели в нанятом Эфрамом гостиничном номере. Стандартном, за пятьдесят долларов в сутки. Эфрам полагал, что неразумно будет заявиться с девочкой к себе в кондо — вдруг кто увидит. А здесь пакистанцам, управлявшим мотелем, на всё начхать. Мотель был рядом с Оклендским аэропортом, «для взрослых»: это означало, что в телепакете есть порнографический канал. Констанс и Эфрам сидели рядышком на кровати, лениво потягивали вино и смотрели порнуху. Эфрам, собственно, только делал вид, что пьёт. Вино ослабляло его способности.

Она смотрела видео — замыленная камера как раз наехала на гениталии. Смотрела с широко распахнутыми глазами и в некотором смущении, но, без сомнения, счастливая, потому что он нажимал нужные переключатели в её мозгу. Она бы сейчас радовалась зрелищу вылезающего из канализации чистильщика, с ног до головы в говне, если бы Эфрам ей приказал.

Она была невинна в более сладостном смысле, чем Меган. Констанс даже порнухи прежде не смотрела, хотя, как, запинаясь, поведала девушка на первой волне психогенного возбуждения, ей как-то предлагали посмотреть «грязное видео» на вечеринке у друзей. Она отказалась, сморщив носик при мысли о том, чтобы смотреть, как взрослые люди на полном серьёзе имитируют совокупление, и отказывалась до сих пор. Она думала о мальчиках в терминах флирта, танцев, свиданий и скромных поцелуев, иногда почитывая подростковые книжки «про любовь», где под конец книги все поцелуи можно было по пальцам пересчитать. Она видела картинки мужских гениталий, и папочка отвечал на любые её вопросы о сексе — с медицинской точки зрения. Она знала, как заниматься сексом и не забеременеть или не подхватить болячку. Её интересовал и сам процесс. До сих пор он интересовал её не очень сильно.

Ах, подумал он, ей становится всё интересней и интересней.

Она едва вышла из детского возраста и, пожалуй, не имела шанса испытать подлинное желание, пока Эфрам не возбудил его в нейрохимической обмотке. Он использовал ассоциативную технику, которую отточил на девушках с Девятой по Пятнадцатую.

Это было так просто. Подвергаешь женщину положительной стимуляции, пока не выработаешь в ней сперва реакцию на визуальный раздражитель, а потом на физический. После того, как сексуальный контакт индуцирует достаточное наслаждение, субъект примется ассоциировать с предметом контакта любое удовольствие, и соучастие её в контакте станет всё более настойчивым и навязчиво необходимым. Даже бешеным — по крайней мере, пока всё не устаканится, миновав фуги возбуждения и бездны душевного упадка. Но и после этого из губки всё ещё можно выжать несколько капель, если как следует её стиснуть...

Главный контроллер перехватил управление всеми остальными цепями мозга. Подавил выбор, естественно сложившийся характер, самоуважение, самооценку, надежду.

И, конечно, оставалось ещё наказание. Это весьма существенная часть психопрограммирования. В последнее время Эфрам Пикси, пресытившись обычными развлечениями, уделял ему всё большее внимание. Ха-ха. И не он один. Участвовал также незримый спутник и друг Эфрама.

«Гетто-бластер» играл струнные квартеты Бетховена, обладавшие для Эфрама астрологической значимостью в контексте эзотерического Негатива. Люди на маленьком вмонтированном в стену экране совокуплялись без особого энтузиазма, но с оплачиваемой энергией. Наконец он начал ласкать Констанс.

Она немного повыделывалась, но потом широко улыбнулась на посланных им волнах наслаждения. Сделала вялое усилие вырваться. Но её бёдра уже непроизвольно выкручивались ему навстречу, глаза одурманенно смотрели в никуда, засосав, как в слив, прежнюю личность, и он знал, что уверенно держит в своих пальцах нити этой маленькой марионетки.

У него были большие планы на эту девчонку. Он мог заставить её полюбить что угодно. Подошвы своих ботинок. Он мог заставить её трахаться с кем угодно. С немецкой овчаркой, скажем. Он мог заставить её умолять, чтоб Эфрам на неё нассал, и стонать от удовлетворения, когда он исполнит мольбу. Он мог поступить с ней так же, как с Двадцать Первой, активисткой Общества защиты животных. Ту он принудил пытать маленьких бездомных зверьков и кататься голой по их полурасчлененным тельцам, пока те пищали и умирали. Он мог заставить её влюбиться в мышеловку, в мёртвую кошку, в запах собачьего корма, мог сделать так, чтобы ей доставляло удовольствие пытать себя ножницами. Она бы упрашивала его снова и снова резать себя ножницами, чтобы девчонку опять захлестнули волны наслаждения. Он мог бы сделать так, чтобы ей доставляло наслаждение подпиливать ногти на его ногах своими зубами. Он мог бы сделать так, чтобы она с наслаждением мастурбировала в ванне, полной земляных червей. Или заставить её так поступить, используя Наказание. Он мог заставить её съесть живого голубя, даже если бы ей это совсем не понравилось.

Он мог даже принудить девушку к убийству её собственного папаши.

Из дневника Эфрама Пикси, 9 мая 1987 года

Мы всегда подчинялись этим правилам, чем бы ни были заняты. Когда мы чувствуем лёгкое удовлетворение, расчистив загромождённый ящик, это мозг вознаграждает рецепторы наслаждения. Когда нам немного жаль, что мы кому-то навредили — я научился глушить в себе это эмоциональное проявление, — это чувство переживает рецептор наказания. Когда мы испытываем прилив счастья на свежем ветру, или глядя на новые ботинки, или поедая мороженое, или участвуя в атлетическом состязании, или просто хорошо сделав работу за день, или, как это удаётся некоторым, занимаясь благотворительностью, — это счастье порождается встроенными в мозг цепочками реакций, и программируется оно точно так же, как у животных. Эти реакции залегают у социобиологических корней всего. Временами награды и наказания поступают небольшими порциями, так что мы их почти и не замечаем. Нас постоянно влечёт танец награды и наказания... Разумеется, наблюдает за этим гротескным балетом аудитория незримого мира. Сквозь сей незримый мир, пользуясь методиками тёмной астрологии, вполне возможно провидеть тиранию хореографа, Великого Программиста Награды и Наказания. Но лишь немногим открыто сие трансцендентное знание.

Гарнер почти потерял «Порше» из виду в трафике на Пятнадцатой. Ему пришлось проскочить на запрещённый сигнал, рискуя встречей с дорожными копами и ДТП. Ну и, само собой, рискуя выдать себя тому, кто управляет «Порше».

«Порше»? Машинка явно не для подростка. Скорее для наркодилера.

Он сидел рядом с мотелем в своей «Тойоте» 83-го года выпуска, соображая, что можно предпринять. Похититель и Констанс скрылись в мотеле. Не оставалось сомнений, зачем. Дочка знает, как предохраняться, глупо было думать, что её удастся удержать от экспериментов на сексуальной почве. Может быть, глупо. Но этот человек явно чем-то опоил или обколол Констанс. Гарнер не собирался ему потворствовать.

«Порше» одиноко стоял на тёмной стороне парковки, перед единственным номером, откуда вырывался свет. Наверное, они там. Констанс и этот сукин сын в номере.

Гарнер подумал, не вызвать ли копов. Она, блин, несовершеннолетняя. Но стоит ли впутывать полицию? Вдруг Констанс посадят в исправительный центр? Если похититель окажет сопротивление, его могут застрелить, и Констанс вместе с ним. Наркодилеру логично иметь при себе оружие... Гарнер пожалел, что не успел чётче разглядеть водителя «Порше» — он едва увидел, как двое входят в гостиницу.

Гарнер ощутил угрызения совести, что предаёт доверие дочки.

Он превратился в одного из тех монстров Старше Тридцати, о которых предупреждала Эбби. Но на каком-то другом уровне он чувствовал, что поступает верно. Следует доискаться правды. Немало подпитало его решимость сегодняшнее свидание с Алевтией.

Только не мою дочь. Я не позволю заманить её в эту ловушку. Даже если придётся волочиться за ней по пятам для вящей уверенности.

Он бы отступился, не иди речь о наркоте.

И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь, чувак?[21] Он потворствовал себе, укрывался за собственной отрицаловкой.

Он услышал, как открылась боковая дверь, встряхнулся и вдруг понял, что делать.

Он собрался с мыслями, вылез из машины, открыл багажник и выудил оттуда лом.

Он обошёл мотель, приложился к замку. Заперто. Сбил его ломом. Взбежал по лестнице. Нужный ему номер заперт не был. Его приглашали войти.

Он набрал полную грудь воздуха, открыл дверь и переступил порог.

Он увяз в клею. В целом мире клея. Он не мог ни двигаться, ни видеть.

Кто-то взял из его руки лом. Он услышал, как запирают дверь номера. Потом чувства полностью отключились. Он ничего не слышал и не чувствовал. Соскальзывая в серую и совершенно инертную бездну, он успел ещё подумать, что его, наверное, ударили.

До Констанс медленно начинало доходить, что это, скорее всего, не сон.

Волны наслаждения откатились, она почувствовала ковёр под босыми ногами. Пятки царапало. Она ощущала дуновение воздуха на коже. Воздух был застоявшийся и душный. Она чувствовала тяжесть какой-то металлической дрыны в своей руке. Она совершенно ясно видела лицо своего отца.

Лицо его было пустым.

Существо, которое называло себя Майкл, перехватило контроль над мозгом её отца. Майкл, наверное, немного ослабил управление её собственным мозгом: ему тяжело подчинять своей воле более одного человека за раз.

Может, ей удастся воспротивиться Майклу?

Боль, подобная огненному ливню.

Боль пролилась на её череп и заструилась по позвоночнику. Всепоглощающая, оглушительная боль, такая, что даже вопить нет сил.

— Пожалуйста... — проблеял кто-то её голосом.

— Подними лом над головой твоего отца, — сказало существо.

Оно казалось удовлетворённым, хотя слова приходилось выдавливать в кратких паузах расконцентрации.

Она повиновалась сей же миг, надеясь, что боль прекратится. Боль значительно уменьшилась, но не пропала совсем. Ещё нет.

— Ударь ломом своего отца в правый глаз, — велело существо. Она поклялась бы, что ему понравилось произносить отца в правый глаз.

— Нет, — сказала она.

Больше она ничего не успела вымолвить. Новая боль отличалась от прежней, как лесной пожар от костра. Все её чувства пожрала боль. Каждый орган вопил и молил о пощаде.

Так легко освободиться. Просто ударить ломом...

Но лицо её отца проступало сквозь завесу пламени.

Нет. Нет.

Нет, я этого не сделаю.

Боль стала непереносимой. Её затошнило и повело. Казалось, что её мнёт в руках какой-то великан.

Она отвела руку в сторону, нацелила лом и ударила туда, куда намеревалась: по касательной. Она пыталась не думать об этом.

Отец упал, обливаясь кровью. Он получил рану головы, но остался жив.

Она услышала чей-то смех. Два коротких слога. Ха-ха.

— Я не дурак, дорогуша. Теперь по-настоящему. Склонись над ним...

Вдали взвыли сирены. Она застыла в ожидании. Тот, кто называл себя Майклом, тоже застыл в ожидании.

Сирены зарычали в нижнем регистре и удалились.

Сирены Эфраму не понравились. А что, если этот человек поднял тревогу? Копы могут вернуться с минуты на минуту. И найдут тело, если продолжить развлекуху. Как обычно, от трупов одни проблемы.

Гм. Пакистанцы, управляющие мотелем, дадут им описание Эфрама. Но регистрировался он, разумеется, по фальшивому водительскому удостоверению, да и того не проверяли особо. Значит, в этой стороне след оборвётся.

Если папочку не найдут мёртвым, копы, вероятно, будут менее расположены искать Эфрама. Едва ли свидетельства папаши примут всерьёз. В чём он может их убедить? Он же не поклянётся, что его дочурка точно тут была. Он ничего не видел... Хотя... Наверное, видел, как она садилась в машину. Впрочем, девчонка уже достаточно взрослая, чтобы копы приняли её за амурную беглянку. Никаких проблем. Никаких очевидных проблем.

У него остались ещё нереализованные планы насчёт этой девчонки. Он хотел её переделать, сочетая методы награды и наказания. Вместо того, чтобы убивать, можно превратить её в покорную и довольную соучастницу. Зачем избавляться от неё сейчас? Эфрам ненавидел облегчать себе пути таким способом.

Он вздохнул.

— Ладно, девочка. Я проявлю великодушие. Твой отец будет жить. Мы перенесём его обратно в машину, на которой он приехал, и отправимся своей дорогой. Надо мне избавиться от этого «Порше», и чем раньше, тем лучше...

Но как же было здорово. Насколько замечательнее всё теперь, без Акишра.

Куда же нам отправиться? задумался он, подхватывая вместе с девушкой бесчувственное тело.

В какое-нибудь место, где они с девчонкой не вызовут подозрений.

В место, где никого не удивят человек в возрасте и его молодая компаньонка. В место достаточно коррумпированное, чтоб обеспечить себе прикрытие.

Разве не очевидно? Лос-Анджелес.

Гарнер сидел у себя на кухне, прикладывая лёд к гудящей голове и ожидая звонка полицейских. Но ему казалось, что толку от копов не будет вовсе.

Свободной рукой он ощупал повязку. Слишком тугая. И частично блокирует зрение правым глазом.

Он снова попытался припомнить подробности нападения. Он вспомнил, как открывал дверь. Потом — бам! — и следующим его воспоминанием было, как над ним хлопочут парамедики. Кто-то нашёл его в стоящем на парковке авто.

Телефон прозвонил, и он ответил ещё до того, как затих первый звонок.

— Да!

— Преподобный Гарнер? Это Брент из Аламедского госпиталя...

Гарнер испустил вздох. Он много помогал госпиталю, и в отделе неотложной терапии его знали. Он консультировал выздоравливающих после передоза и спидоносцев. Но сейчас у него не было времени на дела госпиталя, он хотел только очухаться и продолжить поиски Констанс.

— Брент, я сейчас правда очень-очень занят...

— Я знаю... Я слышал. Но тут девушка умирает и просит послать за вами. Она на грани комы. Передоз крэка. Очень крупная доза. Думаю, её старикан обчистил барыгу, и они смалили всю ночь. Девушку зовут... Беренсон.

— О чёрт.

На грани комы. С крэком это обычно значит, что дело швах, и Алевтия умирает.

Он заслышал голос Алевтин, как только ворвался в палату неотложки. Она умоляла, стонала.

Гарнер развернулся и увидел её в одном из альковов. Обложенная льдом, она покоилась на госпитальной койке. Он понимал, что означают эти пузыри льда. Последнее, отчаянное средство сбить температуру тела, вызванную передозом крэка и смертоносной лихорадкой. Она умирает. А ребёнок?..

Две медсестры и врач хлопотали над ней. Мягко гудела аппаратура, отслеживая жизненные признаки. Теперь девушка снова лежала неподвижно. Перестала вопить и дёргаться.

— Мы снова её теряем, — сказал врач без всякого выражения.

— Где чёртова акушерка? — надрывным голосом, на грани истерики, вопросила одна из медсестёр.

Гарнеру хотелось подойти к Алевтии, потянуться к ней, взять за руку. Но уже слишком поздно; она лишилась чувств и что-то лопотала в приступе делирия.

Боясь что-то предпринять, он стоял и молча молился.

Проползла минута. Он стоял и смотрел. На мониторе, показывавшем сердечный ритм, появилась ровная линия. Устройство издало однократный ровный писк, жалобно возопив в никуда. Синий код. Сердце остановилось.

Они попробовали прямой массаж сердца и ничего не добились. Попытались запустить сердце разрядами дефибриллятора. Это вообще редко получалось, не сработало и для Алевтин. Она умерла.

— Что там насчёт кесарева? — спросила медсестра.

— Ребёнка тоже потеряли, — ответил хирург.

Гарнер подумал горько: Я молюсь в пустоту.

Копы. Надо идти к копам. Рассказать им про Констанс. Найти её.

С пересохшим ртом, слушая, как сердце бухает в груди, Гарнер на негнущихся ногах побрёл к выходу. Ему ничего не хотелось. Только отыскать Констанс.

Ребёнка тоже потеряли.

— Как и я, — вслух сказал Гарнер. — Я тоже потерял ребёнка.

Он не обращался ни к кому в особенности. Может быть, разве что к Богу.

Комната для посетителей была выкрашена белой краской, ярко освещена и уставлена дешёвыми оранжевыми пластиковыми стульями, по большей части такими кривобокими, что садиться страшно. Кроме них, комнату несколько оживляла только отретушированная фотография: осенний пейзаж в Новой Англии. Фотография была не повешена, а посажена на цемент.

Какой-то ребёнок разрисовал её фломастером, накалякав над лесным озером, утопавшим в оранжевом свете заката, комиксовое облачко со словами: Выпусти меня отсюда! Я тону в оранжевом дерьме!

Прентис и Джефф сидели одни в углу, ожидая Лонни. Надзиратель сказал, что Лонни был соседом Митча и дружил с ним ещё до ареста.

— Его друг? — озадачился Джефф. — Странно, что мы никогда не встречались.

— Нет, — сказал надзиратель, — не странно.

В другом углу комнаты мальчишка-чикано весело болтал на испанском с матерью. Мальчишка был толстенький, рябощёкий, с замысловатой причёской: Прентису казалось, что в голове у него кто-то пробил дырку. Вокруг шеи у мальчугана висела золотая цепь, разумеется, фальшивая.

Джефф неловко пошевелился в кресле.

— Думаешь, тот доктор наврал? Доктор Драндху?

— Иисусе, ну что за имечко — будто у злодея из сериалов про Флэша Гордона. Не знаю, Джефф... — Прентис пожал плечами. — Надо расспросить Лонни. Если Митч сам себя изуродовал...

— Это совсем на Митча не похоже. Он всё что угодно может выкинуть, но боль Митч ненавидит. Он вообще ненавидит любой дискомфорт, не то что ты со своим спартанским характером. И если бы он задумал себя увечить, то перед этим по крайней мере забрался бы в душевую. Я хочу сказать, что он никогда себя не запускал.

— Ну да. Эми тоже была с сумасшедшинкой, но я мог бы поклясться, что ей и в голову не придёт себя увечить. Но она же это сделала?

Он умолк, смутившись. Чикано и его мать свели головы теснее и стали вместе молиться по-испански.

Надзиратель сообщил:

— Почти каждый мальчишка тут из банды. Митч был среди них исключением.

Мальчик-чикано молился, слёзы текли по его щекам. Юные бандиты представлялись Прентису немного иначе. С другой стороны, здесь же нет companeros[22] мальчишки, чтобы увидеть это зрелище.

— Знаешь, — шепнул Джефф, — говорят, что девчоночьи банды хуже всех. Они теперь держат девчонок в особом месте. Они прямо как воительницы апачей. Пытают пленных. Нет, серьёзно. Если они кого-то поймали, нассали на него и пинают ногами — всё, ему не жить. Некоторые мальчишечьи банды удовлетворяются подобным унижением и отпускают жертву. С девками не так.

— Я рад, что в этом местечке раздельное обучение.

Запертая ранее дверь скрипнула и отворилась. Вошёл мальчишка. Кровей в нём было намешано вдосталь: немного восточной, может быть, вьетнамской, немного испанской, немного европеоидной. Длинные тёмные волосы ниспадали на плечи. Он носил футболку с эмблемой «Металлики», джинсы и чёрные высокие кроссовки «Адидас». Входя, он едва заметно склонил голову. Мускулистые руки его были покрыты самодельными татуировками: змеи и мультяшные девушки. За ним следовал чернокожий охранник с изрядным брюхом, в униформе цвета хаки, предусмотрительно расстёгнутой там, где выпирал живот, держа руку на кобуре.

— У тебя десять минут, Лонни, — сообщил охранник, — потом в Группу.

— Меня с этой Группы тошнит, — пробормотал Лонни, опасливо озираясь.

— Ты сам сделал свой выбор, дружок, — сказал охранник сипло. Вытащив сигарету из кармана рубашки, он разжёг её старой «Зиппо» и удалился.

Джефф и Прентис придвинулись к Лонни. Пожали его неожиданно мягкую руку. Представились.

— Превед-кагдила, — ответил Лонни спокойно, без всяких эмоций. Он полез свободной рукой в карман джинсов и выудил оттуда папироску. Осмотрел по очереди Прентиса с Джеффом, опустил глаза на пол, вернулся взглядом к посетителям.

— Чё надо, парни?

— Я брат Митча Тейтель...

— Я знаю, вы мне об этом уже говорили. В чём дело, я спрашиваю? Не хочу зря трепаться. Давайте быренько перетрём и разойдёмся. Митч мне тоже как брат, поняли?

— Лады, — кивнул Джефф. — Давай так договоримся: если ты сообщишь нам что-нибудь полезное, мы подмахнём нужные твоему адвокату бумаги. Типа, ты нам помог. Это тебе пригодится, когда настанет время выйти отсюда. Мы пытаемся понять, куда подевался Митч. Я не собираюсь делиться с копами тем, что ты мне расскажешь. Я сам его найду, мне копы для этого не нужны. Есть идеи?

Лонни затянулся сигаретой и посмотрел на них.

Прентис подумал, не предложить ли ему денег. Но почувствовал, что это против какого-то табу: утверждение Лонни о близкой дружбе с Митчем казалось безусловно искренним.

— В госпитале, — продолжал Джефф, — видели, как кто-то увозит его на коляске. Такой смешной человек, уже в возрасте... Есть у тебя идеи, кто он?

Лонни пожал плечами.

— Наверное, Больше Чем Человек.

Прентис уставился на него. Разве не было что-то в бумагах Эми, переданных ему в госпитале, про Больше Чем Человека? Кажется, и она сама говорила... не один раз...

— Понятия не имею, кто такой этот грёбаный Больше Чем Человек, — сказал Лонни, — но Митч так его прозвал. Он сказал, что кто-то из Дабл-Ки поможет ему прорваться в мир рекординговых лейблов. Митч хотел писать песни и всё такое прочее. Я ничего не знаю про этого Больше Чем Человека, кроме того, что он неебически богат.

— Что такое Дабл-Ки? — спросил Джефф.

— А ранчо такое. Где-то в окрестностях Малибу. Там часто вечеринки устраивают, с девушками, наркотой и прочим дерьмом. Я слышал про него и раньше, прежде чем Митч мне все уши прожужжал.

— Ты копам про это рассказал? — спросил Прентис.

— Да нет, канеш. — Мальчишка аж фыркнул. Переместился к стулу, на подлокотнике которого стояла оловянная пепельница, взял её одной рукой, а другой стряхнул туда пепел от папироски. Было в его движениях что-то неожиданно женское.

— Ты видел, как Митч... э-э... — Джефф поколебался. — Как он себя увечит?

Лонни скорчил гримасу омерзения, но такую же мимолётную, как при виде пролетающей мимо навозной мухи. Затем лицо его снова стало равнодушным.

— А то. Я ему велел вытащить заточку, иначе так отдубашу, что не встанет.

Прентис ждал, что мальчишка уловит иронию в собственных словах. Прекрати себя уродовать, а не то я тебя отдубашу. Но он этого не сделал. И, может статься, не случайно.

Следя, выходит ли из сигаретного фильтра хоть миллиметр дыма, Лонни продолжал:

— Да, блин. И он воткнул себе эту херовину в руку до кости... провернул... реально глубоко... всего себя истыкал... клянусь, он бы себе хуй и жопу отрезал. Я так думаю.

Джефф поморщился, а у Прентиса пересохло во рту.

— И боли он вроде как не чувствовал, — сказал Лонни. — Я даже решил, что он накурился или накачался чего-то, но теперь я так не думаю. Он сказал, что это сделали с ним духи. Я верю в духов. У меня тётя есть, она знает, как вызывать духов и подчинять их себе. Она суёт руки в костёр, и огонь не обжигает её. Я верю в духов, чтоб им провалиться.

На миг Лонни прикрыл глаза, и кадык его энергично заходил. Когда он снова открыл их, оказалось, что он плачет.

— Я ему сказал, что надеру ему жопу, если он ещё раз такое с собой сделает. — Теперь в голосе его звучала странная сентиментальность. — Он такой, он мой братец... — Лонни кинул взгляд на Джеффа, и от этого взгляда тот замер. — Ты его найдёшь в Дабл-Ки, так я думаю. Шевели ластами и забери его домой. Но даже не думай болтать копам. Если они туда нагрянут и его укокошат... если это из-за меня...

— Я тоже не хочу, чтоб его укокошили, — сказал Джефф. — Не волнуйся.

— Я не шучу. Поклянись своим хером, чувак. Поклянись, что потеряешь его, если скажешь копам.

Джефф расхохотался, но потом увидел, что Лонни абсолютно серьёзен.

— О Гос...

— Ты меня слышал. Клянёшься? Или я шепну словечко, его передадут моим друзьям, они поедут на то ранчо, и Митча там уже не будет, когда вы доберётесь. Поклянись на своём грёбаном хую, чувачелло.

Джефф обдумал услышанное и пожал плечами.

— Ладно. Клянусь своим хером.

Лонни многозначительно посмотрел на Прентиса. Прентис вздохнул.

— Клянусь... — он покосился на мексиканку (та стояла, обнимая мальчишку) и, понизив голос, прибавил: — ...своим хером.

— Я уже раньше слышал про ранчо Дабл-Ки, — сказал Джефф.

Они ехали по шоссе 101 в кабриолете Джеффа, откинув верх, но погода стояла безветренная, и было всё равно очень жарко. Тянучка едва ползла. Негромко играло радио, Том Пегги пел что-то о классных девчонках и плохих парнях, а большего Прентис разобрать не мог. Солнце отражалось от крыш и стёкол машин, бросало солнечные зайчики, медленно поджаривало макушку Прентиса. Он задумался, не начинает ли лысеть в этом месте. Мужское клеймо лысины, так его называют. Ещё и облысеть не хватало для полного счастья, подумал он. Потом глаза его остановились на негритянской семье — детей было семь или восемь, глаза грустные, набились в потрёпанный грузовичок, наружу торчат одёжки, посуда, всякий скарб, и ясно, что в этом-то грузовичке они живут...

Прентис, прекрати себя жалеть, подумал он.

— Джефф, — пробормотал Прентис, — ты когда-нибудь задумывался, есть ли на свете какая-нибудь хрень, которая на нас воздействует? Направляет нас? Велит нам видеть или не видеть что-то? Стоит себя пожалеть, как замечаешь кого-то, кому ещё хуже твоего...

— Имеешь в виду — направляет нас, как Бог? М-м, если у тебя такое ощущение, значит, твоё подсознание выкидывает кренделя. Жалеть себя — глупо, оно верно знает.

— Догадываюсь. Но порой я думаю... — Прентис, чувствуя себя идиотом, надул щёки. — Не обращай внимания. Чёртов трафик меня просто достал. Давай-ка выбираться отсюда на свободные улицы.

— Если нам вообще это удастся...

Передние машины немного продвинулись, Джефф прокатил кабриолет на несколько ярдов вперёд в тянучке, а Прентис тем временем сформулировал следующий вопрос:

— Ты сказал, что тебе доводилось слышать про это Дабл-Ки... про ранчо?

— Как и говорил пацан, оно возле Малибу. Думаю... Ты знаешь, если я правильно помню, это ранчо принадлежит Сэму и Джуди Денверам.

— Как будто мне положено знать, кто они такие.

— Помнишь Привет, Гонолулу? Это было их шоу. Они его выпустили, потом Город пушек, и ещё парочку, некоторое время они были на гребне волны, хотя это им легко давалось, ведь их спонсором был...

— Их спонсором было мыло «Горизонт». Очень смешно. Джефф, ты застрял в экшене.

— Я тебя просто просвещаю, челло.

— Ну да, — раздражённо сказал Прентис, — а ты помнишь, что какая-то местная шишка пережевала и выплюнула мою Эми? Моя карьера в жопе. Потом мы узнаем эту депрессивную хреномутию про Митча. У меня так напекло макушку, что на ней можно яичницу жарить. И меня после этого ещё надо просвещать? — Вновь испытав прилив жалости к себе, он осёкся. Но это так легко — искать в ней убежища. И Эми, засунутую в ящик, прихватить.

— Ну и вот, — не моргнув глазом, продолжил Джефф, — эти Денверы привыкли принимать у себя очень высокопоставленных друзей. Эдакую маленькую клику. У них полный фарш. А потом — пуфф! — исчезли из виду. Предполагается, что они так себе там и живут на покое. С авторских. Ведь Привет, Гонолулу постоянно повторяют... я думаю, дело всё в том обвинении. Совращение малолетних.

Джефф[23] скорчил гримасу.

— Да, Денверов обвинили в растлении малолетних. Детей какой-то горничной...

Он замолчал.

Прентис проследил вероятный ход мыслей Джеффа.

— Растление малолетних? И Митч там? Он не ребёнок, но... недавно им был.

Джефф кусал нижнюю губу.

— Не знаю. Это не доказано. Но дыма без огня не бывает. А дыма от них пошло много.

— Ну и хер с ним. Поехали в полицию. Скажем, что лица, ранее обвинявшиеся в растлении малолетних, похитили твоего младшего брата-подростка. Этого им хватит.

— Не знаю, чувак. Я обещал Лонни.

— Боишься, что у тебя хуй отвалится, Джефф?

— Да при чём тут хуй? Я слово давал! И к тому же... я не хочу, чтобы Митч снова попал в лапы копам. Я хочу сказать, мне прекрасно известно, что они там понимают под «нравственным оздоровлением». В этом чудном местечке он себя изрезал, как грёбаного бройлера, э?

— Ты и так ненавидел копов. — Подумав, он добавил: — Почему?

Джефф молчал полминуты, потом выдавил:

— Когда я был мальчишкой... я тоже...

Прентис кивнул и задержал взгляд на телефоне, установленном в машине Джеффа.

— Можно я позвоню по твоему телефону?

— Конечно. Он дребезжит, но сгодится.

— Спасибки. — Прентис вытащил трубку из гнезда на приборной панели и набрал номер агента. Бадди продержал его на линии минут пять, но Прентису всё равно нечего было делать в машине посреди тянучки, а до выезда оставалось ещё четверть мили. Он посмотрел на Джеффа.

И был удивлён — а потом перестал удивляться. Джефф плакал. Плакал тихо, и слёзы медленно стекали по его щекам. Наверное, думает о своём братишке. Прентис отвернулся, от нечего делать оглядел придорожные дома, рестораны: «У Дэнни», «Макдональдс», «Бургер Кингс». Игрушечно-черепичные крыши их уходили вдоль шоссе вдаль. Хотя бы так он оставит Джеффа в относительном одиночестве.

Наконец из металлического пиликанья на линии явился голос Бадди. Тот не стал тратить время на формальности, а сразу заорал в спикерфон:

— Превед Том кагдила слышь я грил с Артрайтом он грит что уделит твоему проекту серьёзное внимание! Не знаю, что это значит, но это ж лучше, чем «не стану я тратить своё время на такую хуйню», как он ответил последнему моему клиенту. Но гарантий я не даю. Ты знаешь, что тебе надо делать, если только не передумал, а ты ж не передумал, э? Я хочу сказать, студиям сейчас не нужны черновики, они не слишком часто выдают авансы, им нужен полный сценарий. Они могут тебя заставить переписывать его по десять тысяч раз. Но ты понял, что мне надо, спецом такой сценарий, чувак...

— Я над ним работаю. — Это была ложь. Прентис набросал полдюжины вариантов, но ничего в голове толком не оформилось. Сценарий напоминал ему локомотив без нормального давления пара в котле. Такой локомотив просто не сдвинет состав с места. Он твердил себе: Если мне дадут аванс, это меня мотивирует, я немного расслаблюсь в финансовом плане, это высвободит мою фантазию из пут... сперва мне нужны деньги... нужны деньги... Частью сознания он понимал, что ищет себе оправданий, но произнёс в трубку: — Но, Бадди, послушай, ну можно же выбить из них какие-то деньги для начала. У меня была пара неудач, но и репутация какая-никакая сохранилась. Я в Игре, чел, а если мы будем вести себя так, словно я не в Игре, то эти мудаки так и подумают.

— Послушай, законченный сценарий принесёт тебе больше денег. Я всё сказал.

— Как я уже говорил, я над ним работаю. Но на это уйдут месяцы. Мне нужен аванс. У меня счета накопились.

— Ну... Я над этим работаю. Вот. Слышь, а кагдила? Ты о`кей? Ну, я про Эми. Ты о`кей?

— Ага. Я о`кей. Э...

— О, лады, я тебе звякну, как всё наладится, о`кей? Чао!

— Бадди! Блин, задержи дыхание и не жми ты ещё секундочку на эту грёбаную кнопку! Послушай! Я не просто ною! Мне нужна работа! — На каком-то уровне он понимал, что говорит это для ушей Джеффа. Надеясь, что Джефф потянет за какие-то ниточки. У Джеффа связи. — Я хочу сказать, что мне на самом деле нужна работа. Мне нужен аванс, и точка!

На линии прошумели помехи, и часть ответа Бадди съела интерференция.

— ...думаешь, что нет? Я же тебе сказал... но раз у тебя счета... я что-то сделаю. Хочешь заняться слэшером? Это не для Гильдии, ты понял, это как бы из-под прилавка, может, десять кусков...

— Ты серьёзно?

— Я понимаю, что это хуйня на постном масле, но если тебе так нужны деньги... ну, просто продержаться, сделал и забыл. Возьмёшь псевдоним. Он прямо на видео пойдёт. Слэшер прямо на видео. Ясно? Рабочее название Свежая нарезка.

— Охеренно смешно.

Прентис пять секунд размышлял. Первым его побуждением было вернуться к работе бармена. Но ведь Бадди искренне пытается ему помочь, нельзя же швырять эту благотворительность парню в лицо...

— Бадди, дай я с этим пересплю, лады? Если ещё что подвернётся...

— Я тебе звякну. У меня тут на другой линии...

— Понял. Чао.

Прентис повесил трубку. Ему подумалось, что он понемногу поворачивает нос по тому же ветру, какому следует Артрайт. А вот и выезд из пробки. Неплохое начало проекта. Но, стоило им выехать на параллельную улицу, как обнаружилось, что там ведутся дорожные работы. От стука отбойных молотков закладывало уши, дорога терялась в облаках синего дыма.

За ремонтируемым участком тянучка была ещё хуже.

Митч плавал на дне бассейна. Старого бетонного бассейна, заполненного водой. Тёмно-зелёной, практически чёрной. Он был под водой и всё же мог дышать — кто знает почему. В зеленовато-обсидиановой толще что-то шевелилось. Что-то большое. Эта штука приближалась к нему. Это было облако извивающихся червей. Червей.

Черви извивались и слабо поблёскивали в просачивающемся через слои воды свете. Они смыкались вокруг него. Он вдохнул и почувствовал, как они заползают ему в глотку, проползают и протискиваются в бронхи, извиваются в лёгких, рождая там чуть ощутимую боль...

Черви были в его лёгких.

Он дёрнулся, пытаясь их выкашлять, выплюнуть...

...и упал с кровати, больно ударившись о пол. Он ощутил ладонями половицы из твёрдого дерева. Часть постельного белья соскользнула на пол вместе с ним и теперь подстилала щёку. Он спал. Он заснул. В кровати. В госпитале. Он был...

...не в госпитале. Он теперь это видел, с усилием приподнявшись на колени.

Всё его тело ныло. Каждое движение заставляло стискивать зубы.

Он был в незнакомом помещении. Тут царила тьма, и цвета комнаты вроде бы перетекали друг в друга, плавно менялись, когда он не смотрел прямо на предметы обстановки. В углу виднелся фрагмент старых обоев с узором из декоративных садовых крючков и распускающихся розовых бутонов. Возможно, именно этот узор и породил галлюцинацию о червяках.

И всё же на миг ему показалось, что облако червей прямо тут, уходит от взгляда, хищно нацеливается на него. На краткий миг. Затем он встряхнулся, и жуткая галлюцинация пропала.

В комнате была старинная кровать с бронзовыми украшениями. Металлические ножки у краёв матраса носили следы царапин.

В комнате была единственная дверь.

Он потащился туда, превозмогая боль. Он раньше смеялся над неуклюжими стариками. Никогда больше не буду смеяться, Господи, взмолился он, если так Ты решил меня наказать. Он взялся за бронзовую ручку старой деревянной двери с искусной резьбой. Дверь была заперта в двух местах: на старый врезной замок с костевидным ключом и, как он почувствовал, поскрёбшись в неё, на дополнительный навесной замок высоко снаружи.

Ему захотелось разрыдаться, но он не смог. Слишком тяжело это было — плакать. Он набрал полную грудь воздуха. Всё в порядке, приказал он себе, всё в порядке.

Он принюхался к воздуху и уловил неприятный надоедливый запах, вроде запаха гниющих цветов. Казалось, что гниют розы на обоях.

Ещё он услышал смех, идущий непонятно откуда. Сдавленный, словно бы ссохшийся смех, очень хорошо сочетавшийся с запахом гниющих цветов. До него доносилась какая-то иностранная музыка, отчасти арабская, отчасти восточная, отчасти южноамериканская. Музыку издавало устройство навроде расстроенного стереопроигрывателя.

Шум пробивался через единственное окно комнаты. Большое панорамное окно, почти полностью утопавшее в тени, сквозь которую лишь местами проступали блики света. Он вспомнил урок биологии, на котором они вскрывали ящерицу: учитель тогда оттянул чешуйки на её брюшке, поднял к свету, и все увидели розово светящиеся вены...

Розы.

Подобравшись к окну, он увидел огромные толстые розы. Он никогда ещё не видел таких больших роз. Венозные тени получались от игры света меж толстых розовых стеблей: некоторые были толщиной с его запястье, а острые шипы походили на динозавровые гребни.

Окно было заколочено наглухо.

Нагнувшись заглянуть в единственный светлый уголок оконного стекла, он увидел из красно-зелёной пещерки роз людей, медленно движущихся по замусоренной террасе. Большинство блуждали в одиночестве, другие молча стояли в тенях у края. На террасе стояла крупная каменная печка-гриль, в ней светились угли и жарились стейки, да так, что почернели и скрутились. Их вроде бы никто не ел. Какая-то женщина, слепо бродя по террасе, выбрела на середину, наклонилась, обхватила себя руками: плечи её содрогались. Остальные не обращали на неё внимания. У неё из рук что-то выпало: большая зелёная винная бутылка. Она разбилась о камни, забрызгав их красным вином и покрыв осколками зелёного бутылочного стекла. Женщина повалилась на террасу почти плашмя, лицом вниз, будто её кто-то пнул сзади под колени, и осталась лежать, скорчившись. В нескольких футах от неё прошла пара человек, но ничем не выдала своего присутствия. Они даже не глянули на неё. Спустя пару минут на террасе появился Палочка-Выручалочка, нагнулся над упавшей, взял её под локти, поднял. Удивительно было видеть такую силу у коротышки, почти карлика. Женщина поднялась, и Палочка-Выручалочка увёл её, продолжая поддерживать под руки. Теперь походка у неё была вполне уверенная. (Что это за музыка? Откуда?)

Кто такой Палочка-Выручалочка? Тот коротышка из госпиталя. Узнавание пробудило в Митче некоторые воспоминания: проблески, картинки из скверно отредактированной видеозаписи. Тьма отступает на миг, достаточно долгий, чтобы он увидел через стекло, как машина проезжает через автоматически затворившиеся за ними воротца. Чернокожий охранник держит на поводках пару скалящихся собак. Круговая дорожка. Большой дом. Кресло-коляска. Запах роз и старого ликёра. Ещё один дом, поменьше. Большая каменная конюшня, статуя жокея с покрытым ржавчиной железным кольцом в руке. Полуразвалившийся «Мерседес», тоже ржавый, в поросшем травой дворике с одной стороны маленького дома. Голоса. Смех, а может, рыдание. Тьма смыкается вновь.

Воротца. Он снова вспомнил воротца, через которые его провезли: из чёрного металла, покрытые сверху замысловатым орнаментом. Там были два больших скрещенных костевидных ключа, украшенных лиственной резьбой. В центре орнамента.

Двойные ключи.

Это ранчо Дабл-Ки.

Музыка внизу внезапно выключилась. Несколько секунд тишины, затем взрыв оглушительного смеха. Опять молчание. Залаял пёс. Нет, завыл — издал несколько пронзительных, жалобных, перепуганных рулад на высоких тонах, и снова всё стихло.

Из холла донеслись новые голоса. Один голос был низкий, глубокий, и Митч узнал его по резонансу даже прежде, чем собственно по тембру. Больше Чем Человек. Митч метнулся к двери так быстро, как мог, прижал ухо.

— Этот не участвует, мы станем его тут культивировать. Ему надо выдать...

Выдать что? Он не расслышал. Может, судно?

Больше Чем Человек продолжил:

— Через месяц-другой он...

Не слышно. Но Митч с головокружительной, тошнотной, как килевая качка, уверенностью понял, что Больше Чем Человек говорит о нём.

— Нет-нет, он не собирается становиться... — Не слышно. — ...неважно, но он может нас удивить. Спарить его с...

Кто-то бормочет, может, Палочка-Выручалочка, отвечает Больше Чем Человеку. Потом снова голос Больше Чем Человека:

— ...если только не вернётся этот мудак Эфрам...

Пропал. Звук пропал. Потом:

— ...не станут его искать, не нужно...

Больше Чем Человек внезапно умолк.

Он понял, что Митч его слышит.

Митч отскочил от двери.

О нет-о нет, завизжал маленький перепуганный мальчик внутри его головы. Собственно, то была часть самого Митча. Она вопила: О нет-о нет-о нет.

Митч сказал ребёнку: Всё в порядке. Я отсюда выберусь. Я выберусь.

Но это было всё равно что успокаивать ребёнка, вокруг которого в пламени пожара рушится родительский дом. Ребёнок был не из глупеньких. Он всё понимал.

Митч с необыкновенной ясностью осознал, что Больше Чем Человек лгал ему. Больше Чем Человек лгал всегда и во всём, лгал про необходимость немного поторговать собой во имя карьеры в музыкальном бизнесе, о том, чтобы немножко задержаться здесь, а потом выйти на свободу.

На свободу? Выхода не было. Митча не отпустят никогда и ни за что.

Когда Митч снова пришёл в себя, на дворе уже было темно. Он не помнил, как ложился, не помнил, как заснул.

В дверях кто-то стоял.

Он слышал, как там возятся с замками. Он представил, как встаёт с постели, крадётся к двери, набрасывается на вошедшего, нокаутирует его, бежит к лестнице.

Но ему даже сидеть было адски больно.

Если бы непрожаренный гамбургер мог ощущать себя, подумал Митч, он бы чувствовал себя так, как я сейчас.

Он посмотрел на свои руки. Я сам это с собой сделал. Я сам с собой сделал.

Ему снова и снова приходилось это повторять, убеждая себя. Чувство ирреальности происходящего не оставляло.

Дверь раскрылась, и вошёл Палочка-Выручалочка, неся на пластиковом подносе бутылочку перекиси водорода, бинты и губку.

Кривоногий и куклолицый Палочка-Выручалочка. От него воняло креозотом и горячим собачьим жиром. Он игнорировал придушенные вопросы Митча, громко насвистывая себе под нос без определённого мотива, будто пытался заглушить их. Он заставил Митча лечь на постель и сменил повязки, смочив раны пузырящейся перекисью.

Он улыбался, перебинтовывая Митча ловкими пальцами без ногтей, улыбался, забирая то, что приносил, улыбался, выходя из комнаты.

— Увидимся в бане, — сказал Палочка-Выручалочка на прощание.

Он не запер дверь за собой. Митч уставился на слегка приотворённую створку, и надежда поднялась в его голове, как навострённые уши гончей. Потом вошёл Больше Чем Человек, и гончая издохла.

— Привет, Сэм, — сказал Митч с усилием.

— Кагдила, Митч? — спросил Больше Чем Человек. Митч всегда думал о Сэме Денвере как о Больше Чем Человеке. Так его ребята на улице прозвали. Больше Чем Человек нёс деревянный поднос, на котором стояли чашки с пыреем, помидорами и брюссельской капустой. Рядом лежали какие-то таблетки, наверное, витаминки. Деревянная вилка. Керамическая кружка сока, наверное, морковного.

Больше Чем Человек был мускулистый, загорелый, носил белую льняную куртку, а под ней — раскрашенную в технике сибори цветастую футболку. Льняные брюки, белые парусиновые туфли без носков. У него была небольшая бородка, под затуманенными голубыми глазами прорезались морщинки, зачёсанные назад светлые волосы начинали редеть. Но двигался он с неожиданной энергией юноши.

Митч знал, что Больше Чем Человек не носит оружия, а ещё он знал, что это не важно.

— Пырей, Митч! — провозгласил Больше Чем Человек моложавым добродушным голосом. — Пырей! — Тут голос его сделался немного отстранённым, точно он в действительности сам себя не слушал, вопреки заложенной в слова сердечности. — Пырей прочищает кровь, перестраивает клетки, обновляет чакры, реэнергетизирует жизненные потоки! Не слишком, а как раз в меру, немного альфа-альфа, немного томатиков! Господи, Митч, да ты уже через пару дней по крышам скакать будешь!

— А то, — сказал Митч. Он был сердит. Его тошнило, но он был сердит. — Я его съем, Сэм. — Он держал язык за зубами. Можно ли вообще задавать вопросы этому человеку? Позволит ли он это?

— А витамины! — провозгласил Больше Чем Человек, поставив поднос Митчу на колени. — Вот витамин А. В морковном соке тоже полно витамина А! То, что нужно больным и выздоравливающим! Он сделает тебя сильным! У нас тут скоро большой хэппенинг, все знаменитости! Ты там нужен!

— Отлично, — сказал Митч. О чём это он? О песнях?

— В том числе и от рекординговых лэйблов, — подмигнул Больше Чем Человек. — Они тут зависают. Страдание создаёт характер — ты уже почти готов. Лежи и поправляйся, а потом увидишь, как рекординговые лэйблы падут к моим ногам.

Митч с каменной, тяжёлой, как глыба, уверенностью почувствовал, что Больше Чем Человек врёт. Не будет никакой карьеры в звукозаписи. Не для Митча.

Говори. Что угодно. Скажи что-нибудь, приказал себе Митч. Всё что угодно, только бы ему понравилось.

— Отлично. Я в восторге, Сэм!

— Пускай старый добрый Палочка-Выручалочка о тебе позаботится, и всё будет спок! — Больше Чем Человек с ослепительной флуоресцентной ухмылкой поглядел на Митча и двинулся к двери.

Митча охватила паника.

— А... Сэм! Послушай... Боль... Мне что-нибудь нужно... приглушить... она...

— Я тебе дам немного лекарства, но совсем немного, чтоб ты не присел на иглу! — весело откликнулся Больше Чем Человек, проходя в дверь. Голову он чуть скосил набок, совсем как Рональд Рейган в хорошем расположении духа. Впрочем, на возбуждённого какаду он походил больше. Иногда в промежности у Больше Чем Человека что-то дёргалось. Иногда глаза его затмевала дымка эйфории. Иногда улыбка его превращалась в клоунскую маску.

— Но я думал про мозгосироп... про Награду...

Митч сказал это с колотящимся сердцем. Он на игле? Да, пожалуй, он уже таки на блядской игле.

Усмешка Больше Чем Человека стала подобна сияющей рекламе. Он с тошнотной важностью оглядывал Митча.

— Награду, — сказал он наконец без всякого выражения, — требуется заслужить.

Митчу полегчало, когда Больше Чем Человек вышел и закрыл дверь. Даже несмотря на то, что он её не просто закрыл, а запер.

Митч принудил себя съесть принесённую пищу. Выпил витамины, заглотав их с помощью морковного сока. Потом пришёл Палочка-Выручалочка и принёс ему стакан какого-то средства, может, «дилли», судя по характерному ощущению после его приёма: будто тебя плавит и растворяет в постели. Дилаудид[24]. Боль начала отступать...

За дверью возобновился шум. Сначала показалось, что он доносится из холла, но потом звук стал приближаться.

Митч открыл глаза и уставился на дверь. Через минуту зрение сфокусировалось. Он стал слушать.

Это была не шаркающая походка Палочки-Выручалочки, а сухой царапучий звук, как если бы что-то волокли по лестнице... или что-то по ней взбиралось. Звук раздавался ещё некоторое время, а потом стих.