Молодой Ленинград ’77

Юрий Леушев В ДВУХ ШАГАХ ОТ ЭКВАТОРА Рассказ

Казалось, они состязались в перетягивании каната — рослый, мускулистый матрос Тимофей Сулягин и здоровенный тунец, позарившийся на сардинку и впопыхах не углядевший, что рыбка наживлена на крючок…

Тунец был на редкость силен и стремителен. Стараясь сдернуть матроса с палубы, он рвался из стороны в сторону, выскакивал из воды и тут же торпедой уходил в глубину, заставляя Тимофея то приседать, откинув назад загорелое тело, то молниеносно вскакивать и отплясывать на щербатых досках настила невообразимый танец.

— Лапоть! Завтра родителей приведешь! Так! Так! Возьми с полочки пирожок! — шумно реагировали на каждый успех или промах Тимофея ботчики, готовые с баграми в руках прийти ему на помощь.

Победа давалась Тимофею нелегко. Мышцы его напрягались, лицо исказила гримаса сверхчеловеческого напряжения, взмокшие волосы залепили лоб, но руки, смуглые, крепкие, опутанные синими шнурами вздувшихся жил, раз за разом упрямо перехватывали поводец, и отвоеванный конец нейлонового тросика, все увеличиваясь, кольцами сворачивался у ног матроса.

Всплески приближались. Старшина бота Павел Вакорин, перегнувшись через ограждение, довольно крякнул: день обещал быть уловистым.

И только Петька Аниськин, щуплый светловолосый паренек — клетчатая ковбойка нараспашку, джинсы с заплаткой на колене, у пояса шкерочный нож, — не принимал участия в аврале. Петьку мучил стыд. Не смея приблизиться к товарищам, он одиноко стоял на корме, уперев локти в планшир и горестно погрузив в ладони пылающие щеки.

Солнце жарило во всю мочь, напоминая, что рядом экватор; ни одно даже самое маленькое облачко не омрачало прозрачной голубизны неба. Усыпленный полуденным зноем, дремал океан.

Метрах в пяти от бота зловеще вспарывал блестящую гладь воды черный треугольный плавник — там в ожидании своего часа неторопливо описывала круги акула-молот. Возле сплющенной головы хищницы мельтешила стайка полосатых рыбок-лоцманов. Рыбкам явно не терпелось полакомиться нежным тунцовым мясом, они что-то нашептывали на ухо своему грозному шефу, явно уговаривая поторопиться, однако акула упорно делала вид, будто ее не интересует шумная схватка.

Петька, конечно, знал, что она притворяется, что круглые, как фары, холодные глаза ни на секунду не выпускают тунца из виду и, как только матросы подцепят добычу баграми, от медлительности акулы не останется и следа: серая тень молнией метнется к борту, острющие зубы вопьются в сине-радужный бок громадной рыбины…

С отвращением и ненавистью он провожал глазами акулу, а невидимые молоточки больно ударяли по вискам: трус, трус, трус…

В то утро как будто ничто не предвещало несчастья. Как во всякий промысловый день, экипаж тунцеловного бота «Семерка» заканчивал постановку яруса. Работали дружно. Бригадир, стоя возле деревянного лотка, установленного перпендикулярно корме, разматывал мотки снасти и выбрасывал за корму, Тимофей подвязывал поводцы, Баклажария выхватывал из стоявшего у его ног картона мороженую сардинку и ловко насаживал на крючки, а Петька подавал мотки с палубы на лоток и подвязывал их начало к концу предыдущего, который разматывал бригадир, после чего запускал руку в кухтыльник — обнесенную сетью выгородку позади ходовой рубки, извлекал оттуда оранжевый поплавок-кухтыль и крепил его к ярусу.

Сноровисто расправляясь со снастью, ботчики, по обыкновению, чесали языки: вспоминали своих пацанят, подсчитывали заработки, обсуждали, как отовариваться в ближайшем порту, возмущались перчатками, за один дрейф превращающимися в клочья, сандалетами, у которых подошвы в три недели сгорают, и, конечно, выражали бурную радость по случаю скорого окончания рейса.

Петьке было скучно и неинтересно слушать про рубли и проценты, а разговоры о приближающемся конце промысла наводили на него тоску. Сам он в порт не торопился. Впервые в жизни увидев океан, пораженный его красотой и величием, Петька сразу же прикипел к нему всем сердцем. Весь рейс его не покидало ощущение, что он попал в какой-то фантастический мир. Взгляд повсюду натыкался на удивительные картины. Тут акробаты-дельфины выкидывали головокружительные сальто. Там колыхался над водой черный парус — шастала по океану хищная рыба-парусник. Из-под носа бота, шелестя стрекозиными крыльями, вылетали стаи летучих рыбок. Неподалеку вдруг начинала бурлить и пениться вода, будто извергался подводный вулкан, — то схватились насмерть два гиганта кашалота. Старшина рассказывал, как в глубине сшибаются они с разгону могучими лбами и свечой вылетают из воды.

Но главное — на тунцеловном боте Петька был не просто матросом, а матросом-ловцом. Ловцом! Ах, каким волшебным казалось ему это слово. Ловец змей, ловец тигров, ловец жемчуга… И он, Петька, тоже ловец. От сознания причастности к такой редкой и мужественной профессии кружилась голова и сладко замирало сердце…

Не обращая внимания на болтовню товарищей, Петька подавал моток за мотком и мечтал. Мечтал он почти всегда. Безудержный полет фантазии то уносил его на спине дельфина в подводное царство, в гости к самому Нептуну, та делал победителем гигантской акулы, а то ставил к штурвалу в обличье самого старшины, и тогда бот возвращался на плавбазу с таким уловом, что его встречали с оркестром. А с недавнего времени, после того как на плавбазу прибыла Светлана Ивановна Парамонова — молодая учительница по русскому языку и литературе из школы моряков, — Петькино воображение было занято только ею. Петька постоянно спасал Светлану Ивановну. Менялись только обстоятельства: иногда на учительницу нападали хулиганы, реже — дикие звери, бывали даже случаи, когда тунцеловную базу захватывали враги и пленяли молодую женщину, но финал был всегда один и тот же — в самый отчаянный момент рядом оказывался Петька и отводил от нее опасность. Так и на этот раз. Светлана Ивановна, поскользнувшись, падала за борт, в самую гущу кишмя кишевших возле плавбазы акул. Петька, сжимая в руках острый шкерочный нож, бросался на помощь. Однако осуществить спасательную операцию ему не удалось. Рыбаки распечатали последний десяток мотков, и бригадир, окинув взглядом оголившуюся палубу, повернулся к Петьке:

— Давай-ка мотай за радиобуем.

Неохотно спустившись с небес на землю, то есть на покрытую слоем засохшей чешуи палубу, Петька кинулся на бак, отвязал укрепленный к фальшборту ярко-красный цилиндр, опоясанный сверху оранжевым поясом-поплавком, ввинтил в буй бамбуковую удочку-антенну, пощелкал для проверки выключателем, укрытым резиновым колпачком, и растерянно поглядел на окно ходовой рубки, где, как в раме, виднелось сосредоточенное лицо старшины. Лампочка почему-то не загоралась.

— Что, батарейки накрылись? — догадался старшина. — Тут в рубке запасные есть. Замени их по-быстрому.

Гордый оказанным доверием, Петька взялся за дело. Отвернул болты, удерживающие крышку, вытянул из цилиндрического корпуса портативный радиопередатчик и соединенный с ним при помощи кабеля плексигласовый пенал для батарей, вытряхнул из пенала негодные элементы, положил все это на крышку трюма и направился в рубку.

И тут случилась беда. К боту откуда-то незаметно подкралась волна, накатилась с громким плеском на суденышко. «Семерка» накренилась, радиопередатчик с глухим стуком свалился с трюма на палубу, покатился к открытому полупортику. Увидев это, Петька, только что вышедший из рубки с полным подолом батарей, выпустил подол из рук и, не обращая внимания на раскатившиеся элементы, бросился вдогонку, но опоздал: внутренности радиобуя плюхнулись за борт.

И все же оставался шанс спасти прибор. Пенал, наполненный воздухом, подобно пустому ведру, плавающему в колодце, некоторое время держался на поверхности, не давая утонуть и передатчику. И если бы не мешкая нырнуть, его можно было бы вполне перехватить. Петька это сразу сообразил. С видом заправского ныряльщика он выбросил вперед руки, лихо разбежался и… замер на самом краю палубы. В последний миг, когда ступни ног уже отрывались от настила, вдруг почудилось парню, будто выглянула из-под днища бота и снова скрылась серая тень, и ноги мгновенно превратились в чугунные тумбы.

— Ну ты… короче! — завопил старшина, стопоря двигатель.

— Да, да… Сейчас… Вот только… — лепетал Петька, беспомощно оглядываясь по сторонам, словно ища и не находя что-то позарез необходимое для того, чтобы прыгнуть, и не трогаясь с места.

Перед акулами Петька Аниськин с детства испытывал животный страх. До сих пор цепочка похожих на оспины ямочек на груди и белые полоски зарубцевавшихся шрамиков на трех пальцах правой руки — указательном, безымянном и мизинце — напоминали ему о первом знакомстве с бритвенно-острыми зубами акулы.

Знакомство это состоялось, когда Петьке было лет семь. Его дед, старший механик рыбопоискового траулера, избороздивший полсвета, был до самой лысины начинен невероятными историями о зверствах кровожадных пиратов океана. Иногда, в промежутках между плаваниями, старый моряк забирал Петьку у родителей и по вечерам, усадив внука на колени, начинал рассказывать. Ух и страшные это были истории! У мальчика замирало сердце, когда дед говорил о том, как акулы выхватывают из шлюпок потерпевших кораблекрушение матросов, как они перекусывают пополам аквалангистов, как нападают на китов и выгрызают куски мяса прямо из боков морских исполинов и как они утаскивают с пляжей купальщиков и зверей, приходящих на водопой…

Петька слушал деда, а сам исподтишка бросал опасливые взгляды в дальний угол комнаты, где висела над дверью огромная, густо утыканная острыми зубами челюсть акулы-мако — один из многочисленных трофеев деда. Грозный вид челюсти приводил мальчугана в трепет и в то же время пробуждал желание разглядеть ее поближе, потрогать торчавшие во все стороны маленькие костяные кинжальчики.

Желание с каждым разом усиливалось, и, когда подвернулся удобный случай — дед отправился в магазин за «Беломором», — Петька, дрожа от волнения и страха, придвинул к двери журнальный столик, поставил на него стул, на стул маленькую табуреточку, цепляясь руками за дверь, взгромоздился на вершину пирамиды и, холодея, протянул руку к челюсти.

Не случайно бритвенная острота акульих зубов вошла в поговорку. Едва Петька дотронулся до одного из них, на пол закапал вишневый сироп, приведя мальчика в ужас. Шаткое сооружение покачнулось под ним, стараясь удержаться, он машинально уцепился за челюсть, сорвал ее своей тяжестью со стены и с воем грохнулся вместе с ней к ногам входившего в комнату деда.

К счастью, он отделался сравнительно легко, но ужас, испытанный тогда, на всю жизнь определил его отношение к акулам.

Когда Петька Аниськин попал на тунцеловный бот, его больше всего поразило, что акулы съедобны. Он всегда был уверен, что именно эти беспощадные пираты морей должны пожирать всех подряд, но, чтобы кто-нибудь мог есть их, тем более люди, казалось невероятным. И Петька боялся их.

Каждый дрейф на ярус вперемешку с тунцами попадались десятки акул — голубые, белоперые, мако, морские лисицы, акулы-молоты. И всякий раз, когда их поднимали на борт, Петьку охватывала тревога. Он невольно старался держаться подальше от них, не без опаски проходил по правому шкафуту, куда обычно их складывали, испуганно вздрагивал, когда хищница, только что казавшаяся мертвой, внезапно начинала извиваться, бить хвостом, разевать свою страшную пасть.

Товарищи посмеивались над его боязливостью, их насмешки больно ранили его самолюбие, но пересилить себя он не мог…

И вот ему нужно было не в мечтах спасать учительницу, а на самом деле прыгать в океан. Широко раскрытыми глазами Петька смотрел на пенал, покачивающийся на мелких волнах, на поблескивающий никелированными деталями передатчик, повисший под пеналом на кабеле и тянувший его ко дну. Он понимал, что через секунду будет поздно и что, если он не прыгнет, к нему на всю жизнь прилипнет позорное клеймо труса. «Ну же, ну!» — подгонял он себя и оставался на месте.

А волны уже захлестывали прозрачный цилиндр, окрашивая его стенки в нежно-зеленый цвет. Пенал оседал все глубже и глубже и наконец, оставляя за собой кудрявый хвост пузырьков, провалился в пучину.

— Раззява! — закричал старшина, выскочив на палубу.

На шум подбежали с кормы рыбаки, перевешивались через бот, заглядывали в глубину, где солнечные лучи, проникавшие далеко в толщу воды, играли металлическими частями прибора.

Бригадир Ухватин пожевал тонкими губами, укоризненно хмыкнул:

— Буй-то импортный. Валютой за его небось плачено.

— Цха! — цыкнул, словно бичом стеганул, Баклажария, впиваясь в Аниськина презрительным взглядом. — Как же ты, кацо, а? Джигитом вырядился. Кынжал повесил. Зачем кынжал, а?

Все загалдели, возмущаясь, только Тимофей Сулягин не произнес ни слова, но, случайно перехватив его взгляд, Петька съежился. Нет, не презрение, не осуждение и даже не жалость — страдание и боль застыли в потемневших глазах друга. И это молчаливое страдание красноречивей ругани старшины, причитаний бригадира и взрывчатого гнева Баклажарии говорило о том, что с этого дня Петька никогда не сможет чувствовать себя на равной ноге с товарищами, беззаботно шутить и смеяться, а потому на «Семерке» ему больше нечего делать.

«Трус, трус поганый!» — в бессильной злобе укорял себя Петька, и все, что обычно радовало его — бездонная синева неба, блеск океана, жаркие схватки с громадными тунцами, — сейчас было ему противно и делало невыносимой охватившую его тоску.

До сих пор Петька считал себя смелым парнем и был уверен, что в нужный момент не дрогнет. Но вот дрогнул. Ему нестерпимо хотелось куда-то бежать, скрыться от невиданного позора, затаиться. Но куда было деваться? В порт не уйти: туда всего неделю назад отправился транспортный рефрижератор, доставивший тунцеловам продукты, необходимое снаряжение, почту и забравший от них консервы и мороженую продукцию. А теперь когда будет следующий?.. Да и кто его отпустит на берег? На флотилии каждая пара рук на вес золота… Попроситься на другой бот? Эта мысль вызвала только горькую усмешку. Ведь завтра же весть о его «геройском» поступке облетит всю флотилию, и разве найдется такой дурак, который возьмет в экипаж труса! Выход был только один — списываться на плавбазу. Но это было выше Петькиных сил. Здесь он ловец, а кем его возьмут туда? Матросом производственной службы, и даже не первого, а второго класса. Загонят в консервный трюм и заставят перекладывать ящики «тунец в масле» в один угол, а «тунец натуральный» — в другой… Пережить такое было просто невозможно. Лучше уж взять пудовую кувалду в руки да за борт…

Между тем Тимофей Сулягин почти одержал победу. Вода пенилась и бурлила уже возле самого борта. Тучи брызг весело сверкали в солнечных лучах, окатывали стоящих возле полупортика рыбаков, а мокрые витки отвоеванного Тимофеем поводца устилали палубу.

— Ну чего вы! Багрите! — задыхаясь от напряжения, хрипел Тимофей. — Быстрее!

Бригадир и Баклажария, выбрасывая вперед багры, силились дотянуться до тунца.

— Ишо чуток! Ну, ишо! — покрикивал бригадир.

Тогда Тимофей быстро повернулся к противнику спиной, забросил поводец на плечо и, как бурлак, потащил рыбину к борту. Развязка приближалась.

Но тут случилось непредвиденное. В пылу схватки никто не заметил, как Тимофей заступил ногой в один из витков. И когда тунец, тоже чувствуя близкий финиш, собрал все силы и сделал последний, самый отчаянный рывок, силок затянулся вокруг ноги матроса. Неуклюже взмахнув руками, Тимофей полетел за борт.

Услышав крики, Петька не вдруг сообразил, что произошло. Сперва подумал, что Сулягин решил посмешить товарищей, отколол какую-то хохму, и в его груди шевельнулся червячок тоскливой зависти: «Им-то что! Веселятся…» И только когда совсем рядом, метрах в четырех, из воды появилась Тимофеева голова и он увидел его белое лицо и выкаченные глаза, лишь тогда понял серьезность происшедшего.

Отчаянно молотя руками по воде, Тимофей изо всех сил старался удержаться на поверхности. Широко разинутый рот его жадно хватал воздух. Но могучая рыбина в своей стихии была сильней. И судьба, уготованная тунцу, теперь ожидала матроса. Его голова, то появляясь из воды, то снова скрываясь, наконец исчезла совсем.

Ошеломленный Петька Аниськин бросил молниеносный взгляд на бак, на застывших в растерянности ботчиков.

«Как же это? Неужели так просто?» — растерянно думал он, не в силах с этим смириться. Перед глазами живо возникла картина: там, в глубине, дергается, изгибается Тимофей, ловчится дотянуться до предательского поводца, чтобы распутать его, но сильная рыбина тащит его вниз.

«Не-ет!» — немым воплем закричал Петька, задрожав всем телом. И то, что минуту назад терзало его: утопленный радиобуй, горечь ухода с бота, консервный трюм, ненавистная акула-молот, — мгновенно вылетело из головы. Все заслонила одна ясная и четкая мысль: Тимофею кранты.

И тут словно кто-то подтолкнул его. Все дальнейшее происходило как будто во сне. Казалось, словно это не он, Петька Аниськин, а кто-то другой рывком перебросил тело через леера, прошептав: «Спаси, господи», набрал полные легкие воздуха и, уже летя в воду, вдруг вспомнил про акулу и зачем-то поджал к животу колени. И вовсе не Петька, а кто-то другой догонял тунца, тащившего на буксире человека, цеплялся за холодное тело, перерезал ножом капроновый тросик, а потом вытаскивал Тимофея за волосы к боту…

От волнения и страха Петька потерял способность соображать и, только очутившись на палубе, стал медленно приходить в себя.

С трудом отдышавшись, он первым делом схватился за ноги, ощупал по очереди руки, голову. Как ни странно, все части тела оказались на месте. Это удивило и обрадовало Петьку. Он облегченно вздохнул и устало привалился спиной к трюму.

Мягкая, успокаивающая синева растекалась до самого горизонта. Солнце приятно согревало. В борт толкалась вода, рассыпалась звонкими всплесками. И такую радость почувствовал Петька, какой еще не испытывал никогда. Все в нем ликовало. Захотелось петь, отколоть залихватскую джигу, вскочить верхом на акулу… Вспомнив о ней, он пошарил глазами вокруг, но зловещий черный плавник куда-то исчез.

Громкий женский голос, донесшийся из окна рубки, окончательно отрезвил Петьку. Он сразу узнал голос Тумановой, главного врача плавбазовской санчасти.

— «Семерка», срочно следуйте с пострадавшим к плавбазе, — повелевала врачиха. — Повторяю, немедленно! Как меня поняли? Прием.

Петька обошел трюм и протолкался поближе к другу. Тимофей лежал возле ярусоподъемника вверх лицом. Сквозь загар просвечивала гипсовая белизна кожи, почему-то казавшиеся огромными ступни ног были как-то странно развернуты в стороны, голова безвольно свалилась на плечо, правая рука неестественно подвернулась, будто Тимофей намеревался почесать себе спину между лопатками.

Бригадир, стоя на коленях, прижимал ухо к Тимофеевой груди и часто-часто моргал.

— Ну как, жив? — с надеждой заглядывая в глаза бригадиру, спросил Петька, опускаясь на корточки рядом.

— Живой вроде, — ответил тот, поднимаясь. — А ну-ка, давай воду с него повытрясем.

Бригадир встал на колено, Петька с мотористом осторожно уложили Сулягина ему на бедро, Ухватин растопыренной ладонью слегка надавил на ребра, и шустрые ручейки побежали по палубе.

А Павел Вакорин уже подгонял «Семерку» к плавбазе. Поглазеть на «утопленника» высыпало все население флагмана. Над бортом колыхались головы моряков в марлевых тюрбанах, жокейских шапочках, поварских колпаках. В мешанине полосатых тельняшек, ярких маек, цветастых сорочек снежным пятном выделялся халат Тумановой. Она стояла на круглой площадке парадного трапа, прижимая к себе, как знамя, свернутые в трубку носилки.

— Полундра-а! — размахнувшись, бригадир ловко забросил на базу фалинь.

Прошуршав навешанными на борта автопокрышками о ржавый борт плавбазы, «Семерка» закачалась возле трапа. Сотни глаз теперь сосредоточились на Тумановой, быстро спустившейся на бот и колдовавшей над Тимофеем.

После укола и поднесенного к носу огромного тампона, щедро смоченного нашатырным спиртом, веки матроса дрогнули, он вздохнул и открыл глаза. И сразу сломалась напряженная тишина. Послышались возгласы облегчения. Все разом загалдели, задвигались, принялись громко обсуждать происшествие.

Баклажария наклонился к Тимофею:

— Расскажи скорей, дорогой, как там жизнь в подводном царстве. Пощекотали небось русалки? А?..

— А мы уж думали, что ты на берегу отовариваешься. Раньше нас, — оскалился Ухватин и, подняв взгляд на Петьку, внезапно посерьезнел: — А пацан-то наш отчаянный! Кто бы мог подумать!

Все наперебой принялись нахваливать Петьку, жали ему руки, похлопывали по плечам, по спине. Баклажария, приговаривая: «Джигит, джигит!», ласково щекотал ему живот кончиком шкерочного ножа.

Багровый от смущения, Петька застенчиво улыбался.

Туманова возмутилась:

— Да вы что, никак очумели? Больному покой нужен, а они тут ярмарку организовали. А ну, быстрей укладывайте его на носилки. — Она задрала голову и прокричала крановщику: — Давай, Матюшин, майнай стропа! Живее!

Петька бросился укладывать товарища на носилки, и вдруг сердце его тоскливо сжалось. На крыше рубки, куда складывали всякий хлам, он случайно увидел красный цилиндр с оранжевым поясом-поплавком — кожух радиобуя… И снова нахлынули неприятные воспоминания.

«Что же делать?» — растерянно думал он, озираясь по сторонам. Уходить на базу после всего того, что случилось, казалось просто нелепым. Оставаться? Конечно, он должен остаться. Вчетвером ярус выбирать — намучаешься. Но как теперь к нему будут относиться товарищи?

— Чего нахохлился, герой? — прервал его грустные размышления Ухватин. — Дырку-то просверлил? Небось медаль отхватишь за спасение.

Петька потупился.

— Герой… Какой я герой? Трус самый обыкновенный. Буй вот погубил…

— Ах вон оно что! — усмехнулся бригадир. — Совесть, значит, мучает. Это хорошо, коли так. — Он ласково потрепал парня по плечу. — А буй… Что ж, буй не вернешь. Ну высчитают с тебя в крайнем случае.