Молодой Ленинград ’77

Глухонемые говорят —

Как будто музыку рисуют:

Их пальцы нервные парят

И взгляду слово адресуют.

Смотрю

(немея от стыда,

Краснея сладостно и густо),

Как вырастает их беда

В какой-то новый вид искусства…

А наших строчек лепота

Откуда? — Память умолчала.

А не Гомера ль слепота

Дала поэзии начало?

До обидного прост и недолог

Путь к старинному сейфу души:

Бородатый, как черт, социолог

Пододвинет вопросник: — Пиши! —

Бесполезно уже притворяться —

Разглядит он, как ты ни таи,

Сквозь замочную щель перфораций

Все наивные тайны твои.

И — держись, развеселая личность! —

Лучше даже, чем другу, видны

И усталость твоя, и скептичность,

И тенденция к чувству вины…

Только хрустнет задетая ветка,

Расцветет ли строка ни о чем —

Мефистофель двадцатого века,

Усмехаясь, стоит за плечом…

Каким ты будешь, будущий язык?

Один для всех — как музыка и небо…

Один для всех: для Фета и для Феба,

Для коренастых сеятелей хлеба

И бледнолицых пахарей музык.

Чем будешь ты: рисунком или словом?..

Ты ко всему заранее готов:

И молча в спектре вылиться лиловом,

И выразиться в запахах цветов…

Готов для всех признаний и наветов

Дарить оттенки слуху и очам,

Готов своих пленительных поэтов

И утешать, и мучить по ночам;

А я — лететь к тебе издалека…

Хоть мой скафандр — фланелевый халатик —

Смешон в хрустальной готике галактик,

Но вдруг пронзит восторгом и охватит

Прикосновенье к тайне языка…

И зазвучат (и слышала не я ли?)

Уже в моей языческой дали

И борозда раскрытого рояля,

И клавиши подтаявшей земли…