Молодой Ленинград ’77

Он курчав и смугл. А румянец ал.

Гнать велел коней. «В Петербург!» — сказал.

Распирало грудь. Путал мысли ром.

Вдаль летел возок снежным севером.

А назад летел частокол из лип.

Лошадиный храп да полозьев скрип.

Ошибись, ямщик! Заверни в сугроб!

Остуди, снежок, воспаленный лоб!

В эту даль — нельзя! Там — черна гроза!

А седок вздохнул и закрыл глаза.

Видно, жизнь ему будто в горле ком —

что в тюрьме сырой, что в Михайловском…

«Там — мои друзья, мне без них невмочь!

Если битва там — я бы смог помочь!

Если ж прахом все и в крови родник

нашей Вольности — знать, и я должник!..»

А над ним летит та, чей голос тих,

та, что боль и грусть превращает в стих,

та, кому легко и его житье, —

и звучит над ним голосок ее…

«Ты — избранник мой, я — твоя судьба…

Я молю тебя — не губи себя…

Риск — удел друзей, а твоя корысть —

ночью свечи жечь, утром перья грызть…»

— «Нет, оставь, отстань! Не могу я так!

Или дружба — пыль, и ценой — в пятак?..»

— «Их пути трудны, а твои — трудней,

ты — должник судьбы, не забудь о ней…»

А глаза ее — как глаза Аннет.

А метельный снег заметает след.

И исчезла тень, повторив: «судьбы…»,

так, что кони вдруг встали на дыбы!

«Что там, брат ямщик?» А ямщик сквозь жуть:

«Да косой, видать, перебег нам путь!

Знать, охота, что ль, слышь — собачий лай?»

А седок кричит:

«Заворачивай!..»

…И опять летит частокол из лип.

Лошадиный храп да полозьев скрип.

А метельный снег заметает след…

Заметает след. На десяток лет.