Морально противоречивый

Глава 5

Влад

Прошлое

Пятнадцать лет

Смотря на татуировщика, я наблюдаю за тем, как он прорисовывает контур своего рисунка на моей руке, игла машинки проникает в мою кожу, оставляя легкий болезненный укол. Учитывая, что мои болевые рецепторы притуплены, единственное, что я чувствую — это щекочущее ощущение, когда он проводит пистолетом по моей коже.

— Как красиво! — восклицает Ваня с моей стороны, выворачивая шею, чтобы получше разглядеть зарождающийся дизайн.

Я хмыкнул в знак согласия.

За неделю я прошел путь от чистой кожи до почти полного облачения в броню в виде татуировок. Я давно хотел стереть уродство своей кожи и разрисовать ее во что-то значимое, но приятное для глаз.

Миша предпочитает прозвище «урод» — оно связано не только с моим не совсем нормальным поведением, но и с отметинами, которые тянутся по моему телу. Так много порезов, что он назвал меня франкенштейновской мерзостью, когда увидел меня без рубашки.

Порезы и бугры зажившей плоти проходят по всему торсу, рукам и ногам. Хоть спину тоже не пощадили, хуже всего пришлось моей груди: толстый шрам тянется от ключицы до пупка. Подобно дереву, он разветвляется на более мелкие линии, некоторые более заметные, некоторые более мелкие.

Мое лицо — единственная неповрежденная часть — просто прекрасно.

Чтобы избежать вопросительных взглядов людей, а также осуждения или жалости в их выражениях, я решил закрасить все чернилами.

Хотя я давно хотел это сделать, татуировщик посоветовал не делать этого, пока я не достигну половой зрелости, так как рисунки могут исказиться во время роста организма. Поэтому, как только я заметил изменения в своем теле, то записался на прием.

Прошла неделя с тех пор, как мы начали процесс, и мне потребовалось много убеждений, что я смогу выдержать последовательную боль. К счастью, он один из лучших художников Братвы, и он, должно быть, слышал о моей не самой лучшей репутации, потому что как только я сделал немного раскаивающийся вид, он согласился на работу.

Ваня была рядом со мной все это время, восхищаясь дизайном и пытаясь убедить меня позволить ей тоже сделать татуировку. Конечно, этого никогда не произойдет, потому что наш отец каждому надает по яйцам, если с его девочкой что-нибудь случится.

На данный момент татуировщик закончил работу над моими ногами, грудью и спиной, а также над правой рукой. Свободной осталась только левая рука.

Я провел бессонные ночи с Ваней, выбирая эскизы, и мы долго обсуждали целостность всей картины. Она, как никто другой, знает, что это для меня значит.

Рисунок разделен на три события — до, во время и после.

На моей груди, прямо над пупком, нарисован деревянный сундучок с замысловатыми узорами — полуоткрытый ящик Пандоры. Черный дым вырывается из недр сундука, медленно превращаясь в черепа, на каждом из которых написано выражение злобы, отчаяния и опустошения — зло, развязанное на этой земле.

Испорченные духи занимают большую часть пространства на моей груди, их гнилые лица достигают лопаток и растворяются в успокаивающем тумане. От плеч до запястий по моим рукам идут буддийские руны — все они призваны сдерживать зло, не давать ему распространяться, как болезни.

Аналогичным образом моя спина представляет собой мозаику из воинов в различных боевых позах — все они призваны защищать ложе. Кроме того, они также призваны служить буфером между силами зла и внешним миром, если шкатулка будет нечаянно открыта. Ваня придумала эту маленькую деталь.

— Иногда маленькие трещинки превращаются в дыры поразительных размеров, — сказала она, намекая на возможность того, что как бы ни старались не открывать шкатулку, она все равно откроется. Поэтому она предложила защитный механизм. Что-то, что не даст плохому выплеснуться наружу.

— Воины защитят тебя, но они также защитят мир от тебя, — задумчиво прокомментировала она, взяв перо и изложив свою идею на бумаге.

Ее слова произвели на меня неизгладимое впечатление. Она знает меня так хорошо, что понимает, что есть большая вероятность того, что я могу сорваться в какой-то момент в будущем.

Затем последняя часть — ноги — изображает то, что произойдет, когда последние остатки добра будут побеждены. Спуск в Тартар. Место, где зло устраивает свою игровую площадку, и последняя остановка.

Конечный пункт назначения.

Но если все остальное провалится, несчастные духи, выпущенные из ящика Пандоры, не только сами отправятся в ад. Нет, они потащат за собой любую невинную душу, которую смогут найти.

А этого... следует избегать любой ценой.

— Не могу поверить, что это не больно. — замечает Ваня, когда игла все глубже входит в мою руку.

— Это так больно! — притворно жалуюсь я, подмигивая ей.

Татуировщик поднимает взгляд, смотрит между мной и Ваней, его брови сходятся вместе, прежде чем он пожимает плечами и возвращается к своей работе.

— Он странный, — жалуется Ваня, вставая со стула и немного расхаживая по комнате.

— Ваня! — я немного повысил голос, беспокоясь, что она затеяла какую-то шалость. Она может делать все, что хочет, но только после того, как будет сделана моя татуировка.

— Остынь, я ничего не сделаю, — вздыхает она, ее плечи опускаются, когда она возвращается.

— Хорошо. Если ты будешь хорошо себя вести, то я могу замолвить словечко перед отцом, чтобы он разрешил тебе сделать татуировку, — я упоминаю об этом, и ее лицо сразу же загорается.

— Обещаешь? — быстро спрашивает она, и я качаю головой в знак веселья.

— Обещаю, — усмехаюсь я.

На теле Вани есть такие же отметины, как у меня, и я знаю, что она тоже стесняется их. Хуже всего шрам, рассекающий ее правый глаз. Со временем он зажил так, что теперь есть только слабая линия над и под ресницами.

Тем не менее, она находится в том возрасте, когда внешний вид очень важен для нее. Хотя я обещал, что поговорю с нашим отцом от ее имени, это будет нелегко, поскольку ей запрещено общаться со мной. Даже сейчас я боюсь, что татуировщик расскажет отцу о ее присутствии здесь. Но когда Ваня что-то вбивает себе в голову, я ничего не могу с этим поделать. Я не мог ей отказать, когда она просила поехать со мной.

Когда я смогу ей отказать?

Она единственная, кто у меня есть. Единственный человек, с которым я могу свободно поговорить.

Со временем все стало только хуже. Мне удалось взять свои импульсы под контроль, и я изо всех сил старался быть более дружелюбным. Все в надежде, что люди не будут убегать от меня.

Но это не помогло.

Сейчас, как никогда раньше, люди, кажется, пугаются меня, когда я пытаюсь улыбнуться или пошутить. За все мои усилия подружиться с другими людьми, я стал еще большим изгоем.

Есть Марчелло, но он другой. Хотя мы с ним ладим, я могу сказать, что он ненавидит то, что делает. Он выполняет свою часть работы, но его глаза мертвы внутри, когда это происходит.

Он не такой, как я... Он не понимает, что такое вскрытие человеческого тела, что такое очарование тем, что скрывается внутри — миллион вопросов без ответов, а ответы смотрят нам прямо в лицо.

Он не понимает.

Но при всем своем отвращении к нашим внеклассным занятиям, он единственный, кроме Вани, кто не боится меня. Он может смотреть мне в глаза и бросать вызов, не боясь, что я перережу ему горло за минуту. Он может говорить и спорить со мной, ни о чем и обо всем.

Он не понимает, как много значат для меня эти мелочи. Особенно когда люди убегают от меня, как только я пытаюсь открыть рот, чтобы заговорить.

— Это должно быть то, что нужно, — вздыхает татуировщик, откидываясь назад, чтобы осмотреть свою работу. — Теперь тебе нужно быть осторожным, — продолжает он инструктировать меня, как за ними ухаживать.

Вскоре мы с Ваней выходим за дверь и возвращаемся домой. Тату-салон находится не слишком далеко от нашего дома, но мы идем в обход, пробираясь по более населенным улицам Брайтон-Бич.

— Подожди! — восклицает Ваня, спеша к одной из витрин, с изумленным видом разглядывая платья на манекенах.

— Ты же знаешь, отец никогда не позволит тебе надеть что-то подобное, — говорю я, забавляясь и кивая на длину платья. Оно едва достигает колена, а у отца есть непреложное правило для всех его дочерей. Не носить ничего, что показывает слишком много кожи.

Ваня разочарованно вздыхает, ее взгляд метался между ее драным платьем до середины бедра и тем, что висит в витрине.

— Как думаешь, он когда-нибудь разрешит мне надеть что-то подобное? — спрашивает она довольно безнадежным тоном.

— Сомневаюсь, — честно отвечаю я.

Быть паханом Брайтон-Бич Братвы означает, что имидж отца должен быть безупречным. Это распространяется и на его собственную семью — особенно на его дочерей. Для его сыновей стандарты, конечно, другие.

Женщины в семье должны быть скромными, с застенчивым нравом и достаточно податливыми для своих мужчин.

Мужчины, с другой стороны, показывают свою силу через количество насилия, которое они могут обрушить на своих врагов, через безжалостность, которую они проявляют.

В этом смысле я — примерный ребенок отца, хотя знаю, что в глубине души он меня боится. Ваня, с другой стороны, противоположность всему, за что они выступают, и до сих пор ей удавалось хорошо скрывать свою темную сторону. Никто, кроме меня, не знает, на что она действительно способна.

К счастью, у отца есть две другие мои сестры, которые являются воплощением приличия — милые и скромные.

— Черт побери, — тихо ругается она, ее взгляд все еще сосредоточен на куске ткани.

Даже не задумываясь, я хватаю ее за руку, иду в магазин и набиваю ее руки стопками одежды.

— Давай, примерь их, — призываю я сестру, когда ее глаза вопросительно расширяются.

— Правда? — голос у нее тоненький, и я просто киваю. — Но у нас нет денег...

— Есть. У меня есть, так что не волнуйся, — уверяю я ее, ведя в сторону примерочной.

Ее губы слегка дрожат, и она бросается ко мне, обнимая меня за шею.

Я закрываю глаза, наслаждаясь этим маленьким жестом.

Никто не прикасается ко мне.

Никто не осмеливается. Такие маленькие моменты напоминают мне, что я человек, с человеческими потребностями.

Когда в последний раз кто-то обнимал меня?

Я... не помню.

Кто-нибудь когда-нибудь обнимал меня?

— Вперед! — снова говорю я, выныривая из своих размышлений, довольный тем, что решил сделать это для нее.

Она бросается в примерочную, и звук падающих на пол вешалок говорит мне о том, что она вне себя от радости.

Улыбка играет на моих губах, когда я впитываю ее заразительный восторг.

Ваня продолжает показывать мне все платья, и я даю свое согласие, говоря, что она может купить все, что захочет.

У меня припрятаны деньги, и раз они мне не нужны, я могу потратить их хотя бы на нее.

Когда она закончила примерять платья, мы заплатили за них и отправились домой. Но перед тем, как идти домой, я также веду ее в магазин, чтобы она могла выбрать что-нибудь для лица.

Раз уж ее так беспокоит ее шрам, может, есть способы скрыть его, не прибегая к татуировкам? Остановившись у прохода с косметикой, я помогаю ей выбрать оттенок пудры, более близкий к ее цвету кожи.

Когда мы расплатились за косметику, улыбка, которую она мне дарит, способна озарить весь мир. Я настолько доволен таким поворотом событий, что начинаю думать о том, какую работу мог бы выполнять, чтобы заработать больше денег.

Ваня заслуживает всего и даже больше.

Рука об руку мы, наконец, идем домой.



Мой взгляд задерживается на кусочке паззла, пытаясь представить всю картину. Мне требуется пара секунд, чтобы представить все возможности, и вскоре весь паззл складывается в моей голове. Вздохнув, я начинаю расставлять кусочки по местам.

Иногда я даже не знаю, зачем берусь за головоломки, поскольку мне всегда требуется одинаковое количество времени, чтобы закончить их — независимо от уровня сложности.

С тех пор как мой отец постановил, что я могу убивать только с его разрешения, мое свободное время увеличилось почти вдвое. Сначала я пытался читать учебники, чтобы получить диплом, но даже это оказалось слишком легко. Благодаря эйдетической памяти мне достаточно прочитать что-то один раз, чтобы запомнить это навсегда. Немного иронично, учитывая, что мои собственные воспоминания до восьмилетнего возраста практически отсутствуют.

Я перехожу к следующей головоломке и секунду изучаю картинку, надеясь, что эта окажется немного сложнее предыдущей.

Я сосредоточен на решении головоломки, когда передо мной падает сверток с одеждой, и уже разложенные кусочки разлетаются в разные стороны.

Я хмурюсь, медленно поднимаю взгляд, чтобы встретиться с сердитым взглядом отца.

— Зачем тебе это? — спрашиваю я, заметив, что это та же одежда, которую я купил Ване пару дней назад.

— Зачем... — бормочет отец, качая головой и делая шаг назад.

— Представь мое удивление, когда твой брат сказал мне, что видел, как ты нес сумку, полную одежды. Причем женской, — говорит он, проницательно оценивая меня.

Миша... Конечно, он побежит к отцу.

— Ну и что? — я пожимаю плечами, не обращая внимания.

— Сынок, — начинает он, явно чувствуя себя неловко, —может, нам стоит поговорить?

Я наклоняю голову, сузив глаза. Поговорить?

Когда он видит, что я молча наблюдаю за ним, то фальшиво кашляет, его глаза подозрительно рыскают вокруг, прежде чем заговорить снова.

— Я знаю, что ты в том возрасте, когда... — еще один фальшивый кашель. Мне почти хочется закатить глаза и сказать ему, чтобы он уже сказал это. — Когда ты замечаешь девушек, — наконец говорит он, и уголок моего рта приподнимается.

Так вот в чем суть проблемы.

О завоеваниях моего брата ходят легенды, если верить уличным слухам. Нет ни одной девушки, которую бы он не трахнул. Конечно, если верить слухам. Один взгляд на Мишу, и можно сказать, что он, наверное, платит людям, чтобы те их распространяли. А учитывая то, какой он трус, могу поспорить, что у него даже тревога по поводу выступлений.

— Неужели, — говорю я, опираясь на ладони и ожидая, что скажет мне отец.

— Может, мне стоит попросить твоего брата поговорить с тобой. — задумчиво добавляет он через некоторое время, и мое лицо тут же искажается от отвращения.

— Не беспокойся об этом, отец. Я в полном порядке. И меня не интересуют... — я делаю паузу, тщательно подбирая слова: — … по крайней мере, пока, — говорю я честно.

Неужели он действительно думает, что какая-нибудь девушка захочет общаться со мной? Взрослые мужчины из кожи вон лезут, чтобы избежать меня. Девушки реагируют так, как реагируют девушки — стоит им только взглянуть на меня, и они с криком убегают.

Очевидно, Миша не единственный, кто имеет репутацию в этом районе.

— О, — он слегка хмурится, разглядывая одежду на полу.

— Сынок... ты... — заикается он, и мне хочется простонать вслух. Он ведь не собирается спрашивать меня о моей сексуальной ориентации? — Гей?

Я моргаю один раз, медленно.

— Нет, — отвечаю я, глядя ему прямо в глаза. — Я не гей. И я не трансвестит, — добавляю я, зная, что это следующее, что он спросит.

— Понятно, — отвечает он, выпрямляясь. Он, несомненно, рад, что его не будет стыдить сын-гей или гендерно неконформный.

В нашей культуре признаться в подобном было бы равносильно подписанию смертного приговора, и я знаю, что отцу было бы грустно расставаться со своим любимым оружием.

Не то чтобы я не думал об этом. Он прав, что я уже в том возрасте, когда должен замечать девочек, или мальчиков, или... кого-то. Но я не могу проявить интерес ни к кому и ни к чему. Мои мысли сосредоточены только на следующем убийстве: когда, кого и как.

Кроме того, даже если бы я интересовался кем-то, кто осмелился бы подойти ко мне?

Я киваю ему, аккуратно забираю одежду и кладу ее рядом с собой.

— Ваня меня убьет, — бормочу я себе под нос, зная, что она будет в бешенстве, если что-то случится с ее новой одеждой.

Отец замирает на месте. Он наполовину повернулся; его профиль в тени, и он странно смотрит на меня.

— Что ты только что сказал? — спрашивает он, его слова медленные и размеренные.

— Ничего, — лгу я. Я не собираюсь бросать Ваню под автобус. Особенно когда ее присутствие — единственное, что помогает мне оставаться в здравом уме.

— Нет, ты сказал это, — продолжает он, подходя ко мне. Его глаза темнеют, и мне трудно определить эмоции на его лице.

Он сердится? Шокирован? Боится?

В его чертах прослеживается сочетание всех трех эмоций, и на мгновение я оказываюсь не в состоянии отреагировать.

— Нет, я этого не сказал, — повторяю я, продолжая уловку. Для пущей убедительности я даже позволил своим губам расшириться в небольшой улыбке.

— Нет, ты сказал. Ты назвал имя своей сестры. Я четко расслышал, — он протягивает руку к моей рубашке, поднимая меня.

Ошеломлённый, я смотрю на него в замешательстве. Это первый раз за много лет, когда он добровольно прикасается ко мне. Неважно, что это также первый раз, когда он осмелился пойти против меня.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — отвечаю я, притворяясь, что не понимаю.

— Ты думаешь, Илья не рассказал мне о твоем маленьком приключении в тату-салоне? — спрашивает он, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не отреагировать. Это ничего не даст, только вызовет его гнев, а это последнее, что мне сейчас нужно.

Я не могу позволить себе, чтобы он запер Ваню или запретил ей приходить ко мне снова. Это было бы невыносимо.

— Она не виновата, — тут же начинаю говорить я. — Я убедил ее поехать со мной туда. Она боялась расстроить тебя, но я заставил ее, — я смотрю отцу в глаза, желая, чтобы он поверил моим словам.

— Она... твоя сестра, — продолжает он, на его лице все та же смесь неузнаваемых эмоций, что и раньше.

— Да. Ваня не хотела, но я убедил ее, — повторяю я и наблюдаю: почти в замедленной съемке его глаза расширяются, а руки отпускают мою рубашку.

Я беру себя в руки и отхожу на некоторое расстояние. Я не хотел бы причинить ему боль, даже случайно. Я дал обещание, что никогда не причиню вреда своей семье, и буду придерживаться этого обещания.

— Ваня... ты говорил с Ваней? — повторяет отец, почти в оцепенении. Я киваю.

— Она не виновата. Пожалуйста, не наказывай ее, отец.

Он поднимает на меня глаза, уголки которых опущены вниз. Его лицо внезапно выглядит старым и изможденным.

— Как давно ты разговариваешь с Ваней, сынок? — его тон становится мягче, и мои брови сходятся в замешательстве.

— Она не виновата, — только и говорю я, но отец быстро заверяет меня, что ничего плохого ей не будет.

— Я знаю, что она... что она твой близнец, — добавляет он, и это дает мне небольшую надежду. Может быть, он поймет, как Ваня важна для меня, и что она должна оставаться рядом со мной.

В конце концов, она моя лучшая половина.

— С самого начала. Она тайком приходила ко мне. Пожалуйста, позволь нам проводить время вместе. Она меня успокаивает, — говорю я, надеясь, что он меня поймет.

— Она успокаивает тебя? — спрашивает он.

— Да, успокаивает.

— Сынок... — начинает он, качая головой и делая шаг назад, — твоя сестра умерла.

— Что? — я быстро моргаю, боясь, что неправильно его понял. — Что ты сказал?

— Твоя сестра мертва. Она умерла семь лет назад, — объясняет он, но я перестаю слушать.

У меня звенит в ушах, оглушительный звук пульсирует в барабанных перепонках. Я пытаюсь закрыть их руками, надеясь уменьшить воздействие шума, но ничего не получается.

Падаю на колени: глаза расширены, конечности дрожат.

Нет... он лжет.

— Ваня жива, — заявляю я, полный уверенности. Ведь я видел ее всего несколько часов назад.

— Сынок, посмотри на меня, — говорит отец, и я оцепенело смотрю. — Валентино Ластра нашел тебя и твою сестру в клетке. Вас похитил сумасшедший и... — он делает паузу, делая глубокий вдох, — … твоя сестра была уже мертва, когда вас нашли, да и ты не отставал. Я... доктор сказал мне, что ты, скорее всего, заблокировал информацию, потому что это было травмирующее событие, но это... Боже, ты видел ее с самого начала... — он покачал головой, — это ненормально.

— Умерла? — спрашиваю я, зацикливаясь на этом слове. — Ваня умерла?

Она была мертва все это время?

Нет! Все это время она была здесь, со мной.

— Она не умерла, — повторяю я и краем глаза вижу ее. Но на моих глазах пятнадцатилетняя Ваня, которая росла рядом со мной, вдруг превращается в ребенка, одежда порвана и испачкана, кровь льется из каждого отверстия.

— Нет... — бормочу я, и мои ноги начинают двигаться, преследуя фантом, живущий в моей голове. — Она не мертва, — повторяю я и бегу за ней.

Я не знаю, где я и куда иду. Время перестало существовать в тот момент, когда отец осмелился предположить, что моя сестра мертва.

Это не так.

Как она может быть мертва, если все эти годы она была рядом со мной?

Я видел, слышал и прикасался к ней. Мы проводили дни и ночи в разговорах, спорах, делились самыми личными мыслями.

Она не может быть мертва!



Я смотрю на пустые сиденья в метро, в моей голове путаница мыслей. Я следил за фигурой Вани по всему городу, перепрыгивая с остановки на остановку в надежде, что она заговорит со мной.

Подтвердит, что она не умерла.

Даже сейчас мои органы чувств находятся в состоянии боевой готовности, ища любые ее признаки.

Я вспоминаю все моменты, которые мы провели вместе, и ищу признаки того, что все это было ложью. Но когда я анализирую каждое взаимодействие, меня не покидает чувство ужасающей потери. Потому что для меня все это казалось таким реальным.

Но если это не так...

Мое зрение ослабевает, и образы начинают перемешиваться передо мной, все расплывчато и нечетко. Я поднимаю руки, чтобы потереть глаза, пытаясь прогнать туман с глаз.

— Ваня, — шепчу я, когда вижу ее в соседнем вагоне, прислонившуюся к двери. Она озорно улыбается, наклонив голову набок, изучая меня.

Я вскакиваю, поднимаюсь на ноги и следую за ней.

Дверь пикает, когда поезд подъезжает к станции, и Ваня быстро выбегает. Я следую за ней, по горячим следам.

Она выбегает из метро и направляется к парку через дорогу. На улице уже ночь, и мне все труднее сосредоточиться на ее фигуре.

Ее хихиканье заполняет мои уши, когда она бежит по зеленому простору парка.

— Ваня! — окликаю я ее по имени. Она слегка поворачивается, поднимает бровь и меняет направление.

Только когда я начинаю задыхаться, она останавливается, неуверенно шагая впереди меня.

Она выглядит неземной в своем длинном кремовом платье, ее лицо бледное в лунном свете, шрам на лице еще более заметен.

— Ваня, — выдыхаю я, меня гложет потребность прикоснуться к ней, убедиться, что она настоящая и живая.

Я делаю шаг вперед, когда вижу, что она уже не бежит, делаю еще шаг.

— Брат, — отвечает она, ее голос звучит мягкой мелодией для моих ушей.

Но когда я поднимаю руку, чтобы дотронуться до нее, мои пальцы проходят сквозь ее. Как голограмма, ее улыбка не исчезает, пока мои руки вцепились в ее несуществующую фигуру.

Я продолжаю прикасаться к ней, надеясь, что в какой-то момент мои руки встретят твердую плоть.

— Почему... как? — я ошеломлен, осознание начинает заполнять мой мозг.

Она не... настоящая. Она действительно не настоящая.

Я удивленно смотрю на нее, ее милое лицо навсегда застыло в приветливой улыбке.

— Нет, — я трясу рукой, делая шаг назад. — Этого не может быть...

Мой разум сходит с ума, тысячи сценариев формируются в голове, и ни один из них не является приятным.

Моя сестра, мой близнец... мое все.

Она мертва.

Она мертва уже семь лет.

В то время как мой мозг начинает рационализировать эту информацию, мое сердце — этот жалкий орган в моем теле, полезный только для перекачки крови — не может смириться с тем, что она умерла.

Я настолько захвачен иллюзией, что даже не слышу шагов позади. Я только чувствую удар по голове, когда меня придавливают к земле.

Голоса... Я слышу голоса. Но почему-то не могу перевести их в осмысленные фразы. Я знаю, что вокруг меня разговаривают люди, но для меня это лишь бессвязные звуки.

Подняв взгляд, вижу около десяти человек, некоторые моего возраста, некоторые старше, все они толпятся вокруг меня.

Несколько из них достают из карманов ножи, размахивают ими передо мной и что-то говорят. Их губы шевелятся, изо рта вылетают звуки, но я ничего не могу понять.

Ошеломленный, подношу руку к затылку и не удивляюсь, когда она оказывается покрыта липкой субстанцией. Когда я подношу окровавленную руку к своим глазам, то не могу не залюбоваться кровью, свободно стекающей по моей ладони.

На мгновение окружающие меня люди забываются. Есть только я и красная субстанция. Мои органы чувств реагируют на неё таким знакомым образом: зрачки расширяются, ноздри раздуваются, вдыхая металлический привкус.

Я подношу один палец к губам, размазывая кровь и пробуя ее на вкус. Вздохнув, я закрываю глаза, мои виски пульсируют.

Вдруг я открываю глаза, а там — она.

Ваня.

Она маленькая... меньше, чем должен быть ребенок ее возраста. Ее одежда разорвана на коленях и по всему торсу, из открытых ран сочится кровь.

Ее глаза мрачны, когда она смотрит на меня, ее маленькие губы разошлись в беззвучном слове.

Я замираю, разглядывая ее лицо: шрам глубокий и страшный, глаз почти вывалился из глазницы.

— Ваня, — шепчу я.

Она делает шаг ко мне и падает на колени, на полу еще больше крови.

Почему-то эта кровь — все, что я могу видеть или думать. И когда один из окружающих бросается на меня с ножом, мое сознание разрушается.

Я срываюсь.

Я не знаю точно, что происходит. Как будто я есть, но меня нет.

Моя рука тянется, чтобы схватить острый конец лезвия. Я чувствую, как оно врезается в мою плоть, но ничего не чувствую.

Я встаю, мои глаза остекленели от того, что на меня нашло. Как будто больше нет места для логического мышления. Только ощущения... первобытный инстинкт.

Крутя лезвие, я вырываю его из его руки и с помощью кулака направляю острие ножа ему в шею.

Его глаза на мгновение расширяются, но я не даю ему никакой свободы действий. Хватаюсь за рукоятку ножа, продвигаю его вниз по туловищу и режу его плоть, наслаждаясь тем, как кожа поддается острию лезвия, все больше и больше крови стекает вниз.

Как будто я наркоман и наконец-то нашел свой наркотик, потому что, видя, как красная жидкость скапливается на земле, я могу только прошептать:

— Еще.

Еще двое парней бросаются на меня, и я быстро обезоруживаю их, используя их собственные ножи, чтобы покончить с их жизнями.

Кишки, органы сыплются на землю. И кровь... так много крови.

Я начинаю маниакально смеяться, глядя на залитый кровью асфальт, и только одна моя мысль вызывает потоп библейских масштабов.

Кровь... еще кровь.

Остальные парни быстро убегают, но они упустили свой шанс. Нет, у них вообще не было шанса, потому что они выбрали не ту цель... не в то время.

Облизывая губы, я ухмыляюсь, давая им убежать, в моих жилах уже кипит потребность в погоне, почти такая же, как потребность в крови. Как у хищника, желание поймать добычу приносит мне почти такое же удовольствие, как и сама добыча.

Мои глаза быстро следят за их удаляющимися фигурами, а затем я просто бегу.

Жажда, какой я никогда не знал прежде, впивается в меня когтями, заставляя мое сердце биться со скоростью тысячи ударов в минуту. И в этот момент в глубине души я понимаю, что я больше не человек.

Больше не осталось ничего от меня. Только всеобъемлющее желание убивать, калечить и уничтожать. Купаться в реке крови.

У парней не было ни единого шанса. Один за другим они падают. Мои руки бессистемно рассекают их плоть, и когда разочарование становится невыносимым, я отказываюсь от оружия в пользу собственных рук.

Вгрызаясь глубоко в уже распростертое тело, я обхватываю пальцами ребра, наслаждаясь тем, как они трещат под моей силой. Как органы превращаются в кашу, когда я вдавливаюсь в них, разрывая все в клочья.

Еще...

Я больше не знаю, кто я, пока преследую одного парня за другим, превращая их тела в неузнаваемое месиво из плоти, крови и желчи. Но цвет, о, такой манящий, что я не могу остановиться.

Даже когда последний из них падает, эта сильная жажда внутри меня расцветает еще больше, потребность продолжать убивать почти непреодолима.

Мой взгляд быстро перемещается вокруг, заглядывая за парк и на улицы, где гуляют случайные прохожие. Я почти чувствую пульс под их кожей, и мое желание получить больше крови усиливается.

Я делаю шаг вперед. Два. К третьему шагу мои ноги становятся тяжелыми, а все тело погружается в странную летаргию.

Уголком глаза я вижу отца, в его руке пистолет с транквилизатором, он целится в меня. Он не один, и вскоре я понимаю, что загнан в угол со всех сторон.

И все же, как бы я ни хотел остаться и бороться, мое тело перестает меня слушаться.

И я падаю.