Морально противоречивый

Глава 2

Ассизи

Прошлое

Восемь лет

Я тяжело сглатываю. Горло болит, дышать трудно, но я не могу остановиться. Я бегу изо всех сил, точно зная, что меня ждет, если поймают.

Здания монастыря приближаются ко мне, и я быстро озираюсь по сторонам, ища выход. Когда не нахожу его, то делаю единственное, что приходит в голову — вхожу в церковь.

Позади меня раздаются тяжелые шаги — знак того, что они близко.

Я нахожу кабину для исповеди и быстро открываю дверь, протискиваясь внутрь. Подношу одну руку ко рту и пытаюсь регулировать дыхание, чтобы никто меня не услышал.

Мой пульс учащается, страх переполняет тело, когда я слышу скрипучий звук открывающейся двери церкви.

Они здесь!

Я слышу их шаги, они рыщут по проходам, их голоса громкие, эхом отдаются в здании.

— Я видела, как она вошла сюда. Должно быть, она где-то прячется, — бормочет одна из них, в ее голосе слышится раздражение.

— Ассизи! Выходи! Чем больше времени мы потратим на твои поиски, тем больше я буду злиться, а ты не любишь, когда я злюсь, — кричит Крессида, мой личный кошмар.

Будучи на несколько лет старше, Крессида всегда имела что-то против меня. Редко какой день проходит без того, чтобы кто-нибудь не сказал или не сделал что-нибудь в мой адрес. И обычно Крессида всегда является зачинщицей всех моих несчастий. Не знаю, что я сделала, чтобы она так меня ненавидела.

Хоть я и нахожусь в Сакре-Кёр с рождения, Крессида же попала сюда только пару лет назад. Ее бросила мать на пороге монастыря.

Я очень хорошо знаю, каково это — быть брошенной, поскольку моя собственная семья оставила меня на попечение монахинь, когда мне было всего несколько дней от роду, и этот факт старшие монахини вбивали мне в голову с самого начала. Не дай Бог, чтобы я забыла, насколько нежеланной была.

Тем не менее, я никогда не вымещала свой гнев на других. Не то что Крессида.

С тех пор как она приехала в монастырь, то стала своего рода лидером для старших девочек, а они получали большое удовольствия, придираясь к другим.

Поскольку старшие монахини уже подвергали меня презрительному отношению, я была идеальной мишенью для их насмешек и наказаний.

Мало того, что мне приходилось выдерживать всеобщий шепот о том, что я дитя дьявола, или о том, что никто не хотел бы со мной общаться, поскольку я приношу несчастье. Нет, Крессиде и ее банде злобных девчонок пришлось прибегнуть к телесным наказаниям, чтобы превратить мою жизнь в ад. В конце концов, это подходящая участь для ребенка дьявола.

— Проверьте сзади, я проверю спереди, — приказывает им Крессида, и тут я слышу шарканье.

Их шаги все ближе к моему укрытию, и все мое тело дрожит от страха. Что они сделают со мной, когда найдут... я даже думать об этом не хочу.

На этой неделе одной из моих обязанностей была работа на кухне, поэтому я помогала другим монахиням готовить еду. Я думала, что это будет достаточно легко, поскольку я могу нарезать овощи и чистить картофель, ни с кем не общаясь. Это идеальный вид работы для меня, потому что никто не может ко мне придраться.

Однако в этот раз все сложилось не в мою пользу.

Каким-то образом Крессида заболела после вчерашнего обеда. И каким-то образом она узнала, что я помогала с едой, и в ее понимании я уже была виновна. Якобы я испачкала еду своими грязными руками и должна была за это заплатить.

После загадочной болезни Крессиды заболели еще несколько девушек, и я стала центром всеобщего презрения.

Еще больший шум предупреждает меня об их передвижениях, и, кажется, они обшаривают каждую часть церкви.

Пожалуйста, не найдите меня...

Пожалуйста...

У меня до сих пор остались шрамы от последней встречи с Крессидой. Мои колени были так сильно разбиты, что я хромала две недели. И это только за то, что я встретила ее взгляд. Она назвала меня дерзкой и принялась указывать мне на мое место.

Я не хочу представлять, что она сделает со мной теперь, когда думает, что я что-то сделала с ее едой.

— Ты действительно думаешь, что сможешь спрятаться? — ехидный голос Крессиды раздается прямо перед тем, как дверь исповедальни дребезжит под силой ее удара.

Я отступаю еще дальше, пока не упираюсь в стену, старое дерево исповедальни скрипит.

— Попалась, — Крессида забавно ухмыляется, распахивая дверь, и смотрит на меня со злобой в глазах.

У меня перехватывает дыхание, когда она хватается рукой за воротник моей униформы, с силой вытаскивает из кабинки и бросает на пол.

Мои конечности дрожат, когда я вижу, как вокруг собираются другие девочки. Я тщетно пытаюсь отползти назад и найти способ убежать от них, но, когда они образуют замкнутый круг, то понимаю, что не могу ничего сделать, кроме как терпеть все, что они для меня приготовили.

— Посмотрите на нее, — хмыкает одна из них, ставя ногу на мою руку. Я тут же вздрагиваю от боли, пытаясь отодвинуть руку.

— Не надо, — рука Крессиды вылетает вперед, чтобы остановить ее. — Помни, что мы обсуждали. Мы ничего не решим, если будем бить ее.

Мои глаза расширяются от ее слов, и я уже собираюсь вздохнуть с облегчением, но тут она продолжает, и ее слова заставляют меня содрогнуться от ужаса.

— Мы должны очистить ее от греха, — она коварно улыбается, глядя на меня, и другие девушки тут же соглашаются.

Не то чтобы я не слышала этого раньше, поскольку мать-настоятельница сама еженедельно берет меня на сеанс частной молитвы, чтобы очистить меня от греха. Поскольку я родилась с красной меткой на лбу — меткой дьявола — то просто обязана быть грешной. Хоть я и согласилась следовать совету матери-настоятельницы избавить себя от зла, думая, что это заставит людей принять меня, я никогда по-настоящему не соглашалась с ее методом.

Потому что не думаю, что во мне есть что-то плохое...

Теперь, глядя в глаза Крессиды, я с ужасом думаю о том, что со мной будет.

— Нет, пожалуйста, — хнычу я, но девочки уже настигают меня, по одной с каждой стороны, хватают за руку и за ногу и ведут к алтарю. Крессида идет позади нас, выкрикивая инструкции.

Убрав все священные предметы со стола, они кладут меня на него, быстро закрепляя мои конечности веревкой. Я пытаюсь брыкаться, но их ногти больно впиваются в мою кожу, и я понимаю, что не могу им противостоять.

Особенно когда я в меньшинстве.

Когда меня привязывают к столу, девушки делают шаг назад, пропуская Крессиду, и та оказывается рядом со мной.

— Не знаю, почему они держат здесь такую, как ты. Ясно, что ты портишь все, к чему прикасаешься, — говорит она, уголок ее рта слегка кривится.

Она берет Библию из угла, открывает ее и читает стих. Одна девушка приносит емкость с водой и по кивку Крессиды выливает ее мне на лицо.

Я дважды моргаю, потрясенная их действиями. Они продолжают лить воду мне на лицо, пока я не задыхаюсь и не брызгаю слюной.

— Избавь ее от зла, — я слышу приглушенный голос Крессиды в церкви, поскольку мое внимание сосредоточено на том, чтобы двигать головой, дабы вода не попала мне в рот или нос. Но ритм, с которым они опорожняют емкость на мое лицо, заставляет меня глотать воду.

— Прекратите, — говорит Крессида, прищурив глаза, глядя на мое мокрое лицо. — Это не работает. Я все еще чувствую зло, излучаемое ею, — она притворяется озадаченной, глядя на мое испуганное выражение лица.

— Мы должны убедиться, что все ее тело освящено, — она дает указания девушкам, и они быстро подчиняются, срывая одежду с моего тела, пока я не остаюсь почти голой и дрожащей на алтарном столе.

Крессида продолжает смеяться, мои мучения, похоже, питают ее веселье.

Они продолжают обливать меня водой, и вскоре мои зубы начинают стучать от холода.

— Бедная Ассизи, она, наверное, замерзла, — комментирует одна из девушек, и все начинают смеяться.

Обойдя стол, она хватает меня за волосы, разрывая мою прическу так, что пряди сыплются вниз.

— Хм, — начинает Крессида, ее глаза сверкают интересом. Мои глаза расширяются, когда она подходит ближе, ее взгляд устремлен на мои волосы.

Пожалуйста, нет...

Хотя я знаю, что никогда не стану красавицей, учитывая, что на моем лице красуется красное родимое пятно, однако мои волосы — единственное, что хоть немного привлекает внимание во мне. Я о них забочусь и слежу за тем, чтобы они всегда были расчесаны и чистыми. И отращиваю их уже много лет.

Когда я смотрю на Крессиду, оценивающую мои волосы, я уже знаю, чего ожидать. И это меня убивает.

— Пожалуйста, что угодно, только не мои волосы, — шепчу я, надеясь воззвать к ее совести. Но когда она роется в алтаре в поисках ножа, я понимаю, что ее нет.

— Они слишком хорошие, — замечает она, — для такой, как ты.

Она обхватывает руками мои волосы и тянет их вниз, пока кожа головы не начинает гореть от боли.

— Не волнуйся, — шепчет она мне на ухо, — я дам тебе то, что ты заслуживаешь.

Крепко держа меня за волосы, она отрезает их с помощью лезвия.

Я пытаюсь бороться с ней, слезы выступают в уголках глаз, и я хочу, чтобы все это было лишь кошмарным сном.

Но это не так. И когда я чувствую, что лезвие все ближе и ближе к моей голове, то понимаю, что битва уже проиграна.

Я все еще лежу, мои глаза пусты, слезы кончились.

Почему? Почему я?

Некому ответить на мои вопросы и тем более исполнить мое самое заветное желание, — чтобы меня оставили в покое.

Мои мучения продолжаются, когда Крессида встает, самодовольно держа в одной руке мои длинные волосы и размахивая ими передо мной.

Я мрачно смотрю на свою самую ценную вещь, которая теперь уже не моя.

И чтобы продолжить демонстрировать неуважение, она бросает их на пол, как будто это мусор.

Всхлипывание застревает у меня в горле, когда я смотрю на свои драгоценные волосы, лежащие на холодном полу, и внезапно понимаю, что смирилась. Что может быть хуже этого?

Что они могут сделать такого, что причинит мне большую боль, чем то, что у меня жестоко вырвали единственную ценную вещь?

Но когда я наблюдаю за Крессидой и ее группой девушек, то понимаю, что, возможно, забегаю вперед.

Сейчас поздний вечер, на улице уже темно, и единственным источником света в церкви являются свечи, расставленные вокруг алтаря и в проходах.

Каждая девушка берет свечу, и они снова окружают меня, шепча в тандеме какую-то молитву.

Я в замешательстве наблюдаю за ними, но вскоре становится ясно, что задумала Крессида.

— Есть один способ убедиться в том, что дьявол вышел из твоего тела, — она улыбается мне, наклоняя одну свечу, пока горячий воск не соприкасается с моей кожей.

Остальные девушки делают то же самое, и капают горячим воском на все мое тело. Каждый раз, когда воск касается моей кожи, я чувствую жжение, пока он не остывает и не затвердевает. Но раз за разом боль становится все более невыносимой.

— Теперь, девочки, — наконец говорит Крессида, поднимая серебряный крест и держа его за цепочку, — давайте убедимся, что ее тело должным образом очищено от зла, —продолжает она, и зло, о котором она так говорит, смотрит мне прямо в лицо.

Голова болит от продолжительных мучений, но, когда я вижу, как все девушки держат свои свечи под крестом, как огонь нагревает металл, я начинаю трясти головой, пытаясь заставить свои конечности двигаться.

Ухмылка Крессиды усиливается, и она двигает маленький крестик вверх по моей груди, пока он не оказывается над сердцем.

— Пожалуйста, не надо, — умоляю я ее, впиваясь в нее глазами. Она только смеется.

Она самодовольно прижимает крест к моей коже, ощущение жжения не похоже на то, что было раньше. Мой рот раскрывается в слабом стоне, глаза слезятся от сильной боли.

Она вдавливает крест в мою кожу, пока тот остывает, навсегда оставляя ужасный рисунок на плоти.

Я дрожу на грани обморока, пока она продолжает вдавливать раскаленный металл, уродуя меня.

Я даже не понимаю, когда она убирает его. Не чувствую, когда расстегиваются путы на моих ногах и запястьях.

Я лежу там, голая, страдающая и одинокая.

Девочки давно ушли, но я едва нахожу в себе силы встать и натянуть одежду на свое ноющее тело. Время словно остановилось. Не знаю, сколько мне потребовалось времени, чтобы прийти в себя, и как я вышла из церкви, направляясь в свою комнату. Я крепко держусь за то, что осталось от моих волос, и прячу их в сумку.

Затем, прихрамывая, возвращаюсь в общежитие.

Совершенно случайно вижу сестру Селесту на обратном пути и пытаюсь заговорить.

— Сестра Селеста, — начинаю я, мои губы дрожат, пока я не начинаю рыдать, рассказывая ей все, что со мной произошло. — Почему? Что я сделала, чтобы заслужить это? — спрашиваю я, икая от избытка слез.

Подняв на нее глаза, встречаю неодобрительный взгляд. Совсем не тот понимающий, на который надеялась.

— Ассизи, — начинает она, ее тон суров, — не могу поверить, что ты придумываешь такие странные истории о своих сестрах, — она качает головой, озабоченно постукивая ногой. — Ты всегда попадаешь в неприятности.

Я? Я всегда стараюсь избежать неприятностей. Почему это я виновата в том, что все меня ненавидят?

Я открываю рот, чтобы сказать именно это, но сестра Селеста говорит первой.

— Я не хочу этого делать, но тебе нужен урок. Ты не можешь обвинять своих сверстников в таких отвратительных вещах. Именно поэтому ты всем не нравишься.

Я смотрю на нее в замешательстве, и до меня медленно доходит, что это я виновата.

— Пойдем, — сестра Селеста похлопывает меня по спине, направляя в западное крыло.

— Но это не мое общежитие. — шепчу я, почти вздрагивая, когда она прикасается к моей нежной коже.

— Сегодня ты не будешь спать в своей комнате, — говорит она, и я хмурюсь.

Я не успеваю задать больше вопросов, как она ведет меня к зданию, в котором я никогда раньше не была. Оно выглядит старше, чем остальные, и у меня возникает странное чувство, когда мы заходим внутрь. Мурашки пробегают по коже от прохладного воздуха или от страха, не знаю.

Ведя меня по узкой дорожке, она отпирает дверь ключом и заталкивает меня внутрь. В комнате нет ничего, кроме стола у окна.

— Я уже не первый раз слышу о том, что ты создаешь проблемы, Ассизи, — обвиняюще смотрит она на меня.

— Я ничего такого не делала, — я пытаюсь защищаться, но прежде чем успеваю это сделать, ее ладонь касается моей щеки, и я падаю на землю, быстро смаргивая слезы, вызванные жгучей пощечиной.

— Сестра Селеста... — прошептала я, потрясенная таким поворотом событий. Разве она не должна быть той, к кому я могу обратиться?

Но когда я смотрю на нее, такую самодовольную, то вижу в ней выражение Крессиды и понимаю, что она просто еще одна хулиганка.

А я — самый ненавистный человек в Сакре-Кёр.

Подтащив меня к окну, она швыряет меня туда-сюда, пока берет какие-то предметы со стола.

Я отшатываюсь назад, испугавшись того, что она собирается со мной сделать.

— Ассизи, — начинает она, и я замираю, увидев, что у нее в руках.

Мыло.

— Ты должна научиться не говорить плохо о своих сестрах. — повторяет она, опускаясь передо мной на колени, мыло в ее руке угрожающе смотрит на меня.

Это происходит со мной не в первый раз, и, вероятно, не в последний.

Но когда она заставляет меня открыть рот, проводя мылом по губам, чтобы промыть рот, я не знаю, что хуже: моя рана, покрытая волдырями, или пузырьки во рту, химический вкус, который не проходит часами.

Она с восторгом наблюдает, как мое лицо искажается, наполовину от боли, наполовину от отвращения, продолжая впихивать в меня все больше мыла.

Все больше и больше, пока я не плюхаюсь на пол. Сплевываю и сплевываю, но вкус не исчезает.

— Неблагодарное отродье, — говорит она, ее слова задевают. Встав, она кидает мыло на стол и бросает на меня последний взгляд.

— Надеюсь, после этого ты выучишь урок, — она ждет моего ответа, и я могу дать ей только то, что она хочет.

— Я больше не буду говорить плохо о своих сестрах, — шепчу я.

— Что это значит? — она просит меня пояснить, и я поясняю. Слезы уже высохли, и я произношу слова, которые она так ждёт.

— Хорошо, — злорадствует она, — теперь, чтобы ты это запомнила, — она поднимает бровь, — ты проведешь здесь ночь.

Не дожидаясь моего ответа, она выходит из комнаты, звук закрывающейся двери дает мне понять, что выхода нет.

Я ползу на коленях, пока не добираюсь до мыла, мое лицо скривилось от отвращения, вкус все еще на языке.

Но за годы пребывания в Сакре-Кёр я кое-чему научилась. Раны гноятся и заражаются. И выжженный крест на моей груди ничем не будет отличаться от других. Я даже не уверена, что мыло поможет, но ведь мы им моем руки, верно? Оно должно очистить и раны.

Я обхватываю его пальцами и, опустив форму, подношу к ране, медленно растирая его по ней.

— Ахххх, — мой голос вырывается болезненными рывками, ощущения пронзают насквозь и приближаются к моему болевому порогу. Но я терплю, зная, что, если в рану попадет инфекция, мне никто не поможет.

Стискиваю зубы и сдерживаю слезы, промывая рану, чем могу.

Когда я закончила, все силы покинули меня, и я рухнула на пол.

Темно... так темно и холодно.

Клацая зубами, поворачиваюсь на бок, обхватываю руками колени и сворачиваюсь калачиком, чтобы сохранить тепло.

Боже... неужели я проклята? Неужели я такая злая?

Кажется, все думают, что это так...