Московские эбани

ГЛАВА 17

— Можете ли вы мне объяснить, почему вы замахнулись на святая святых мужской шовинизм столь цинично, нанося ему удар как бы изнутри. Вы не выступали на феминистских конференциях, вы не посрамили на очередной выставке их тем, что раскрыли свое авторство, вы просто планомерно рушили годами представление о том, что женщина не способна быть на равных с мужчиной в изобразительном искусстве. Насколько мне известно — под вашим псевдонимом в каталогах существует уже не одна сотня картин. А о том, что автор их женщина до сих пор никто не знает. Когда вы собираетесь открыться? — вопрошала юная журналистка Викторию.

— Я давно пишу уже в другом стиле. И подписываюсь также: "Ви. Тори". Разливая кофе по чашкам отвечала Виктория в протянутый диктофон, — И ни от кого уже не скрываю, что я женщина. Но просто наверняка никто не сопоставлял, что художник, так неожиданно прославившийся в ЮАР и я одно и тоже лицо. Просто в буддистских странах слава художника это вовсе не слава, в понятии Европейца, а просто труд, за который платят. Там не приветствуются амбиции европейских гениев. Там никого не интересовало какого я пола. Пол там так легко сменить…

— Но зачем тогда все это?! Понимаете, у нас журнал феминистского направления, давайте, пожалуйста, раскрутим интригу!

— Жаль. Я думала, вас в действительности волнуют мои произведения… Я ведь не делю личностей, с которыми мне приходится общаться ни по принципу принадлежности к полу, ни на национальности… Скорее, на интересных мне, близких или нет.

— Зачем вы так сделали, как не ради того чтобы доказать им, мужчинам!..

— Я ничего никому не доказывала.

— Но ведь вы продавались в ЮАР не под женским именем, а под мужским, создавали целую легенду! Работая под мужским именем, вы умудрились стать известной, но не вы лично, а ваши картины и некий мистер «никто», которого, никогда никто не видел, но о котором писали, как об авторе. Вам не было обидно, что…

— Нет. Моя внутренняя задача была не в том, чтобы обижаться или что-то кому-то доказывать, а в том, чтобы жить, а чтобы жили мои картины. И все-таки… было раз… Единственный раз я сглотнула слюну обиды. Когда познакомилась с Владимиром Третчиковым. Этот почти столетний старикан был очарован мною, но, увы, как женщиной. Кстати, в свое время он был самым раскупаемым художником всего южного полушария, даже в Европе держал более-менее стабильное второе место. Его называли русским Пикассо, хотя у нас о нем ничего не известно. Мы гуляли по саду, и тут я призналась, что я тоже художник. Показала ему эскизы будущих картин, написанные уже я показать не могла, и тогда он, сожалея о том, что стар, посоветовал взять мне в учителя Виктора Тори. И добавил, что женщина, конечно, не сможет достичь его уровня в живописи, но если уж прогрессировать, то под началом хорошего художника. Я чуть с ума не сошла! С одной стороны меня душили слезы униженности, с другой я чувствовала, что слепну от восторга. И все-таки не надо забывать о том, что в современном европейском мире очень много значит ещё и легенда, а не само произведение в сути. Мужчины художники тоже должны создать о себе легенду, не отражающую того, какие они в действительности. Но, подумайте, — какая может быть скучная легенда у женщин! В крайнем случае — это будет легенда то пьющей, то толстеющей Лизабет Тейлор, постоянно выходящей за кого-то замуж. Или битой перебитой Тины Тонер как бы восставшей из претензий мужа, далеко не плейбоя, а плебея. Все построено на истерике, которая является основной ведущей в психопатологии артиста, но не художника. А ведь на самом деле у женщины не должно быть материализованной легенды — история её должна не тяготить натурой, тем более присутствием реального мужчины. Легенда её должна быть туманна, как Амур, прилетающий по ночам к Психее. А когда известно, кто получил право считаться рядом с ней сильным, то выбор её повергается сомнению и вызывает неприязнь. Другое дело мужчины — его жена имеет право ничего не представлять из себя и, даже если она откроенная дура, образ её будет сравним с загадочной музой, коли он действительно хороший художник. Вспомните, с какими дебилками васькались великие художники.

— Вот видите. Вы, значит, признаете неравенство полов.

— Я признаю законы биологии. — Вздохнула Виктория, бросив взгляд в угол комнаты, где брошенные Митей в беспорядке валялись мотки электрических шнуров и прочие странные штучки, связанные с видеотехникой. — Когда взрослая птичка прикидывается птенцом, и разевает клювик, тем самым заставляя самца ухаживать за ней, разве она не вводит его в заблуждение?

— Но мы же люди!

— К сожалению, большей частью — мыслящие животные. И даже образование не спасает от рабского следования биологическому сценарию. В большинстве случаев феминистки яростно завидуют тем женщинам, которым не надо трудиться ради своего высококлассного обеспечения. К тому же феминизм это болезнь мидл-класса, который всех уравнивает под одну гребенку.

— Так вы хотите сказать, что вы не завидуете?

— Я — нет. Потому что редкий мужчина выдержит жизнь с творческой женщиной, будь она хоть тысячу раз гениальна. А я не хочу отказываться оттого, что мое — по сути. Не хочу под кого-то подстраиваться. Все художники, в сущности, одинокие странники, не зависимо от пола.

— Но мы говорим о том, что вы подписываетесь мужским именем, и поэтому смогли раскрутиться. Будь вы женщиной в глазах коллекционеров современной живописи… — Журналистка попыталась навести её на заданную тему разговора.

— Ах, да оставьте вы меня со своею заданной темой! — Отмахнулась Виктория и, закурив, продолжила более спокойным тоном: — Эта ваша война полов меня достала. И в ней я больше сочувствую мужчинам, чем женщинам. Тем более после жизни в буддистской стране — там вообще нет разговора о том, какого ты пола, — какая ты личность — это другое дело. И там наглядно видно — в своей массе женщины и сильнее духом. Но так как там каждый работает не на себя, а на свой род, то личные достижения легко растворяются в родственниках. У нас же каждый вроде сам за себя, но мужчин жалко.

— Отчего?!

— От них требуют изначально, традиционно, только потому, что они мужчины. Требуют силы, воли, покровительства, денег, в конце концов. А они же разные. И когда от меня стали требовать сложившиеся обстоятельства пост перестроечного периода то же самое, а вовсе не мастерства и таланта художника, я поняла, что у меня не хватает сил брать на себя столько ответственности. Но брала и обеспечивала сына, как мужчина, а как бы было хорошо, лишь только направлять, как просто мать. Быть просто женщиной приятней.

— Но быть женщиной — это готовить, убирать, стирать…

— О нет. Это отдельная профессия из серии обслуживающего персонала. Просто надо работать в своей области так, чтобы мочь содержать прислугу и не чувствовать в этом ничего неестественного.

— Но это очень дорого!

— Значит у нас это высокооплачиваемая профессия. Но это не значит, что профессию надо путать с сексуальной ориентацией…

Тут Виктория прервалась, потому что в дверь позвонили, потом заколотили кулаками. Она пошла открывать, удивив бравшую у неё интервью девушку тем, что даже не подумала о том, что это может быть вооруженное нападение, не напряглась, как бы напряглось подавляющее большинство москвичей, уже привыкших к убийствам и разбоям. "Во — как расслабляет заграница" — вздохнула феминистка про себя. А Виктория, завозившись с ключами замка, крикнула ей из коридора:

— А моя профессия — художник. Я хочу писать картины. Рисовать.

— О! Женщина, которая рисует! — видимо услышав её слова через дверь, хохоча прокуренным женским басом, упала на нее, обнимая, Вера — вся легкая, словно только лисья шуба придавливала её к земле, а освободись от неё и вспорхнет ароматом духов и ликера. За её спиной маячили две мужские фигуры.

Виктория чуть отстранила от себя подругу, пытаясь разглядеть получше кто с ней пришел, и лицо её застыло в немом изумлении.

Вера предстала перед ней в весьма растрепанном виде: окуляры очков наискосок, в разные стороны, пересекали трещины придавая её взгляду безумную расконцентрированность, за воротником её шубы таял ком снега, сумка в руках была с оторванной ручкой.

— Но Вера, что с тобою?!

— Да так, побесились немного на улице. Весело было!..

— Ничего себе — весело! Ты же уже взрослая дама!

— А ты родины отвыкла! У нас здесь взрослых не бывает! Вот… мальчишек тебе привела. — Пятидесятилетняя подруга явно чувствовала себя девчонкой.

— О, если б ты знала, какая отличная переводчица наша Вера! Особенно если надо перевести с одной стороны улицы на другую! — похлопывая Викторию по плечу, сделал шаг через порог Иван, с подбитым глазом.

— Ну… вы и хороши!.. — Недоуменно покачала головой Виктория, оглядывая мало знакомого ей Ивана. — Что случилось? Может быть вам сделать примочку?..

— А… само пройдет. — Отмахнулся Иван. — Подрались немного на морозце.

— К вам пристали хулиганы?!

— Да какие там хулиганы! — затрясла Викторию за плечи Вера. — Мы сами хулиганы! Не заморачивайся!

— Ну что ж проходите пока в Митину комнату, у меня тут берут интервью, я сейчас освобожусь. — Пригласила их жестом Виктория и только после этого увидела проходящего к ней в квартиру, следом за Верой и Иваном, Вадима. Того самого Вадима так странно подарившего ей диван. Все внутри неё одновременно и возмутилось, и обрадовалось. Не зная как быть: благодарить ли его за диван или сказать, что она не нуждается в подобных подарках, она, подавив в себе всплеск эмоций, сдержанно кивнула в знак приветствия.

Виктория провела гостей в Митину комнату. Посидите здесь пока, попросила она, даже не обратив внимания, что Вадим тоже смешно растрепан: взбитая в пух лысеющая, по краям давно нестриженая шевелюра, красный галстук заброшен, словно шарф за плечо… Былая тургеневская бородка теперь отросла и торчала в разные стороны.

Едва они оказались в комнате Мити, Вадим по-хозяйски принялся выставлять бутылки из огромной туристической сумки на письменный стол вокруг компьютера.

— Боже, неужели вы все это намереваетесь выпить?!

— Не хватит — сходим. — По-деловому ответил ей Вадим.

Ей захотелось закричать, выгнать его из своего дома, чтобы больше не морочил ей голову своими «бенефисами». Но Вера такими радостными урывками то кидалась с объятиями к ней на шею, то оглядываясь на сопровождавших её мужчин, протягивала к ним руки, словно пыталась познакомить, чувствовалось что сердце её трепещет и слов нет, что Виктория успокоила её и сказав, что она со всеми знакома. Откланялась и пошла в свою комнату, где сидела журналистка-феминистка.

— Вы знаете, я вам доверяю. Пишите, что хотите, но не делайте из меня загнанную в угол дуру, ищущую все причины своих проблем в том, что она женщина. — Сходу предложила Виктория.

— Конечно, вам хорошо говорить, — вздохнула та в ответ. — К вам уже мужики не пристают с сальными улыбочками.

— Пристают! Пристают! — ворвался в комнату Вадим. — Вот я пристаю: пошли пить! — и бесцеремонно взяв девушку за плечи, попытался переместить её в другую комнату. Но девушка закрутилась волчком и как-то быстро исчезла из поля зрения Виктории, было слышно, лишь как хлопнула входная дверь.

— Что вы делаете?! Вы мне портите имидж! Да что вы, с ума, что ли, сошли?! — зашипела Виктория на Вадима. — Сорвали интервью!

— А… Я важней. — Отмахнулся он.

— Это почему?

— Потому что — гость.

— Но ведете себя, как хозяин!

— Ты мне не рада? — вытянула тоненькую шейку Вера из-за двери.

— О чем речь?! Конечно же — рада.

— А мне? — Нагло спросил Вадим.

Виктория уставилась на него в ответ, словно потеряла дар речи.

— Иван! Иван! Неси красное! Я знаю, такие женщины любят красное вино! — Заорал Вадим на всю квартиру.

— Несу, несу. — Откликнулся Иван из другой комнаты. — А может, сюда переместимся? — По-хозяйски оглядев более просторную комнату Виктории, предложил он.

— Что они тут намериваются делать? — с ужасом обратилась Виктория в Вере.

— Не переживай. Сейчас винца выпьешь, успокоишься. Мы ненадолго. Ко мне завтра с утра ученик придет. Я ведь уроками английского теперь зарабатываю.

— Да ты с ума сошла! Как ты после такого будешь преподавать?

— Ой, да что ты меня учишь жить! Меня и без того дочка жить учит. Такая правильная стала все, что не сделаю — ей не так. Я устала уже. Я хочу, хоть немного, забыться от этих заработков. И от того, что нельзя выходить на улицу, не накрасив губы… Знаешь, как Танька за мой следит?! Не поймешь — кто из нас дочь, кто мать. Все, что не одену — все ей не то. Прямо у дверей осматривает и со скандалом переодевает. Не модная я ей стала. Прям, надзирательница какая-то.

— Подвинься. — Коротко прервал её Иван, перетаскивающий тем временем с Вадимом бутылки и закуску из Митиной комнаты, в комнату Виктории.

— Вы что?.. — прошептала Виктория, столь выразительно метнув взгляд на Ивана, что Вера поняла и без продолжения вопроса.

— Да нет… Так… Легкие игры. Просто предложил Иван тебя навестить… Вот посмеялась с мальчишками, пока от парковки к твоему дому шли. Посмеялась и помолодела…

Тут Виктория увидела, что весь её журнальный столик плотно уставлен бутылками:

— Люди! Да вы что?! — но голос её, словно глас Иова, остался неуслышанным.

Через пол часа хорошее французское вино развеселило и её. Виктория уже с юмором смотрела на происходящее в её квартире. Гостей было всего трое, но казалось — все десять. Поскольку их присутствие наблюдалось одновременно везде, — не говоря про комнаты, — и в туалете и в ванной и на кухне, на балконе, в коридоре, даже под столом валялся чей-то свитер, а под холодильник почему-то спряталась их пачка сигарет, которую с трудом обнаружили и выцарапали оттуда.

— Ну… вот видишь, вот видишь как хорошо! — Не унималась Вера, Значит, не совсем от родины отвыкла.

Еще через час Виктория утихомирилась окончательно и, казалось ей, что смотрела на происходящее взглядом всепонимающего Будды. Ничто больше не возмущало её — ни заходящаяся басистым хохотом, а то гордо вскидывающая голову, словно юная Кармен, Вера; ни, развалившийся слишком вальяжно на купленном им диване, и как-то покровительственно искоса поглядывавший на неё Вадим; ни Иван, декламировавший свои стихи с подвыванием Есенина.

Лишь раз, вспомнив про то, как Есенин сбросил бочку с керосином с третьего этажа на бабулек во дворе, Виктория напряглась, когда он вышел на балкон. Хотела возмутиться, тем, что он мочится на двор с высоты, но решила, что если она сделает вид, что не заметила его якобы авангардной акции, насолит ему больше чем, если раздует из этого скандал. Все равно уж ничего не изменишь.

Иван вернулся в комнату наполненную шумом, а она, наоборот, вышла на балкон. Под балконом был заиндевелый вишневый сад, словно осколок чеховской пьесы, он напоминал о том, что в далеком прошлом, когда-то здесь были деревянные дома.

Но это было очень давно. Дома снесли, все мешающиеся деревья вырубили, но деревенская тишина почти в центре города навсегда застыла на берегах Яузы. А высокая береза и сосна за зарослями вишен напоминали о лечебном покое подмосковных санаториев. Виктория вспомнила, как, созерцая этот покой, она когда-то очень давно чувствовала, что сходит с ума, от непривычной тишины и пыталась вырваться из рамы окна — ей не хватало шума, как присутствия жизни, как ритма времени. Но теперь она уже сроднилась с тишиной в себе, поэтому ей близка тишина природы. Даже внутренние монологи редко посещали её. Даже музыка, что порой забивала телепрограммы, казалась ей чем-то инородным. Годы молчания на острове саму её превратили в остров тишины в океане шумов.

— Все! Мы ушли! — крикнула ей Вера из комнаты. — Ко мне с утра придет ученик.

Виктория вернулась с балкона. Ученик казался каким-то дьяволом, по крайней мере — Дамокловым мечом. Вера стояла одетая в коридоре под руку с пьяным Иваном в нахлобученной набекрень вязаной пилотке. Вадим дремал в кресле.

— Простите, а?.. — обратилась Виктория к Вере, указывая на Вадима.

— Пьян. — Коротко резюмировал Иван. — Подремлет, очнется и пойдет.

— Как это очнется?! Здесь ещё столько бутылок! Заберите! — воскликнула Виктория.

Но они не поняли что забрать — бутылки или пьяного друга:

— Это все на его деньги куплено. Как мы заберем? — Удивился Иван. Впрочем, бутылочку пива, я, пожалуй, возьму на утро.

— При чем здесь пиво?! Заберите его со всем вашим пивом и вином!

— Но ты хороша! Куда я его дену? Мне Ивана пьяного хватит. — Отрезала Вера. — Пусть он у тебя поспит. Ничего, ничего — он не буйный. — И поспешила выскользнуть за дверь, утянув за собою Ивана.

— Я так и не поняла, зачем приходили? — вслух сама себе сказала Виктория. Но тут Вадим очнулся и совершенно трезвым голосом ответил:

— Чтобы мне с вами ещё раз увидится, мадам.

— Ах! — Игриво отреагировала Виктория. — Опять провокация! Вы что, думаете, если вы мне всучили это громоздкий диван, то вам на нем и место? Забирайте свой диван и уматывайте!

— Диван с собою под мышкой унести не могу, а вот картинку одну, пожалуй, проще.

— Нет у меня никаких картин. Они ещё не приехали.

— Должна быть одна. Я знаю. — Вадим, отметил про себя, что ему нравится, как она сердится. Сразу обнажается щемящая душу её беззащитность, растерянность.

— У меня в Таиланде осталась галерея. — Продолжала объяснять Виктория, не обратив внимания на его утверждение, — Я дала распоряжение прислать почти все картины, но Пинджо показалось, что страховка, которую ей предложили оформить слишком дорога.

— Знаю я там всех. Разберусь.

— Было бы хорошо. Вот вам данные моей галереи в Бангкоке, она поспешила снабдить его своей визиткой. — Но спешить не стоит. Они хорошо раскупаются и там. Там все-таки посерьезнее относятся к интерьеру. К тому же — я никак не определюсь — какие работы будут наиболее выгодно смотреться на выставках здесь. А быть может вообще ничего не надо трогать. Я уже начала новую серию…

— А кто там твои картины покупает? Представители наркобизнеса?

— Почему?

— Им нормально, когда все вокруг глючит. И картины тоже. Не действия там у тебя какие-то, а порывы, позывы, эманации. Я помню. Родная им реальность. Там же "Золотой треугольник"

— "Золотой треугольник" на выселках. Сидят себе в горах за крепким кордоном. Ведь они для них, что чеченцы для нас. Только с ними проще обошлись: отгородили железно и лишь продукты поставляют и втридорога продают, а с гор этим миллионерам спуститься не дают. Все правильно. Культура трех тысячелетий не должна разбавляться дикарями, которые легко займут все позиции, потому как жадны и агрессивны. У них нет табу. С какими бы деньгами они не были, в изоляции лет через сто, двести сами себя уничтожат, или мутируют — таков расчет. Тайцы готовы ждать и больше. Они вообще никуда никогда не спешат. Там к времени иначе относятся. А мои картины вне несущественных проходящих примет европейского времени. Они им понятны. К тому же здесь пока что их некуда девать. Мастерская ещё не готова. Да и цены здесь на них могут быть только смехотворные.

— Но та картина, о которой я говорю — у тебя! Я знаю.

— Как это — вы знаете?..

— Потому что это старая картина. Ты её написала лет двенадцать назад.

— У меня не осталось картин такой давности.

— Жаль. А я хотел хотя бы взглянуть… Мне многие про неё говорили.

— И что же говорили? — напряглась Виктория в надежде понять: кто.

— Хо-ро-шо говорили. — Протянул Вадим. — Хорошая картина.

— Сказать о картине, что она хорошая — это ничего не сказать. Виктория, отвернулась к окну, и он не видел её глаз. За окном было темно, в свет ночного фонаря туманила метель. В таком же ритме неслась музыка картин её воспоминаний. Ей показалось на мгновение, что и её уносит её потоком снежной мелочности в черную бездну. Нет. Просто она пьяна. Так какую картину он имеет ввиду?

— Говорили волшебная прямо. Там люди летают.

— У кого они не летают?.. У Шагала тоже летают. Ну и что? — с печалью вспомнила она о тех временах, когда люди встречающиеся ей на пути казались больше, значительней, чуть ли не древнегреческими полубогами. И за каждым казался свой мир. Оказалось — борьба рефлексов и догм.

— Во-во. С Шагалом тоже сравнивали. Говорили, что у Шагала, они летят с бодуна, а у тебя органично.

— Просто розовые сопли какие-то. — Виктория пожала плечами и, стараясь не выдать себя, начала собирать пустые бутылки в пакет, не оглядываясь на Вадима: — Нет! Я вам её не покажу. Она не имеет для вас никакого значения.

— Те есть как?! Картина есть картина! Дай посмотреть.

— Вы ничего в ней не увидите.

— А что я должен видеть?! Посмотреть-то дай!

— Уходите, пожалуйста. Сейчас придет мой сын, мне будет неудобно за то, что вы устроили.

— Но я уже, можно сказать, знаком с ней: голубоватая дымка неба… на переднем плане черная, словно обожженная трава… Мне бы хотелось ознакомиться с оригиналом.

— С оригиналом, как я понимаю, вы уже знакомы, — бросила Виктория и пошла на кухню с полным подносом грязных бокалов, тарелками из-под закуски. Вадим схватил свой бокал из-под вина, открыв зубом бутылку пива, с удовольствием заметив как она поморщилась, метнув на него взгляд, медленно с особым бульканьем налил себе пива в бокал. Выпил. Она вернулась с кухни, села перед ним в кресло и закурила, молча, вглядываясь ему в глаза.

— С оригиналом, говоришь? Так что же выходит, картина это не оригинал? Код что ли его? Или как он сам говорил, символ?

— Какой ты дотошный. Это приятно. Это твой плюс. — Вспомнилось ей, его фраза в ту ночь их странного знакомства.

— А что же минус?

— То, что хватаешься за все, что ни попадя.

— Ты не "все что ни попадя".

— Но так же случайна.

— Нет. Закономерна!

— Не может быть. Потому что тебе в принципе все равно.

— Нет! — он протянул к ней руки через журнальный стол, чтобы схватить за плечи, но она отпрянула. Он взял её недокуренную сигарету и затянулся. За кого ты себя выдаешь? — откинулся на спинку дивана, — Тоже мне судья х-художница. Блондинкой тебе было бы лучше. Сексуальнее.

— О! Бедный бледный эбани! — едко усмехнулась она. — Такой лишь рядом с блондинкою герой. Лишь чужая рецессивность может вдохновить на роль доминанты.

Он вжал голову в плечи, взглянул на неё снизу вверх, но тут же блеснул лукавым глазом:

— Если б я был этим… эбани, ты б оставила меня за забором!

— А ты и так за забором.

— Впусти!

— Зачем? Ты же все равно ничего не увидишь.

— Почему?!

— Почему, почему… Потому что погряз.

— Невозможно с тобой. — Вадим вышел в прихожую, молча оделся и вышел из её квартиры, с мыслью больше никогда не возвращаться.

Она курила, так и не встав его проводить.