Московские эбани

ГЛАВА 34

Он пришел к ним в танцкласс рисовать балерин. Ему было тогда двадцать два — Лили уже тридцать. — Начала передавать повесть о Лили и отце Вадима, Вера, едва они расположились с шашлыками у кромки воды Истринского водохранилища. — Он влюбился в неё сразу. А она была замужем. Ты себе представляешь, какая может быть необузданность в этом возрасте у мужчин по отношению к женщине, которую он ещё не достоин!.. К своим ровесницам они так не относятся. Вот и началось: — телефонные звонки с молчанием в трубку, цветы в гримерную, после её выходов на сцену, просьбы попозировать, потом выслушать, приглашения в кафе… Ему-то что?.. Терять нечего, Резюмировала Вера.

Но, заметив, что взгляд Виктории туманно уставился куда-то на плоский горизонт, и ответного кивка не дождешься, Вера продолжила:

— А ей — беда! Года через два он добился своего — развел он её с мужем. Да, забыла тебе сказать — он тогда считался перспективным портретистом, его везде приглашали, все его знали, как молодой, подающий надежды талант. Впрочем, кем бы он тогда был — очередным Налбадяном? Так вот, развел он её все-таки с мужем, но встречи их, как были урывками, так и остались. Он к ней не решается переехать, а она к нему тем более — мама у него болела. Она всегда болела после того, как её муж, какой-то бывший нэпман умер.

Бедный Йорик, так она его тогда стала называть, очень боялся не столько за здоровье своей матери, сколько её истерик, поэтому и не решался жениться на Лили. Она-то этого не понимала, когда разводилась. Матери его не нравилось и то, что Лили старше была и то, что она балерина — то есть актриса. А у них в роду что-то уже было связано с актрисами. То ли его отец с актрисой семье изменял, то ли дед… Сама знаешь, как там раньше было обыкновенная история из ещё дореволюционной России. В общем, судила о Лили вдоль и поперек, на каждый её шаг реагировала и все припечатывала своим якобы, знанием жизни. А что она знать то могла — норная женщина была, норная.

— То есть как это? Как фокстерьер?

— Не знаю я ничего про собак, но про жизнь людей много поняла за последние годы. Норная женщина это та, что в норку всегда стремиться. Убогость. Пусть и богатая будет, а все равно всего боится. И хочет ограничить свой мир домом, запасами, ничего как мышка, иль сурок какой, не видеть. Но, высунув нос из норки, все разнюхивать опасность, и судить, судить, так, словно все и вся на её норку претендуют. И более ни у кого никаких интересов нет.

— Знаешь, что может быть сравнимо с грехом у буддистов — христианские грехи у них лишь ошибки, но причиной ошибок считают страх и отсутствие тяги к познанию. Сказано в Дхаммападе: "Но грязнее всего грязь невежества, худшая грязь. Избавившись от этой грязи, вы будете свободными от грязи". Норная женщина, по твоему выходит, та, что сконцентрировала в себе причину всех христианских грехов. — Продолжая смотреть на колыхание прибрежной воды, как загипнотизированная, Виктория закурила и замолчала.

— Не знаю я ничего про твой буддизм, — дернулась Вера, но кажется мне, есть нечто общее закон какой-то, что даже выше религии, по которому все действуют. Один одну линию гнет, другой другую. Стремиться вроде к одному, а получает противоположное, потому как линия, за которую ухватился такова. Вот и Лили, как бы не гнула, а все одно — промаялась она с ним ещё года три и снова замуж вышла. А он снова её развел через год — покоя не давал. Да и любила она его. Но как развел, нанял матери, чтобы на нем не зацикливалась, домработницу. Этакую девку без щиколоток и запястий, как Лили её охарактеризовала.

— Без чего? — задумчиво глухо отозвалась Виктория.

Они сидели ну кромки водохранилища между жарким небом и холодной землей на пластиковых креслах, подставляя лица солнцу.

— Без щиколоток и запястий. — Повторила Вера.

— Без щи?.. — Виктория вытянула ногу. Вроде щиколотка была на месте. Даже страшно стало, а вдруг я поправлюсь, и вот так припечатают.

— Это не про тебя, сколько б не весила. — Отмахнулась от неё Вера, это про тех, кто встает в этой жизни, словно тумба на дороге. Вот я об такую же тумбу даже свои Жигули разбила.

— Ты водишь машину?

— А… — отмахнулась Вера с досадой, — это ещё задолго до психбольницы было. Поставили тумбу перед аркой, я думала, что я её объеду: отъехала и, как пошла слева, так и разбила правую фару. Нет, думаю, я тебя все-таки обойду, показалось мне тогда, что машина между стеной арки и тумбой все-таки пройти должна. Просто все дело в сантиметрах. Но они так тонко все рассчитали, когда её ставили! Я уже без фар осталась, но все равно думаю, а что если на полной скорости разогнаться, резко повернуть и попробовать её на одной половине колес. Слава богу, сосед в тапочках выскочил: Вера, Вера, кричит, остановись, может ты не в себе? Я в окно, говорит, наблюдаю, как ты планомерно свою машину бьешь!

Я как представила, как это из окна выглядело, так и расхохоталось. Машина что?.. Ее все равно на свалку пора, но и я ведь разбиться могла! Во — какие они — эти женщины без щиколоток и запястий… Тумбы! И у них дальше, как у меня с этой тумбой пошло. Даже, вроде, отвлекаясь на эту домработницу, мать ему не дала ни жениться, ни уехать, ни квартиру ему разменять, чтобы одному жить. Они у него в мастерской встречались. Украдками. Представляешь, какого это для взрослой женщины? Да ещё для такой, как Лили, которую все хотят. А у неё зациклилось — ни о ком думать не могла — все к нему тянулась. А тогда-то сама знаешь — моральный облик, проработки на всяких собраниях, нельзя было так — не замужем быть. Все осуждали её, что живет с мужчиной вне брака, в гастролях заграницу отказывали. Затюкали совсем. Даже подруги. Сама знаешь — скажут что-нибудь вскользь, а как бритвой полоснут. Но Лили плакала по ночам в подушку, а виду не показывала — все терпела. Уверенна была — любит он её, и она его, только вот мать им мешает соединиться. А тут уж и сорок ей стукнуло. На пенсию пора выходить, у балерин она вообще в тридцать пять была. Куда уходить, чем заняться?.. Трудный период у неё был, но вдруг мать её бедного Йорика умирает.

Казалось бы — вот оно: счастье! Пусть и через смерть. Знаешь, как я наблюдаю даже своих знакомых — родители очень часто жить нормально своим детям не дают, недаром появилась такая легенда, об этом… как его… детей своих пожирающем. Как его звали-то?

— Зевс, Сатурн.

— Во-во. Вот и у него так было. Сожрала она то, что породила без остатка, и даже после её смерти он не мог восстановиться. А когда умерла она — вроде можно стало пожениться, но Йорик опять не может. Оказывается, та домработница, что без щиколоток и запястий, ребенка от него ждет. Можешь себе представить состояние Лили?! Десять лет ему отдала, и не просто десять, а ведь же самых драгоценных для женщины лет! Все там было — и попытка самоубийства и слезы и радости и нарочитые измены… Но любили же друг друга, любили!

Все равно победила та, что как тумба встала посередине и не сдвинуть дороги нет. А Лили же никогда поклонниками не была обделена. Вот ей и сейчас где-то около восьмидесяти, а мужики от неё все равно балдеют. Хотя и не сексуально, а так… чисто эстетически. Но кто его знает, что есть что. Вот и получилось у неё естественно, что едва он женился на своей домработнице, как Лили поплакала, да тоже замуж вышла. А эта Нюша сразу его в ежовые рукавицы взяла — женские портреты все из дома выкинула, на всякие вечеринки там ходить запретила. Он как женился — нигде не показывался. Разрешила рисовать ему лишь тем, кто точно заплатит конкретно и сразу — а это были заводы, заказывающие своих передовиков производства, да и только. А эти же — элита наша артистическая — за то, что позировала, деньги не платила, зато потом их портреты можно было на выставке выставить — опять же имя себе наработать. Но ей-то весь этот долгий процесс не объяснить. Он и в выставках участвовать перестал. Ты себе представляешь, как она его опустила?.. А ведь уверенна была, что дурь из его головы выбила. Я тебе и передать не могу, что я испытала, когда Лили мне это рассказывала — ведь мой муж не лучше был, чем его жена. И какая же мука объяснять непонимающему!.. — Вера выпила залпом бокал красного вина и, даже не притронувшись к остывающему шашлыку, продолжила:

— Ну да ладно. Сравнения здесь не уместны. Не пускала она его никуда. Даже пейзажи рисовать не позволяла — считала это дело блажью. Все контролировала, а он почему-то сломался. Лили говорила, что когда денег ей не хватало, она заставила его сдать свою мастерскую и в его трехкомнатной квартире в спальне уголок ему для мольберта отгородила, и если пачкал что красками — орала. Сама находила заказы, чтобы делал с фотографий портреты, или фотографии ретушировал. И это ему, когда-то живописцу, не знаю как гениальному, но высокого класса, представляешь какого было!

— То есть как? Как он мог ей это позволить?!

— А потому что тумба была непробивная! А он-то человек тонкой структуры, разве ж такой её боксерский удар выдержит?

— Развелся бы.

— Но раньше ведь как было: что не так — можно попросить, чтоб мужа на партийном собрании разобрали, на суд общественности его поведение вынести. Не знаю я, этого ли он боялся, или не этого, а может, и ребенка с такой-то боялся оставить. Но прошли годы — вдруг встретился с Лили на улице, и все у них опять закрутилось. Поехали они в дом отдыха Ясная Поляна в тайне от его жены, но он с собою пятилетнего сына взял, иначе бы его она не пустила. Приехали туда, а там карантин. Все желтухой болеют.

— Что?! — Воскликнула Виктория и изумленно уставилась на Веру.

— Карантин там объявили, а что?

— В "Ясной Поляне" и желтуху?!

— А что? Там желтухи быть не может? — Вере показалось, что подруга продремала весь её рассказ, и неожиданно очнувшись, не поймет, о чем идет речь. А Виктория, спокойно пережевав кусок шашлыка, запив его вином, откинулась на спинку пластикового кресла, вдруг начала говорить, словно никому: — По всей деревне у калиток стояли трехлитровые банки с желтой жидкостью — это брали суточный анализ мочи у каждого её жителя. Проезжала телега и, все банки забирали. Купаться в канале было нельзя, пить воду из колодца нельзя, да и в деревню заглядывать было нельзя. В пансионате почти никого не было. Все кто успел — сбежали. Человек пять, кроме меня с отцом, ещё попались в этот карантин, как в ловушку. Скука. Но у пастуха был конь. Пастух пил со сторожем пансионата, потому что ему нечего было делать — всех коров то ли угнали на карантин, то ли забили. Не помню я. Но верховую езду на том коне я осваивала с утра до вечера. Да… была там одна балерина. Я помню. Она постоянно разминалась перед корпусом. Неужели это была Лили?!

— А мальчика помнишь?

— Но мне же тринадцать лет было! Да как я в таком возрасте могла его вообще заметить?.. Из всех людей я только и помню, что балерину, коня и прилагающихся к нему вечно пьяных сторожа и пастуха. И больше никого из людей не помню.

— Сразу видно, что где-то в Индии жила — конь у тебя тоже люди. Ну да ладно. Не знаю, как в подробностях было. Может, он своей жене сам позвонил, предупредить, что в эпидемию с сыном попали, может, она сама что-то узнала… Короче, приехала она туда неожиданно и, можешь себе представить, какой она скандал закатила! Лили говорит, что она даже до такого распустилась, что за волосы её схватила! Представляешь, в какое дерьмо Лили вляпалась?.. Какой был позор!

— Помню. — Закивала Виктория. — Скандал помню! Крик был — на весь пансионат. А потом после него так тихо, так грустно стало. Все уехали. И мы попозже с отцом тоже уехали. Слушай, а я и мальчика сейчас вспомнила пухлый такой карапуз. Он все время смотрел, как я мимо проношусь на коне, и с такой завистью!.. Ему, видно, далеко от корпуса ходить не разрешали, вот он и стоял все время на крыльце… Помню!.. Неужели это и был Вадим?!

— Решай сама.

— И больше они не встречались?

— Ох… — тяжело вздохнула Вера, — Мы все такие странные. Когда действительно любовь стукнет — проверяем её на прочность и все не верим, мучаем. А появится кто-то, кому на твои чувства наплевать, ничего не чувствующий — практик или практикантка — ну от слова практичный — я не знаю, как сказать еще, — и ткнет в свои расписания и предписания — вот это жизнь, а это — не жизнь, так жить надо, а так не надо, а мы уступаем, теряемся. Мол, и все-то он знает!.. А я ничего уже… Знаю только, что до этой без щиколоток и запястий они вокруг да около десять лет ходили, а не поженились все-таки, а как она появилась — так несчастными себя почувствовали. Тоже мне препятствие. Это все он изобретал — то мама у него больная, то домработница беременная — а на самом деле, я так думаю: он любить боялся. Так, чтоб до конца. А Лили считает, что он всю жизнь лишь её любил. А я думаю, если б любил — ничего бы не помешало ему на ней жениться. Он же ей всю жизнь испортил.

Мы ж такие доверчивые, когда любим! А они, у меня такое впечатление наоборот: легко доверятся первой встречной, а когда судьбу встречают, как дебилы в церкви, фигу богу в кармане прячут, — любимой не доверяют, подозревают все. Сами себе жизнь портят.

— Вера, ты как не суди — все равно уж ничего не вернуть. — Тихо заметила Виктория.

— Да я все думаю, ладно я, ладно мы, но как объяснить, чтобы хоть подругам, хоть дочери моей, чтоб таких же ошибок не делали.

— А… Чтоб ты не говорила, они тебя слушать не будут. Они думают, что у них все по иному. Я тоже так думала… Но ты знаешь, как бы не пыталась прислушаться к выводам чужого опыта, а все равно не действует. Давай лучше, рассказывай, что там у них дальше было?

— Что-что. Он как был при семье, а значит, при твердых позициях так и остался. Она как была в подвешенном состоянии — так и можно сказать всю жизнь прожила. Все ждала — когда они вместе будут. Когда сын подрастет, и он разведется… А после того случая, года через два, они снова затеяли встречу — поехали на турбазу «Озерная».

— Озерная?!

— Озерная. Хорошая турбаза, правда? Я там тоже была.

— И я… Мне лет пятнадцать было. И что же там с ними приключилось?

— Ничего. Жили они в разных номерах. Он писал портреты работников турбазы… Потом она не выдержала и уехала в Москву — сколько можно ей голову морочить. Все разводятся, женятся, а он все развода боится, при этом ноет, что несчастлив в семейной жизни и говорит, что её любит. Да такой мороки не одна женщина не выдержит, а она уже не первое десятилетие мучилась. Но вспоминала «Озерную», как счастливое время и все плакала.

— Слушай, я и это помню. Помню, как портреты мужчина рисовал. Карандашом. А не нашел ли тогда его Вадик самый большой белый гриб, фотографию которого в местной газете опубликовали? Она вспоминала об этом?

— Да, — кивнула Вера и как загипнотизированная застыла, глядя в глаза Виктории.

— Знаешь, есть такое понятие: "импринтинг"? — задумчиво перебила темп Вериного рассказа Виктория. — Это когда у маленького звереныша, в течение первых недель, а у некоторых и месяцев, создается понятие кто он. К какому роду племени принадлежит. Что ему родное, а что нет. Вот выкормит собаку кошка, запечатлеется она в его досознательной памяти, как родное существо. Подсознательно он тянется ко мне как представителю своего же духовного племени. А это запечатляет жесты, как тотемный танец. Слишком ярко я проносилась мимо него в детстве.

Мало того, я вспомнила — это они были и на турбазе в Сукко, под Анапой! Я тогда замужем уже была, подводным плаванием увлекалась, там почти вся молодежь — подводным плаванием увлекалась, а мы с моим бывшем мужем, так получилось, были центром компании. Я помню их мрачное семейство в домике, что ближе к виноградникам. И Лили! Она жила в корпусе у моря. Вот почему с того момента как мы с ней все-таки познакомились, я все время мучительно думала: где же её видела? Но родители Вадима были тогда вместе! Я же помню эту тяжелую для взгляда на летнем отдыхе пару.

— Да. Это произошло случайно. А может и не случайно. Лили тогда было уже далеко за пятьдесят, но дай бог мне в её возрасте хоть капельку такой же быть!.. Она преподавала танцы и со своей группой поехала на Черное море и тренироваться и отдыхать одновременно. Приезжает и вдруг встречает его. Она так думает, что он за ней следил и специально все подгадал, чтобы с ней встретиться. Ведь уже столько лет прошло, а все ностальгия по любви мучила. Представляешь, что он ей за отдых устроил?.. Идет она на пляж крадучись нет ли там его с женой и сыном, идет в столовую, когда уже все поели. Все что угодно — лишь бы конфуза не было. А по ночам… Он ей все равно покоя не давал… Жена тогда ничего не заметила, она её, видимо, не узнала. Но когда вернулись они в Москву, он развестись захотел. И… как понял, что при разводе Нюшка его ему ни его квартиру не даст поменять, ни жизни вообще… В общем или иди от неё гол как сокол, или оставайся. Уйти опять не решился. Вытряхнул все барахло её из их спальни, перенес её постель в столовую, сделал себе, таким образом, отдельную комнату в своей же квартире и заперся от нее. И так несколько лет не выходил. Чем занимался непонятно. Но выходит, что умирал. Так жизнь не мила ему сделалась. Вот он страх-то перед жизнью без основательности, что ли так сработал. А она ему заказы какие-то мелкие по ретуши фотографий, что к могильным плитам прилепляют, через дверь давала, он молча брал, молча делал. Так они в бойкоте и жили. Совсем, наверное, он с ума сошел. К тому времени уж перестройка в разгаре. Все художники свои картины иностранцам продают, а ему и продавать нечего — он же ничего творческого не писал, да и художником уже не был — так… мастеровым, получается. Все на заказ и на заказ ретушировал портреты умерших для кладбища… Потом совсем слег. Он долго умирал. Года три. Сам решил, что должен умереть и умирал. Когда его жена уходила в магазин, он звонил Лили. Лили говорит, что разговаривала с ним и обливалась слезами. Каждый раз слезами. Она уже и к телефону подходить боялась: три года плакать-то — какая женщина выдержит? И вдруг позвонил его сын и сказал, что он умер. Вот и все. Представляешь, теперь какое детство-то у Вадима было. На каком разрыве воспитывался?..

— Типичное детство мелких буржуа в любой из стран, неинтересные люди. Обычно хорошо образованы, но культуры никакой…

— Но он тебе диван подарил!

— Да именно диван — потому что он из мира вещественных доказательств. Не улыбку и ласку, сопереживание и чувство своего присутствия, а диван и слова. Много слов мы дарили друг другу.

— Слов… Из иных и слова не вытянешь, а как приятно когда можно просто так поболтать! Он ещё и на слова, как ты говоришь, не скупится… А если подумать, сколько раз ваши пути пересеклись, пока взрослел… Попался, в общем, парень, на идеал.

— Не он попался, как ты не поймешь, а я…