Мы уходим в степи

Глава 14

Ехали молча.

Кони ступали почти беззвучно. Был слышен лишь шорох подков по тонкому насту, покрывшему степь ночью. Как обычно Харлампий на своем коне шел впереди, за ним мы с Авериным и позади остальные казаки. Шли в ряд, так, чтобы был виден круп впереди идущего коня. Странным образом, казаки не использовали в военных походах лошадей. Да и не каждый конь подходил для этого. Харлампий рассказывал мне как раньше, до начала гражданской войны, собирали казака на службу. Что каждый казак должен был купить не только обмундирование, но и коня. Мало того, если конь не проходил строгий отбор, то начальство могло его попросту забраковать и тогда казаку оставалось купить нового коня или его направляли на службу в пешие батальоны, называемые пластунскими.

Предрассветный утренник холодил, проникая под полы казачьей бекеши. Рогатый месяц уже не светил так ярко, как ночью, но тускнел на фоне зарождающейся зари. Сбоку послышался гортанный крик, то ли птица, то ли зверь какой. Кто его разберет. За то время, что прошло в компании урядника Казимирова, я мало мальским образом научился различать голоса степных птиц. Но этот крик был мне не знаком.

— Снова Харлампий знак подает? — спросил я, стараясь как можно тише, Аверина.

— Сплюшка, — также тихо отозвался подпоручик.

Я так и не смог понять, о чем говорил мой командир, но переспрашивать не стал, боясь показать свое незнание. Чуть позже Харлампий объяснил мне, что таким смешным именем нарекли степную сову.

— Да, прапорщик Григорьев, — подумал я с укоризной на самого себя. — Мало иметь на плечах погоны, нужно еще многому учиться. Это тебе не устав комсомольской организации зубрить. Здесь жизнь во всей своей красе. Настоящая, без надуманности и ненужных идеалов. И познать эту жизнь стоит большого труда.

— Ваше бродь, — раздался голос урядника Казимирова. Пар, будто дух какой-то, выходил из его рта при каждом слове. — Дорога прямехонько в ту станицу ведет, помните?

— Да как такое забудешь! — ответил Аверин и тут же добавил. — Ход твоих мыслей уловил.

— Там хутор не далече. У родственников жинки моей хата там, хозяйство большое, — тут Казимиров замолчал на секунду. — Было, по всей видимости.

— А, если лаконичнее, — буркнул Аверин.

— Так… — продолжил было урядник, но подпоручик не дал ему договорить.

— Можно, Харлампий! За одним и станицу проверим. Мало ли что.

— Слухаю!

— Ну как, Михаил Степанович, — Аверин полуобернулся ко мне. — Не против заглянуть на огонек к родственникам нашего урядника? Шурпы вряд ли отведаем, но вот козьим молоком и брынзой, уверен, угостят.

Слово брынза для меня было смутно знакомым, далеким, но чисто интуитивно я догадался, что раз молоко козье, то, по всей вероятности, из него готовят какой-то продукт, который носит название брынза. Как-то раз, в будущей жизни, мама приносила непонятную желтую субстанцию, похожую на сыр, но таковым не являвшимся, так как мне показался вкус необычно сладковатым.

На мой вопрос:

— Что это?

Мать ответила уклончиво. А, когда я всё же настоял на ответе, выпалила:

— Скажу, а ты есть не станешь!

— Стану! Стану! — поспешно заверил я, так как непонятное лакомство мне понравилось.

— Это коровье вымя!

Она долго хохотала над моим вытянутым лицом. Говорила, что я городской, и это звучало, как ругательство, но вымя я больше не ел.

Сейчас, я был открыт для новых вкусов.

— Я только «за», — живо отозвался я.

Аверин как-то пристально посмотрел на меня и произнес фразу, от которой пробежал холодок по спине похлеще чем от морозного, осеннего утренника:

— Вы, прапорщик, прям как на голосовании у большевиков. «За»-«против»

— Помилуйте, Михаил Иванович, какие большевики? — произнес я довольно серьезным тоном. — Господь с вами! — И я перекрестился.

— Эта болезнь, Михаил Степанович, а иначе как это назвать, весьма заразна, — назидательным тоном сказал Аверин. — Мой совет, сторонитесь ее. Как можно дальше держитесь.

— Помилуйте, господин подпоручик, — ответил я. — И в мыслях не было. К тому же так картина, что мы видели в станице, все стоит у меня перед глазами.

Урядник Казимиров все это время молчал, и лишь переводил взгляд с Аверина на меня.

— Своими руками бы задавил того гада, что сделал это, — добавил я, крепко сжимая эфес шашки.

Мои слова и реакция подействовали на Аверина. Он положил свою ладонь на мою руку:

— Простите великодушно, Михаил Степанович. Сами понимаете, война. Враги могут быть кругом. А красная зараза проникает и в наши ряды. Намедни расстреляли одного. Так перед смертью спел нам «Интернационал» и весь исплевался, вертелся бесом, и проклинал каждого. Отвратное зрелище я вам скажу. Словно все плевки мне в душу прилетели и ядом растеклись.

— Не извольте сомневаться, господин подпоручик — я точно не такой! — отрапортовал я, чуть привстав в седле. — Мои помыслы чисты! И я верен присяге!

— Так как же, ваши благородия? — вмешался вежливо Харлампий. Судя по- всему ему было абсолютно все равно, о чем мы говорили с Авериным. Заботило урядника сейчас только одно — хутор, где жили родственники его супруги. Пальцы его заботливо гладили витую рукоятку нагайки. Только этот жест и выдавал волнение.

— Так я и говорю, — переключился на урядника Аверин. — По какой причине, урядник Казимиров, вы еще здесь?

— Так я что. Я всегда готов, — сбивчиво ответил Харлампий, удивленным взглядом таращась на подпоручика. Вероятно, думая про себя, у вас, офицеров, не разберешь, что на уме.

Аверин поднял вверх руку, и выждав короткую паузу, махнул вперед. Позади фыркнул конь. Наш небольшой отряд двинулся вперед. Уже достаточно рассвело, и степь приобретала свои привычные для глаза очертания.

Вон и станица. У меня перед глазами вновь всплыла картина того дня. Густой, сизый дым, поднимающийся от крыш нескольких хат, майдан с лежащими на нем изуродованными телами и церковь, словно громадная свеча, возвышающаяся над этим всем. Сердце вновь сжалось и явственно предстало передо мной личико той маленькой девчушки, которую я нес на руках к ее последнему пристанищу. Каким моральным уродом нужно было быть, чтобы сотворить подобное. Я сам себе задавал вопросы и не находил на них ответы. Аверин украдкой бросал на меня вопросительные взгляды, но в них не читалось сомнений или недоверия.

— Никак не могу забыть ту девочку, — пояснил наконец я. — Не выходит у меня из головы. До конца жизни, кажется, буду помнить. Как же так могли поступить… красные? Ведь чисто бандитский поступок! В голове не укладывается!

— Они еще не то могут! — хмыкнул Харлампий. — Летаешь, ваше благородь много. А весь ужас на земле творится, а не в небесах.

— Такие вот нелюди эти красные, — отозвался Аверин, пряча зевок в кулак. — Недаром и цвет у них кровавый.

— Так и символ сатанинский носят во лбу, — вмешался вновь урядник. — Бисово отродье.

— Истина, — поддержал урядника подпоручик и передернулся брезгливо.

Чем ближе подходили мы к станице, тем сильнее закрадывались в мою душу сомнения, что она выглядит совершенно иначе, чем тогда, летом, когда мы искали место дислокации красных. Я силился понять, что изменилось в этой картине. Но когда мы подошли к станице на расстояние примерно пятисот метров, меня внутри обожгло, будто огнем. На месте хат, чернели черные квадраты неправильной формы. Лишь кое -где сохранившиеся печные трубы, одиноко смотрящие в небо, напоминали о том, что совсем недавно здесь текла жизнь. Молча, не произнося ни звука, мы проходили по этой выжженной территории, бывшей когда-то станицей. Мертвая тишина и, видимо никогда не проходящий, запах гари, встретили нас. Кони то и дело недовольно фыркали, вдыхая воздух.

Мы свернули к майдану. Вот и церковь. Точнее то, что от нее осталось. Сейчас она больше напоминала пожарную каланчу. Колокола до единого, были сорваны с колокольни. Ни крестов на проломленном куполе, ни двух больших икон, что украшали стену перед входом в прошлый раз. Урядник Казимиров, а за ним и остальные казаки, сняв папахи перекрестились. Харлампий спешился, и, вручив узду одному из казаков, вошел в церковь.

— Пусто. Все выгребли нехристи! — со злобой крикнул он, выходя наружу. — Алтарь осквернили, дьявольское отродье. Нужник там устроили. Ненавижу.

Было ясно, что красные в прошлый раз, второпях уничтожили всех жителей. Но их натура требовала большего. Специальные отряды мародеров, созданные красными, подчистую выносили все, что представляло хоть какую-то ценность и затем стирала с земли всето, что некогда было станицей, деревней, селом.

Урядник Казимиров, впрыгнул в седло и стегнув своего коня, помчался к майдану. Мы последовали за ним. Я, да что там, мы все понимали ход его мыслей. Если красные покуражились на развалинах станицы, стерев ее с лица земли, то нет гарантии, что они не тронули места, где мы в прошлый раз похоронили убитых.

Вот и то место. Православного креста, установленного на месте захоронения казаками, не было. Но само место не тронуто. Участок ровной земли так и остался не нарушенным копанием.

— Хоть прах не тронули, ироды, — процедил урядник, истово крестясь.

— Казаки, — произнес Аверин, молчавший доселе. — Крест бы вновь поставить.

— Правы, ваше бродь, — сказал Харлампий. — Это мы живо. А ну, казаки.

Казаки спешились и разбежались по сторонам в поисках подходящего материала. Хорошо, что досок и горбылей было достаточно. Через полчаса, над захоронением порубленных станичников, возвышался вполне приличный восьмиконечный крест. Для меня было загадкой, как умудрились казаки, имея лишь скудный набор инструментов, среди которых были лишь ножи и небольшой топорик, вырезать такой красивый крест. Харлампий громогласно прочел молитву.

— Голосина как у хорошего попа, — подумал я ненароком. — Ему бы в церкви петь.

— По коням, — скомандовал Аверин. — Урядник Казимиров, показывай путь к хутору.

— Слухаю, ваш бродь, — оживился Харлампий, и ловко вскочил в седло.

Аверин молча махнул рукой вперед, и мы тронулись, как обычно: Харлампий впереди, за ним мы с Авериным и дальше казаки.

Весь путь до хутора, где по словам Харлампия жили родственники его жены, ехали молча. Да и нужды в разговоре не было. Каждый думал о своем и не только. Я был уверен, что каждый из нас был подавлен увиденным. Меня же разрывала дилемма. Неужели те, кому я был предан, в чьи идеалы верил беззаветно, до фанатизма, могли так поступать? Что же это выходит? Стало быть, и Ленин знает про эти зверства? Нет! Не может быть! Скорее всего это все делалось без его ведома! Надо донести! Надо сказать, ему! Кто, как ни я должен это сделать?! Уж он то мне непременно поверит!

Хотя…

Кому он поверит? Прапорщику Григорьеву? Да и, как мне добраться до Ленина, как открыть ему глаза? Меня же повесят на первом столбе.

Меня терзали сомнения, но я гнал их от себя, загонял внутрь. Одно стало мне бесповоротно понятным и ясным. Красные — враги. Те, что вокруг нас, те, что воюют непосредственно с нами, точно. Это не может быть регулярной армией. Они похоже на бандитов. Отморозков, которых за бесчинства надо уничтожать под чистую, и без всякой жалости. Ненависть к противнику у меня росла с каждым разом, когда я слышал об их очередных зверствах. Это шло в разрез с тем, чему меня учили со школьной скамьи. Может, дивизия красных вокруг нас какая-то Дикая, состоящая из горцев, которые всех ненавидят и просто вырезают всех от мала до велика? Как объяснить чужие поступки? В учебниках истории все белые выступали врагами советской власти, всего того, на чем строились идеалы любого ребенка в советском обществе. Но здесь, в этом времени, я видел совершенно другую картину. И уже на собственном опыте я познавал новую историю гражданской войны, ту историю, о чем не расскажут учебники.

— Об этом хуторе ты говорил, Харлампий? — спросил Аверин, указывая рукой на, стоящие на небольшом пригорке, две хаты.

— О нем, ваш бродь, — Харлампий ответил и с тревогой посмотрел в сторону хат.

— Что? — спросил я урядника и поежился. Его тревога незримо передалась мне. Неужели и здесь разорение и смерть?

— Не нравится мне это, — отозвался Казимиров и, не говоря больше ни слова, стукнул коня пятками по бокам. Конь сорвался с места, и понес своего хозяина к хутору.

— Вперед! — коротко приказал Аверин. И мы последовали за Харлампием.

Через пару минут я вдруг услышал рев. Громкий, глубокий. Будто стонал огромный, раненный зверь.

То, что предстало перед моим взором в следующий момент, повергло меня в шок. Между двумя хатами, стоящими почти рядом, была перекинута перекладина из бревна. На перекладине, покачиваясь, висели тела людей. Старик, две женщины, лет по тридцать-тридцать пять и шестеро детишек, мал-мала-меньше. Рядом с этой виселицей стоял Харлампий. Он всеми силами пытался освободить из петель бездыханные тела детей. Из груди у него вырывался стон, больше похожий на рык зверя. Мы, как один спрыгнули не землю и подбежали к виселице. Освободив тела повешенных, мы уложили их рядком на землю. Харлампий, не выпуская из рук тело ребенка, на вид ему было лет пять, сел, скрестив по-турецки ноги и раскачиваясь вперед-назад, застонал. Я невидящими глазами уставился на казака. Грозный воин, разрубавший в бою врага по-баклановски, а точнее до седла, был сейчас похож на беспомощного ребенка. Он что-то бессвязно бормотал себе под нос. Я подошел ближе. Харлампий посмотрел на меня, в глазах его блестели слезы:

— Племянники, — произнес он, мотнув головой на лежащие рядом тела детей. — Это самый младший был. Трофимушка. Шостый годок пошел. На Покров родился.

Я стоял, не зная, что сказать. Утешить? Поддержать? Это было бы еще хуже в данный момент. Гнев урядника мог бы выплеснуться на меня. Поэтому я просто стоял молча, осознавая то, что произошло здесь, на хуторе. Я смотрел на мертвые тела взрослых и детей. Старик был скорее всего тестем Харлампия. Две женщины — сестры его жены. А дети, как сказал сам урядник, его племянники. Я не находил слов. Они, словно вода на морозе, превратились в ледяную глыбу, под которой хотелось похоронить всех этих варваров, что творили это беззаконие.

Ненависть, родившаяся во мне тогда, когда я впервые столкнулся с бесчинством красных, в одно мгновение переросла в ярость. Ярость неудержимую и в чем-то благородную. Вдруг, где-то за постройкой, напоминавшей сарай, послышался какой-то стук и, как мне показалось, человеческая речь. Я машинально приставил указательный палец к губам. Взгляд мой упал на Харлампия. Он посмотрел на меня и в глазах его блеснул огонек, надежды что ли. По крайней мере он аккуратно положил тело племянника на землю, и крадучись пошел в сторону сарая. Я было подался за ним, но урядник сделал мне знак оставаться на месте. Мол сам. Стук стал отчетливее и громче. В следующий момент я увидел, как Харлампий напрягся и в руках у него внезапно блеснул нож. Урядник метнулся за сарай. Послышалась возня и крики. Явно не крики радости. Густой бас урядника перекликался с писклявыми голосами, ощущение было таким, как будто кого-то били. Это продолжалось не долго. Вскоре голоса стихли. Слышался лишь громогласный бас Харлампия:

— Воры. Я вас вот этими руками удавлю. Варнаки.

Буквально через минуту перед нами предстал сам урядник, ведущий под прицелом револьвера пятерых человек, одетых в форму красной армии. В их недоумевающих взглядах читался животный страх.

— Поймал мародеров! — ревел урядник. — Эта погань с хаты все вынесли и в телегу складывали. Ух.

С этими словами Харлампий выхватил из ножен шашку и замахнулся было на стоящего впереди всех красноармейца. Тот сжался весь и задрожал.

— Отставить! — скомандовал Аверин и тут же, более мягко, добавил. — Понимаю тебя, Харлампий, но сначала допросить нужно.

Урядник сверкнул глазами и нехотя опустил руку. Шашка блеснула булатом, словно серебром.

— Кто такие, спрашивать не буду, — сказал Аверин, обращаясь к плененным красноармейцам. — Что здесь делали и так ясно. Спрошу лишь, кто старший?

— Ну, говори, стерва! — тряхнул Харлампий с силой того, что стоял впереди. Красноармеец качнулся и чуть не упал. Урядник схватил его за шиворот и удержал на месте. — Стой, сволочь! Отвечай, когда спрашивают.

— Так кто старший? — повторил вопрос Аверин.

— Я старший, — вдруг неожиданно резко высказался тот, что стоял впереди. Остальные четверо лишь молча махали головами в знак согласия. Создавалось впечатление, что эти четверо готовы были, ради сохранения своей жизни предать своего товарища.

— Ух ты, какой пивень, — усмехнулся Харлампий и тут же схватил говорившего за горло своей крепкой рукой и готовый вырвать его кадык, прохрипел. — Я тебя, гниль, сейчас без суда порешу. За родню свою, за односумов, за веру.

— А я что, я ничего, — испугавшись ответил красноармеец. Голос его звучал сдавленно. Крепкие пальцы Харлампия, словно клещи, сжимали горло красноармейца.

— Ты, говоришь, старший? — встрял в разговор я. Ненависть к этому сброду переполнила чашу моего терпения. Ладно на войне. Но зверское убийство ни в чем не повинных гражданских, тем более детей, рождали в моей душе волну ярости. И всю эту ярость я готов был выплеснуть на этих мародеров — И в какой должности состоишь?

— Комсорг я, Михаилом нареченный с рождения, — пролепетал красноармеец и, видя чужое не понимание, добавил. — Старший в нашей комсомольской ячейке.

— Комиссар, — радостно протянул Харлампий.

— Нет, нет! Я — Мишка комсорг! Я не комиссар. У меня в ячейке всего четыре комсомольца. Я здесь случайно! Мы по приказу! Я ни в чем не виноват!

Меня словно раскаленным железом коснулись. Не могло быть такого совпадения, чтобы и имя, и должность. В голове, словно рой пчел, загудели мысли:

— Комсомольская организация была основана двадцать девятого октября тысяча девятьсот восемнадцатого года. Значит стоящий передо мной красноармеец действительно новоиспеченный командир комсомольской ячейки.

— Твоих рук дело, сволочь?! — не узнавая своего голоса, я почти выкрикнул в сердцах. Рука сама потянулась к кобуре. Холодная гладь револьвера обожгла руку. Дуло уставилось на лоб красноармейца.

— Не убивайте! — завопил комсорг — Я не я…

Он не успел договорить. Голос подпоручика Аверина раздался, как приговор:

— По закону военного времени, властью, данной мне приговорить мародеров к высшей мере. Приговор привести в исполнение немедля!

Раздался выстрел и стоящий передо мной комсорг, завалился на бок, словно тонкое деревце в бурую. Осознание того, что это я выстрелил из своего револьвера, пришло мгновенно. Не было ни отчаяния, ни сожаления. На душе наоборот, стало легко. Словно я освободил души всех невинно убиенных одним росчерком. А главное, я осознал то, что убил в себе того самогоМишку-комсорга, которого шпыняли все кому не лень. Я убил в себе раба системы. Наконец то я освободил себя.

Тело комсорга лежало у моих ног. Ни каких чувств в этот момент я не испытывал, кроме брезгливости.

— Пах, пах, пах, пах, — поочередно раздались еще четыре выстрела. Странно, но я даже не вздрогнул от звука. Каждый из этих выстрелов входил в меня, как осознание того, что месть справедлива. С каждым выстрелом я вытравливал из себя ненужное чувство сожаления, и сочувствия. Смерть врагам. Убеждение, что я белый до корня волос и ненавижу от сего момента все красное, врастало в меня напрочь. Сатанинское племя. Все, что было ранее для меня идеалом, превращалось в гниль и смрад.

Пока мы копали могилу для убиенных родственников урядника Казимирова, четверо казаков перетаскали тела расстрелянных мародеров за сарай. Там и остались они лежать в навозе.

Харлампий отслужил, как он сказал, гражданским чином, панихиду по убиенным родственникам. Мы, также, как и в свое время в станице, выровняли уровень земли, не насыпая могильного холмика, дабы не привлекать внимание красных. Харлампий, вопреки нашим советам, все же изготовил и установил крест над захоронением. Мы двинулись дальше, прокладывая путь в неизвестность. Но вскоре эта неизвестность развеялась, будто мираж, ставши явью.