На дне Одессы

XI СТРАДАНИЯ ЯШКИ

Сладко и весело жилось Наде.

Сегодня она — в зале Болгарова и аплодирует трагику Россову, завтра — у «Гамбринуса» и слушает волшебную скрипку Сашки, послезавтра — в цирке и хохочет над остротами клоуна Рибо, в воскресенье — на велосипедном треке и любуется икрами несравненного Уточкина, а в другое воскресенье — в саду «Флора» или в ресторане Макаревича. И ни в чем ей отказу от Яшки.

— Яшурка.

— Что, мамурчик? — нежно спрашивает он.

— Цизон (сезон) прошел. Новая шляпка полагается.

— Вира!.. Вот тебе баши (деньги) и покупай шляпку.

На другой день:

— Яшенька.

— Что, бароха моя?

— Зонтик.

— Скажите пожалуйста… Получай баши.

Через два часа.

— Яшурчик.

— Что, макака сингапурская?

— Рисовая пудра.

— Получай.

Он готов был все «баши» отдать ей, только бы слышать со всех сторон от товарищей:

— Шикарная у тебя бароха.

Яшка был очень доволен Надей. Она сделалась для него предметом его гордости и он даже серьезно полюбил ее.

Надя оказалась удивительно мягким, добрым и ласковым существом. Она вышила ему болгарскими крестиками лелю (рубаху), которую он с гордостью носил по воскресеньям, и играла ему на гитаре его любимые песни — «Марусю», «Отраву», «Прощай вся Одесса, веселый Карантин» и «Бродягу».

Одно только не нравилось ему в ней и огорчало его — ее чисто женское любопытство. Этакое противное любопытство! Сидит она, бывало, вечерком и играет «Марусю». Она весела, шутит, смеется. И вдруг она умолкнет, гитара вывалится из ее рук, лицо сделается скучным, вялым и глаза опустятся книзу.

— Что случилось? — спрашивает Яшка и хмурится.

Он знает, что случилось.

Надя молчит.

— Да что случилось? — повторяет он с раздражением в голосе.

— А ты не будешь бить?

— Не буду.

Надя поднимает глаза и говорит:

— Да вот, Яшенька… Живем мы с тобой столько времени, а я до сих пор не знаю, чем ты занимаешься. Уж очень много у тебя свободного времени и легко тебе достаются деньги. Скажи правду — чем ты занимаешься?

Голос Нади дрожит и в нем слышны слезы. Яшка вспыливает, бросает на нее свирепые взгляды и орет:

— Дура ты, дура! Сколько раз я говорил тебе, что служу артельщиком в банке и что у меня — молочное хозяйство и кирпичный завод.

— Какой кирпичный завод? — недоверчиво спрашивает Надя.

— Какой, какой?! — передразнивает Яшка. — Такой, что кирпичи выделывает.

— Честное слово, Яшенька?

— Не честное слово, а покарай меня Толчковский бог! Чтоб мне шмирником (ночным сторожем) подавиться.

— А ты покажешь мне его когда-нибудь?

— Кого?! Что?!

— Твой кирпичный завод.

Наивная просьба ее приводит Яшку в веселое настроение. Он хохочет, как сумасшедший, и отвечает:

— С удовольствием. Когда-нибудь покажу его. А пока играй дальше.

Подозрения Нади рассеиваются. Она опять становится веселой и продолжает наигрывать «Марусю». А Яшка садится против нее и подпевает своим пронзительным тенорком:

Иногда по вечерам к Яшке приходили гости.

Чаще всех приходил Сенька-скакун, выдаваемый Яшкой за «штурмана дальнего плавания», плавающего то на «Ольге», то на «Марии», то на «Ксении», со своей барохой Катей Удержись — мордастой, как бульдог, толстой и неповоротливой, как тумба, со шрамом поперек носа и с канканчиком (чубчиком) в четверть аршина.

Дамы пили чай с вареньем и бисквитами и беседовали о нарядах, а кавалеры дули монофорт, рассуждали о городских происшествиях, обсуждали администрацию, критиковали ментов и шмирников и играли в карты — в «три листика с подходом».

Так протекали у Яшки и Нади дни.

Любовь Яшки к Наде крепла с каждым днем. Он баловал ее, как ребенка. Но по мере того, как крепла его любовь, Надя становилась холоднее, скучнее и задумчивее. Как осенний вечер.

Яшка замечал это, но терпел. Но всякому терпению бывает конец.

Однажды вечером, когда они сидели за чаем, он строго спросил ее:

— Чего у тебя рожа такая кислая? Чего ты на меня тоску нагоняешь? У меня и так на душе, как за решеткой.

— Я хочу знать, — простонала она.

— А?!… Опять?!

Лицо Яшки позеленело и блюдечко с чаем в его руках заплясало.

— Скажи правду, чем ты занимаешься? — простонала она вторично.

— Да я тебе сто раз говорил, — ответил Яшка. Он старался быть спокойным. — Ты, стало быть, не веришь? Ну ладно. Скажу правду. Я — часовой мастер. Видала, сколько у меня карманных часов?

Надя покачала головой и твердо заявила:

— Врешь!

Яшка посмотрел на нее в упор — он был ошеломлен ее смелостью, — и прочитал в ее глазах упрямство.

— Ты хочешь, значит, чистую правду? — спросил он сдавленным голосом.

— Да, да!

— Хорошо… Я — вор.

Надя побелела, быстро закрыла лицо руками и заплакала. Ее подозрения оказались основательными.

Яшка удивился.

Он был уверен, что она примет признание его иначе — спокойно, помирится со своим положением и перестанет изводить его своим любопытством. А тут — слезы. Слезы не только удивили его, но и оскорбили.

«Как? — подумал он. — Она плачет? Боже мой, Боже мой! Значит, ей совестно иметь со мной дело?»

И в нем стали закипать и подниматься, как пары над кипящим котлом, злоба и досада.

Яшка бросил на Надю убийственный взгляд, хватил вдруг о пол с грохотом и звоном блюдечко, вскочил из-за стола и спросил:

— Чего ты, чума бубонная, расплакалась?…

Надя в ответ заплакала еще громче.

— Что ж, по-вашему, мадам, вор — не человек?!

Ответа опять не последовало.

Яшка сделался неузнаваемым. Глаза у него вспыхнули, налились кровью и скулы и челюсти под тонкой, желтой кожей ходуном заходили. Он оглянулся, схватил тяжелый табурет, на котором сидел, и быстро занес его над головой Нади.

Одно движение, и табурет со страшной силой обрушился бы на ее голову. Но Яшка не сделал этого движения.

Подержав немножко табурет в воздухе, он уронил его на пол, отшвырнул ногой к железной кровати, которая издала оглушительный звон и быстро, не глядя на Надю, зашагал по комнате.

В комнате сделалось тихо. Слышно было только пение самовара на столе, всхлипывания Нади, тяжелые шаги Яшки и странное скрипение. Это скрипение принадлежало Яшке. Он скрипел от душившей его злобы зубами.

Сделав, или, вернее, пробежав несколько десятков шагов, Яшка вдруг заговорил отрывисто и со злым смехом.

Он говорил, косясь на Надю и не переставая скрипеть зубами.

— Вор, вор!.. Да, я вор! Что ж такое?! Я вор, потому что умный. Только жлобы (дураки) не воры, а честные. Жлобы поэтому родятся голодными, живут голодными и околевают такими. Такой век у нас, что надо стрелять, батать и гамать, а то всегда на декохте сидеть будешь.

Яшка сделал маленькую паузу и стал развивать свои любимые взгляды на честных людей и труд.

— Вот, сидел я в позапрошлом году с одним образованным господином за решеткой. Дурак! Он свистел артистам в театре и большой тарарам (шум) на галерке устроил. Мы разговорились с ним. — Грех, — говорит он мне, — воровать. Надо к чужому добру уважение иметь. — А ежели, — спрашиваю его, — жрать сильно хочется и никто не дает, то батать разрешается? — Нет. Смотри заповедь — «не кради». — Ну, а за глотку, господин образованный, ежели ходишь-ходишь и глаза у тебя на лоб лезут, оттого что у тебя мех пустой — разрешается? — Тоже нет. Смотри заповедь: «не убий». Вот изводил меня заповедями. На все у него заповедь. — Так по-вашему, — говорю, — только честным трудом заниматься надо? — Обязательно. И вам советую. Будете себя очень хорошо чувствовать. — Я подумал и дал ему честное слово, что как только мостовую увижу, честным трудом займусь. И я сдержал слово. Поступил в одно заведение, честным трудом занялся. Но и трех дней я не пробыл там. Плюнул и сбежал. С непривычки, должно быть. Да и как привыкнуть? Получаешь не в пропорцию, пятаки потертые, а с тебя на миллион взыскивают. Хитрые. Это бы ничего. Да вот чахотка берет. Хозяин этого самого заведения ходит вокруг тебя весь день, а мех у него толстый, и все зудит: «Кому не угодно, получай ращет». Ну как не сбежать? Пошел я в другое, в третье заведение. И оттуда сплейтовал (удрал). Везде одно и тоже. Никакого тебе удовольствия. Сиди целый день, кланяйся, получай каждую минуту «дурака» и питайся воздухом. Да хоть бы воздух был там хороший! Нет, не согласен. Не хочу я быть честным человеком. Невыгодно. А если очень хочешь, чтобы я был честным человеком и честным производством занимался, то награждай меня так, чтобы мех у меня, у моей барохи и барохинят, был постоянно полон, чтобы ховира у меня была хорошая и чтобы три раза в неделю я мог разрешать себе либо поросенка с кашей, либо антрекот с набалдашником… Тогда, изволь!.. Вот ты, макака сингапурская. Сама жаловалась мне, что хозяйка твоя за 4 рубля 8 шкур с тебя драла!.. Был я вчера в суде. Судили там одного рогатого. Смешной он такой, рыжий, худой, как скерлет, ноги, как спички, и говорит все — «вай, вай». Но зато умный, шельма. — «Вай, вай, — говорит он, — гашпадин мировой шудью, у меня жена — калека на левую ногу, в животе у нее каламутная болесть и пятеро детей у нас маленьких. Все голы-босы. А мне говорят, чтобы я честным человеком был. Вай, вай! И как же это, спрашиваю вас, г. мировой шудью, можно?» Вся публика смеялась… Вор, вор! Да кто нынче не вор? Позавчера в газетах напечатано было, что у одного ювелира фиксу и камней (золота и бриллиантов) — на 10.000 рублей украли. Мама моя родная! Как расписали эту кражу лепортеры! Среди бела дня! Как можно?! Караул! Подумаешь. Честного человека обокрали. Я помню его, когда он совсем маленьким человеком был, одно окно в табачном магазине занимал и солому ел. На окне у него тогда всего два поломанных медных бимбора висело и цепка, а он сам целый день за двугривенный в старом бимборе шилом ковырялся. Потом он подружился с нашим братом и стал расти. Где только бимбор, табачницу или булавку свистнем, сейчас же несем к нему. Он таким образом и нажился. Посмотри какой у него теперь магазин. В десять окон, электричество. В окнах бимборов и камней как гороху насыпано. А я никогда не прощу ему за одно дело. Когда он разбогател, я принес ему серебряный бимбор, а он не хотел принять его. — Рубль хоть дай, — говорю. — Я тогда кровью харкал и лечился. Ни за что… А тот, что галантерейный магазин держит! Помнишь, мы у него ридикюль покупали и он спросил меня, как, Яшка, поживаешь?.. Господи! Сколько тюков всякого товару мы натаскали ему! У одного галантерейщика проломаем в магазине стену, вытащим несколько тюков с товарами и эти тюки тащим другому. И он выходит всегда честным, а мы — ворами. Его хата с краю. Он честный, потому что есть пословица: «Не пойман, не вор». А поймать его трудно, потому что чисто работают и ловко дело обставляют. Ну, да Бог с ними! Я не злой на них! Хвалю даже. Молодчины! Так и надо. Воруй и никаких. Не будешь воровать, сыт не будешь. Был у меня знакомый приказчик. Хороший мальчик, только жлоб. 10 лет честного человека корчил и голодом себя и жену морил. Работает, работает на хозяина, тот живет в свое удовольствие, а он в порванных штанах ходит. Жаль мне его стало и я научил его: «Идешь домой, сунь в штаны стравусовый веер или хорошую припарку сделай. Обмотай кружевами или шелком и лентами живот и продай потом». Человек послушался и сыт теперь. Сыты и жена, и его дети.

Яшка говорил долго, убедительно, щедро уснащая свою речь трехэтажными ругательствами и, когда кончил, то остановился перед Надей и посмотрел на нее. Он был уверен, что «логическая» речь его, гимн культу воровства, возымеет свое действие, и Надя поймет, как глупо относиться с таким предубеждением к ворам — к людям, которые не хотят голодать и влачить жалкое существование, а жить в полном удовольствии. Но он ошибся. Она, хотя в душе и соглашалась с некоторыми его доводами, но не вполне, и сидела, по-прежнему закрывшись руками и всхлипывала.

Яшка пришел в ярость. Он взвыл, как зверь, подскочил к ней с кулаками, сильным ударом ноги опрокинул ее вместе со стулом на пол, смял под собой и стал истязать. Он душил ее, кусал, рвал зубами ее платье, топтал ногами.

Надя не защищалась. Она лежала на спине с закрытыми глазами и покорно принимала удары.

В несколько минут она сделалась похожей на биток. Юбки и кофта на ней были разорваны в клочья, плечи и руки искусаны, покрыты синяками и по лицу и груди ее текла кровь.

Но вот ярость у Яшки прошла. Он посмотрел на Надю и содрогнулся. Она лежала без движения, жалкая, истерзанная.

Ему сделалось вдруг жаль ее. Он почувствовал, что любит ее и припал к ней.

— Наденька, — заговорил он торопливо со слезами в голосе. — Прости. Я же не хотел тебя бить. Вот как перед Богом. Ты сама довела меня до этого… Ну что ж, если я — вор? И у меня душа есть.

Надя открыла вспухшие глаза и печально посмотрела на него. Яшка поцеловал ее, осторожно поднял с пола, усадил на стул и полотенцем стер с ее лица и груди кровь.

Надя снова печально посмотрела на него, покачала головой и стала тихо всхлипывать, как ребенок.

Яшка, не зная, каким образом загладить свою вину, бросился перед нею на колени и забормотал:

— Прости! Пожалей меня, гнусного вора. Я же люблю тебя. Душу отдам за тебя. Я много страдал. Погляди — какой я несчастный!

Пробормотав это, Яшка руками и зубами сорвал с себя грязную сорочку и обнажил торс.

Глаза Нади при виде его оголенного торса широко раскрылись и наполнилисы ужасом. Торс его был похож на горящий фонарь. Он весь был испещрен, как иероглифами, красными, плохо зажитыми рубцами. В некоторых местах на нем чернели синяки и кровоподтеки.

И как она до сих пор не обратила на это внимания?

— Видишь? — жалобно спросил Яшка.

— Кто это? — спросила она испуганным шепотом, перестав всхлипывать.

— Люди, — ответил он, задыхаясь. — Всю кровь они у меня вытянули. У меня теперь ни капли крови… Когда мне было 11 лет, я хотел попробовать апельсин. До тех пор я ни разу еще не пробовал апельсина. Я хотел знать, какой в нем вкус. И вот, когда биндюжники провозили через таможенную площадь ящики с апельсинами, я разбил один ящик камнем и апельсины посыпались. Я поднял один и стал грызть его. Боже, какой сладкий он был! Я грыз его и совсем забыл, что вокруг меня делается. В это время меня окружили биндюжники, повалили на землю и стали резать кнутами и топтать ногами. А я был тогда маленький, худенький, слабенький… А сколько раз меня угощали селедкой! Знаешь, что такое селедка? Резина такая. Раз ударить ею, то дух захватывает…

— Бедный, — прошептала Надя.

Она обвила его шею руками и притянула к своей груди его голову.

Глаза у Яшки просветлели.

— Бедный? — повторил он, словно не доверяя своему слуху. — Правда твоя. Пожалей же меня, полюби. Меня никто не любил и не любит. Будь мне заместо сестры и матери.

Яшка высвободил свою голову из ее рук и стал покрывать их поцелуями.