На дне Одессы

XII ЗВЕРЬ С ЗЕЛЕНЫМИ ГЛАЗАМИ

После описанной сцены Надя окончательно помирилась с Яшкой, полюбила его, согласилась с его оригинальными взглядами на людей, честный труд и жизнь, и искренне уверовала в то, что:

— Не украдешь, сыт не будешь.

Яшку такой поворот в ее взглядах чрезвычайно радовал. Он чувствовал такое облегчение, точно с него сняли кандалы.

Он перестал стесняться ее. И сподручные его блотики (воришки), принося теперь Наде сбатанные им кожухи, кринки с молоком, клетки с квочками и чемоданы, не говорили больше:

— Яков Иванович купил и послал вам.

Надя с течением времени, к большому удовольствию Яшки, стала даже входить в его интересы, радовалась, когда день у него выдавался удачным, и заставляла его рассказывать, как он сбатал то или другое.

Яшка рассказывал, а она так и покатывалась. А он мастерски рассказывал. Он был большой комик.

— Понимаешь? Иду я сегодня по площади и вижу — сидит на мешке баба толстая такая, в кохейном платье, и держится за него обеими руками, как черт за сухую вербу. — Что у вас, тетенька, в мешке? — спрашиваю. — Крымские яблочки, деточка. Хо, хо, хо! Это я — деточка. Как тебе нравится, Надя? — И что вы выдумываете? — отвечаю я ей. — Какой я вам — деточка? У меня, тетенька — такие дочки, как вы. Одна — замужем за пожарного, другая — за трубочиста, третья — за дворника. И у всех троих — десять штук детей. Они меня дедушкой называют. — Баба глаза вытаращила и говорит: — Извините. А я думала, такой молодой. — Это ничего, тетенька, что молодой. Молодой да фартовый… Чи продаете тетенька, яблоки? — Н-не! — А далеко везете их? — В экономию, до одного помещика. Я служу там. — Г-м! Как бы, думаю, добраться до твоих крымских яблок?… Ладно. Достаю из кармана перочинный нож и чирк им по мешку снизу вверх. Мешок фррр! Треснул и яблоки брызг из него. Баба — за голову. Караул, батюшки! Орет и все нажимает на мешок. Хоть бы догадалась, дура толстая, слезть. Она все нажимает, нажимает, а яблоки, знаешь, фонтаном так и брызгают из мешка во все стороны, так и брызгают. О, хо, хо! Охо, хо! Ой, живот!

— А ха, ха! Ха, ха, ха! — заливалась Надя.

— Хо, хо, хо! — ревел Яшка. — А я давай подбирать. Хо, хо, хо! и кричу Сеньке — зекс! Не зевай! Набили мы яблоками карманы, шапки, пазухи и драло. О, хо, хо!

— Ха, ха, ха!

— А вкусные яблоки, Надя?

— Очень.

— Ты из них компот… Хо, хо, хо!

— Ха, ха, ха! Можно компот.

— А не то пирог.

— А не то пирог… Ха, ха, ха! Ой, замучил. Черт!

Когда Яшка был в ударе, он смешил ее до колик.

— Правда, Яшка, что ты первый скакун и блатной в городе? — спрашивала его часто Надя.

— Правда, — отвечал Яшка.

Надя покрывалась густым румянцем. Ей было лестно, что она — бароха человека не серого, а выдающегося.

— А расскажи, как было дело с капором, — приставала она почти каждый вечер к Яшке.

Яшка ломался и говорил:

— Да сколько раз я уже тебе рассказывал это.

— Расскажи еще раз. Я поцелую тебя.

Она обхватывала его за шею, влепляла ему в щеку два звонких поцелуя, и он в двадцатый раз повторял историю подаренного им Наде розового с отделкой из голубых лент и кружев капора.

— Понимаешь? Идут они рядышком, кавалер, значит, и барышня. Он плюгавый байер (франт) такой, в потертом клифте и в большой шляпе. На носу у него пенсне, а в руках — три толстые книги. А она ничего, клевая, невредная девочка. Только куцая немножко и смешная. В коротенькой гейше и в этом самом капоре. А ножки у нее тоненькие, как у курчонка. Я, знаешь, — за ними. Иду сзади, руки у меня в кармане, выжидаю момента и слушаю, что они говорят. — Скажите, вы любили когда-нибудь? — спрашивает она его тоненьким-тоненьким, как волос, голосом. — Нет, — шепелявит он и сморк, сморк в платок. — Неужели? Но почему? — спрашивает она. — Не признаю, — отвечает. Она засмеялась и до него. — Ой, какой вы скоромный. — Скоромный не скоромный, — отвечает он, — но и не дурак, мамзель. А я вот возьму завтра и пулю себе в лоб! — Понимаешь, Надя, какой сердитый молодой человек? Она, как услышала, замахала руками и пошла-пошла. Говорит, как из книги. — Мур, мур, мур! Тра- та-та! Тру-ту-ту! Как можно пулю в лоб? Стыдитесь. У вас — все впереди. — А он как разозлится и тоже: мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Что вы мне рассказываете — впереди! Впереди один кич[16] и коланча!… Ничего у меня — впереди. А она ему: — Мур, мур, мур! Тра-та-та! Тру-ту-ту! Не волнуйтесь. Надо терпеть. И на нашей улице будет праздник. — Какой праздник? — спрашивает он. — Праздник святых апостолов Варфаломея и Тита? — Нет, другой, — отвечает она. — Какой же? Киррила и Мефодия?..

На этом самом месте я хлоп вдруг ее по капору, сорвал его и марш-марш рысью. Барышня спервоначалу обмерла, а потом очухалась и задишкантила:

— Ой, мой капор! Боже мой!

А байер:

— Держи, лови его! Горрродовой!

— Ха, ха, ха! — заливалась Надя.

— О, хо, хо, хо! — грохотал Яшка.

— Как, как она дишкантила? — переспрашивала, давясь смехом, Надя. Яшка повторял:

— Ой, мой капор! Боже мой!

— Ха, ха, ха!

— О, хо, хо, хо!

— Довольно, а то помру от смеха…

Да! Горячий был блатной Яшка.

— Огонь-мальчик, — отзывались о нем с почтением все скакуны. — Что ни увидит, сожжет.

А сам о себе Яшка говорил:

— Такая у меня уже душа, что горит до всякой вещи. Ну все, что увижу, хочу иметь.

Недаром глаза у Яшки постоянно шарили, как мыши, и руки дрожали при виде бимбора (часов) или кожуха.

Беда была с ним Наде. Сидят они, например, на третьих местах в русском театре. Надя смотрит на сцену, а Яшка косится на живот соседа, облизывается и нашептывает Наде:

— А важный у него (соседа) бимбор и лента (цепь). Оба-два 30 рублей поднимут (стоят).

Надя дает ему щипка и отвечает с ужасом:

— Разбойник. Засыпаться (пойматься) хочешь? Брось!

— Не твое дело, — следует ответ. — Я же сто раз говорил тебе, что душа у меня такая, что горит до всякой вещи.

И Яшка дает ей в обмен такого щипка, что глаза у нее вылезают на лоб и захватывает дыхание. И смотришь — «оба-два», и бимбор и лента — в руках у него.

Или едут они в «трезвость», а по тротуару, навстречу, идет господин в новеньком пальто.

Яшка начинает вертеться на дрожках, как на жаровне, бросает плотоядные взгляды на господина и говорит:

— Хороший клифт (пальто) идет.

— Ну и пусть себе идет, — замечает Надя.

— Постой!

Яшка хочет соскочить с дрожек, но Надя вцепляется в него руками и не пускает. И клифт благополучно уносит ноги.

А Яшка зол и всю дорогу фыркает на Надю.

Однажды Надя со смехом сказала ему.

— Чудак ты, Яшка.

— Чего? — спросил он.

— Никогда ты не скажешь — «человек идет». А непременно — «клифт идет», или каракуль (шапка каракулевая) идет.

— Так, как я говорю — правильно, — ответил он серьезно.

— Почему?

— Потому…

И Яшка самым серьезнейшим образом стал доказывать ей, что не клифт, колеса, каракуль и бимбор созданы для людей, а люди — для оных. Вроде манекенов и вешалок.

Надя после этого объяснения долго и много смеялась.

— Все было бы хорошо, — говорил часто Яшка, — если бы я не был больным человеком. У меня сотня болезней. И как меня еще ноги носят? Очень мне это вдивительно.

В самом деле, как его носили ноги?

Во-первых, он страдал острым ревматизмом.

Ревматизм этот был нажит им в пустых и гнилых каменоломнях и канавах за городом, где он некогда спал, скрываясь от «дурного глаза».

Когда ревматизм мучил его, Надя без слез не могла смотреть на него. Он, как уж, извивался на кровати, стонал, плакал, богохульствовал.

Надя в такие дни бережно укладывала его в постель, растирала с ног до головы горчичным уксусом, поила малиной, закутывала в два одеяла, в свои теплые нижние юбки и кофты, и среди ночи, когда он просыпался мокрый, меняла ему белье. То же самое проделывала она, когда он возвращался или, вернее, приползал на карачках домой после заданной ему добрыми людьми бани.

Во-вторых, он страдал сильнейшей одышкой, катаром желудка…

Господи! Чем он только не страдал?! Он изображал собой ходячий лазарет. Но главная болезнь его была мания преследования.

Проклятая мания! Она причиняла ему адские муки.

Когда он был здоров, он вспоминал о ней с содроганием и рисовал себе ее в образе черного, косматого зверя величиной в большой кегельный шар, с большими зелеными глазами, жирными, красными, как кровь, губами и длинными острыми когтями. И 2–3 раза в году этот зверь нападал на него. Присасывался к его груди своими жирными губами, глубоко вонзал в нее свои когти и сосал.

Нападения свои он делал на него обыкновенно на улице, с наступлением сумерек. Как все хищные звери, он любил сумерки. И нападал всегда неожиданно, вдруг.

Идет Яшка, заложив руки в карманы, и весело насвистывает «Маргариту».

Вид у него самый беспечный. И он далек от мысли, что этот страшный, косматый зверь — близок, подле него, подкарауливает и точит когти.

— Здорово, товарищ! — перебрасывается он на ходу приветствием с блатным Мишкой.

— Здорово!

— Что нового?

— Печенки еще целы. Не знаю, что через час будет.

— Отобьют, думаешь?

— А почему нет?

— Что ж, не беда! Пойдешь на бойню, купишь новые. Ха, ха, ха!

Яшка очень доволен своей остротой. Смеется и продолжает насвистывать «Маргариту».

Вдруг сердце у него похолодело и заныло. Яшка обрывает свист и говорит упавшим голосом:

— Ага!

Он чует близость зверя.

Вот он! Он подползает к нему, поблескивая своими колючими зелеными глазами, и трется с фырканьем у его ног. И через минуту Яшка чувствует уже его у себя на груди.

Черный, косматый, тяжелый, он ворочается под сорочкой, жалит его своей жесткой, свиной шерстью, шарит своими влажными и холодными губами, присасывается и медленно вонзает когти.

Какой-то твердый ком подкатывается к горлу Яшки и душит его.

Лицо его бледнеет, ноги и руки наливаются свинцом и силы уходят куда-то в глубь, в землю. И несчастного со всех сторон окутывает, как туман, какая-то безотчетная тоска и уныние.

Куда делся его беспечный вид?!

Он сократился, съежился. Как будто на него пахнуло сильным холодом.

Яшка делает нечеловеческое усилие, желая сбросить с себя непрошеного гостя. Но это не так легко. Разве оторвать его вместе с мясом.

А непрошеный гость, после попытки Яшки освободиться от него, глубже зарывается когтями в его грудь, добирается ими до самого сердца, присасывается еще крепче и сосет-сосет.

Нет! Не справиться Яшке с этим зверем.

Яшка дико озирается и ему начинает казаться, что за ним следят. Следит вон этот старик с большой белой и как бы накладной бородой, этот франтоватый господин с вульгарным лицом, мало гармонирующим с его шикарным желтым пальто и цилиндром, посыльный с красным околышем и подозрительно длинными и черными усами и молодой человек в серых брюках.

Вскоре ему начинает казаться, что все на улице следят за ним, что они не спускают с него глаз и, сообразно с ним, то замедляют, то ускоряют шаги. Открытие это приводит его в ужас. Он теряет всякое самообладание, чувствует, что проваливается в какую-то бездну и для того, чтобы не провалиться в нее окончательно, ободряет себя с насильственным смехом:

— Вот еще глупости. И кого я боюсь? Трус Яшка. Ну-ка! Вира наша! Встряхнись!

И он с большими усилиями встряхивается. Выпрямляется, принимает прежний беспечный вид и насвистывает «Маргариту».

Сердце как будто перестает ныть, а зверь язвить и сосать. Он, кажется, оставил его.

Но не проходит и минуты, как Яшка опять обрывает свой свист. Опять съеживается, сокращается и обнаруживает присутствие зверя.

Тяжело, душно!

Яшка в отчаянии. Он замечает теперь, что, кроме перечисленных лиц, следят за ним и этот дворник в белом фартуке с медалью и домовладельческой книгой под мышкой, и этот чистильщик сапог и трубочист. И количество преследователей все растет и растет. Вся улица следит за ним. Тысячи глаз устремлены на него.

Необходимо бежать! И Яшка бежит.

Тяжело дыша и задыхаясь, он сворачивает то в один переулок, то в другой, как лисица, заметает следы. Он хочет уйти от своих преследователей.

Но это оказывается невозможным. Они не отстают от него.

Вот они! Тот же старик, господин в желтом пальто, посыльный, молодой человек в серых брюках, дворник, чистильщик сапог и трубочист. К ним присоединились еще — дама вся в черном под густой вуалью и стекольщик.

От страха в глазах у Яшки начинает двоиться. Он видит уже не одного старика, а двух, двух посыльных, двух молодых человек в серых брюках, двух дворников, двух дам в черном, двух стекольщиков. Вместе с людьми двоятся дома, фонари и акации.

Какая масса акаций! Целый лес.

И как шумят они?! Как в грозу.

А улица! Она ревет, стонет. Из окон освещенных домов ружейными залпами вылетает смех и колокольным звоном музыка роялей, как сотня паровозов гудит фабричный гудок, копыта лошадей и колеса биндюгов, и дрожек так гремят, точно по мостовой во весь опор мчится артиллерия, тра-та-та! — несется с высокого сиденья омнибуса и кажется, что трубит труба архангела. И красной нитью, бурным потоком проходит и проносится через все эти бешеные звуки звон колоколов.

Какая масса колоколов!

Яшка оглушен, сбит с толку.

Он останавливается для того, чтобы собраться с мыслями, и весь мокрый прислоняется к акации. Но из-за этого шума, пальбы, звона, гуденья и топота трудно собраться с мыслями.

Голова Яшки идет кругом и все перед ним пляшет. Дома, лица. Все смешалось в одну пляшущую кучу, и из этой кучи глядят на него знакомые лица. Его мучители. Вот они все — старик, господин в желтом пальто, посыльный, стекольщик… Они ехидно улыбаются, подмигивают ему глазами и как будто хотят сказать:

— Шалишь, брат. Не уйдешь. Не отвертишься. Сколько угодно заметай следы.

Яшка в ужасе закрывает глаза и затыкает уши для того, чтобы ничего не слышать и не видеть. Но он тотчас же открывает их.

Взгляд Яшки падает теперь на длинноволосого мужчину в широкой черной шляпе, потом на босоногого паренька в красной рубахе и на старьевщика.

А им что надо?! Что надо этой черной шляпе, красной рубахе и рыжей бороде?! Они тоже преследуют его. Они тоже гонятся за ним. Все, все, без исключения.

Яшка сильнее прижимается мокрой спиной к акации, как бы ища у нее защиты, и безумными и растерянными глазами глядит на своих преследователей.

Некоторые из них проходят мимо него и, проходя, строго косятся, а некоторые останавливаются и выжидают, очевидно, когда он оставит акацию.

Вот в 20 шагах от него остановился господин в желтом пальто. Он достал из бокового кармана портсигар и закурил папиросу.

Зачем он сделал это?

О, Яшка отлично понимает его! Он сделал это нарочито, для того, чтобы не обратить на себя внимания…

Хитрый! Вишь, как он посматривает на него исподлобья.

А посыльный? Он тоже остановился у большого дома, задрал голову и будто читает дощечку. Читает и тоже исподлобья поглядывает на него.

«Посыльный — ты? — вертится в голове у Яшки. — Знаем вас. Такой посыльный, как я — Осман-паша. Сейчас узнаю, кто они. Я пойду, и если они пойдут за мною, то, стало быть, следят».

Яшка отходит от акации. И как только он отходит, господин и посыльный моментально снимаются со своих мест.

Сомнений больше не может быть! Ясно, — за ним следят.

Яшку охватывает панический страх, волосы на голове у него встают, он бросается вперед и летит, как вихрь. А за ним поспевают — старик, господин, посыльный. Вся улица.

Они обжигают его затылок дыханием и цепляются за него руками.

А в ушах у него — по-прежнему динь-дон, тра- та-та, гу-у-у, топот и грохот.

Косматое чудовище с зелеными глазами, из боязни упасть и разбиться, все глубже и глубже зарывается когтями в грудь и душит.

Вот Яшка зацепился за бордюр панели, со всего размаху полетел на мостовую и раскровянил себе лицо. Но он не замечает и не чувствует этого.

Какая-то неведомая сила поднимает его с мостовой, как перышко, бросает вперед и несет дальше.

Яшка налетает на прохожих, сбивает их с ног, разбивается о фонари и акации…

«Господи! Хоть бы смерть! Разбиться бы на кусочки!» — вертится у него в голове.

Несчастный Яшка!

Если бы он знал, что никто не интересуется им, не думает следить за ним и что никому нет до него дела! Ни этому старику с почтенной бородой, ни господину в желтом пальто, ни посыльному, ни молодому человеку в серых брюках, ни чистильщику сапог.

Все идут своей дорогой.

Старик спешит к своей дочери и внуку, господин на чай к знакомым, посыльный с письмом к барышне от кавалера, чистильщик в трактир, где его ждут товарищи.

И весело на улице. Залитая лунным светом, она смеется, радуется.

Белые, как снег, акации струят аромат, кружат головы. Кругом слышны веселые возгласы.

Из большого освещенного окна со второго этажа несется задорный весенний мотив. Кто-то под аккомпанемент рояля поет красивым грудным голосом:

А Яшка, за исключением набата и грохота, ничего не слышит.

Он продолжает лететь, преследуемый призраками и душимый кошмаром в образе зверя с большими зелеными глазами.

Но вот перед ним блеснул знакомый огонек. Огонек этот зажжен Надей. Его родной, доброй Надей. Славный огонек!

Сколько раз он открывался ему в такие тяжелые вечера.

Вот он совсем близок. Он смеется, манит.

Яшка напрягает остатки сил и, как бомба, влетает к Наде.

Надя встает из-за стола, на котором кипит самовар, бросает шитье, и идет ему навстречу, и спрашивает с тревогой:

— Что с тобой?

Он стоит перед нею безмолвный, без шапки— шапка его осталась на улице — бледный, со слипшимся на лбу чубом, и тяжело дышит.

— Что с тобой? — повторяет Надя.

— Закрой двери… двери закрой, — срывается с его губ шепот.

Надя поспешно закрывает двери.

— На крючок!

Она закрывает на крючок.

— Так… так!.. Теперь окна!..

Она закрывает окна.

Протяжный вздох, вздох облегчения вылетает из груди Яшки, и он, как подкошенный, падает на табурет и закрывает лицо руками. Надя подсаживается к нему и участливо спрашивает:

— Что с тобой? Посмотри, какой ты потный. Ты бежал?

— Да.

— Отчего?

— Так… Ах, не спрашивай.

Надя больше не спрашивает его, снимает со стены полотенце, вытирает им его потное и окровавленное лицо, грудь, руки и подносит ему чай с ромом.

Яшка с жадностью выпивает три стакана чаю, и силы, растерянные им на улице, мало-помалу возвращаются к нему. Лицо его покрывается краской, сердце перестает ныть и глаза дико озираться.

Косматый зверь с зелеными глазами исчез куда-то и на груди теперь так легко.

— Спой что-нибудь, — просит Яшка Надю.

— Что?

— Бродягу.

Надя берет гитару, настраивает ее, садится возле него и заводит сладкую и сентиментальную песенку о бродяге:

Яшка слушает и плачет. И когда Надя кончает, он поднимает свое заплаканное лицо и молит:

— Еще. Еще раз….