На дне Одессы

ХХХ МУТНЫЕ ВОЛНЫ

Надя незаметно из человека с многогранной, чуткой и страдающей душой превратилась в неодушевленный предмет, в товар. И когда она убедилась в этом, ей сделалось страшно.

Зал, куда она выходила вместе с остальными девушками, представлялся ей теперь обширным магазином, товарки — кто ярославским полотном, кто — бархатом, кто — бумазеей, кто — кумачом, молодые люди — покупателями, а Антонина Ивановна — приказчицей.

Покупатели подразделялись девушками на плохих и хороших. Плохими считались господа студенты, потому что они никогда не требовали вина и пива. (Впрочем, им были рады. Они вносили всегда оживление.) А хорошими — подрядчики, артельщики, домовладельцы и конторщики.

"Товар", в свою очередь, подразделялся на плохой и хороший или, вернее — доброкачественный и недоброкачественный. Надя, Елена, Матросский Свисток считались товаром доброкачественным, так как обладали смазливыми лицами и были юны. А остальные — недоброкачественным, так как насчитывали за собой не один десяток лет и были некрасивы.

Впрочем, кто разберет покупателя. Одному нравится один ситец, другому — другой. Правильно говорят:

— У каждого свой вкус и манера, один любит арбуз, другой — офицера.

А посему на каждую девушку находился покупатель. Даже на Женю Калмычку с громадными скулами и шафранной физиономией.

Как в каждом первоклассном магазине, здесь не принято было торговаться. Цена была определенная, рупь-целковый, и когда кто-нибудь осмеливался заикнуться — "почему, дескать, так дорого", Антонина Ивановна надувалась индюком и, гремя ключами, заявляла с достоинством:

— У нас prix-fixe, без торгу.

— Скажите, пожалуйста.

— Да-с, мусью. Ежели дешевле желаете, так пожалуйте за угол, на Глухую.

А хозяйка изображала собой купчиху I-ой гильдии. Сидит, подтянув живот, на площадке перед лестницей, пьет чай с вареньем, обливается потом и жалуется:

— 11 часов вечера, а еще почина не было.

— Военное время, — робко вставляет Антонина Ивановна.

— Это военное время уже в печенках у меня сидит, — откликается божественный Симон.

Бывало так, — гости являются, обзирают товар и, морщась, поворачиваются к дверям. Антонина Ивановна в таком случае преграждала им дорогу и спрашивала сладеньким голосом:

— Куда вы, кавалеры? Зашли и повернулись. Так нельзя.

— Товар неподходящий, — отвечал ей кто-то из компании.

— А вы — напрасно. Самый лучший товар. Посмотрите на ту, что сидит у зеркала. Мармелад, а не девочка. — И, прильнув к уху гостя, она таинственно нашептывает: — Вчера только поступила. Вот чтоб мне умереть. Разводка. Полгода с мужем жила. Сбежала от него потому, что он нагайкой стегал ее…

Нет! Вошел покупатель, так его ни за что не выпускали из рук. Такой уж тут завод был. Как на Александровском проспекте.

Товар поступал в полное распоряжение покупателя, а затем снова подкрашивался, подновлялся, принимал прежний благообразный вид и поступал назад в магазин и ждал нового покупателя.

Итак, каждый вечер приходили люди, выбирали себе по вкусу товар и никто из девушек не вправе был отказать кому-либо, буде он — самый антипатичный человек в мире, ацтек или кретин. В противном случае ей грозила "выставка", а дальше — голод и мостовая.

Покупатель обыкновенно поступал так. Станет посреди зала, засунет руки в карманы брюк, котелок или каракулевая шапка сдвинута у него на затылок, и он бесцеремонно обзирает товар. А товар сидит вдоль стен на стульях и ждет, на кого падет выбор.

Вдруг он уставится на одну и мигнет ей глазом. И она вскакивает, поправляет помятое платье и прическу и идет за ним.

Другой поступает иначе. Подойдет к экономке и скажет:

— Нельзя ли позвать вон ту — в бордо-платье?

А третий действует с "подходом". Выбрал кого-нибудь и подсел к ней поближе для того, чтобы рассмотреть — точно ли она вблизи такая, как на расстоянии? — и завел пустяшный разговор:

— Вы ничего не имеете против того, что я сел?

Он хочет подкупить ее своим деликатным обращением.

— Что вы!

— Чего вы не танцуете?

— Не хочу.

— Ну и жарко же у вас.

— Очинно жарко, потому что много народу.

— Тэк-с… А вы какой губернии?

— Екатеринославской.

— Знакомая губерния.

Опротивели Наде эти покупатели. Каждый час — новый. Один — корявый, другой — беззубый, третий — брюнет, четвертый — шатен, пятый — блондин, шестой — артельщик, седьмой — чиновник, восьмой — студент. И она, как голубка, бывало, забьется в самый дальний угол для того, чтобы не заметили ее и нарочно скривит губы или наморщит нос, чтобы казаться некрасивой.

Но ястребиный глаз покупателя находит ее и тут и поднимает ее с места. И, еле сдерживая бешенство и ругаясь на ходу, она покорно идет за ним, не желая даже поинтересоваться, каков он — брюнет или блондин, с усами или без.

В течение нескольких месяцев у нее перебывало пропасть народу. Как в постоялом дворе. И она не могла припомнить почти ни одной физиономии.

Черт знает что! Как во сне, как в кошмаре! Люди приходили, уходили, что-то говорили ей. Она только чувствовала, что каждый из этих милых людей уносил с собой частицу ее сил и здоровья и что с каждым днем она хиреет.

В первые дни она поддерживала разговор их.

— Вы давно здесь? — спрашивал один сочувственно.

— Недавно.

— Тяжелая жизнь?

— Очень.

— Отчего вам не выбраться отсюда?

— Если бы были деньги.

— А много надо вам денег для того, чтобы выбраться отсюда?

— Рублей 50.

— Не больше? Гм! А что бы вы сделали на эти деньги?

— Прачешную открыла бы.

— Погодите, как только у меня заведутся лишние деньги, одолжу вам, — заронял он искру надежды в ее душу.

Она проникалась к нему благодарностью и становилась ласковее. И после ухода его, она выходила в зал, садилась в угол и мечтала о прачешной.

Она стоит за стойкой, в чепце и белом переднике, и выдает заказчику белье — крахмаленные юбки, глаженные рубахи и наволоки. У окна стоят три гладильщика, гладят и напевают какую-то песенку.

А на кухне, на плите кипят три котла с бельем. Юрка ее — в школе, а Коля и Олимпиада гуляют в новеньких платьицах в саду. В час дня они приходят и она потчевает их кашкой…

Но потом, когда она узнала, что подобные разговоры — не что иное, как стратегическая хитрость со стороны покупателя — она переставала вступать с ним в разговоры. Хитрость заключалась в том, чтобы задобрить девушку и устранить неловкость и сделать ее ласковее и сообщительнее. Это было необходимо. А то, посудите сами! Явился человек в первый раз, чужой, с улицы. На какой прием мог он рассчитывать?

Но, когда покупатель становился назойливым, Надя отвечала ему с преувеличенной грубостью и отрезывала:

— Некогда мне возиться с вами. Возьмите то, зачем пришли и уходите.

Гость съеживался, виновато улыбался и поскорее убирался, унося воспоминание о ней, как о невоспитанном и грубом существе. А гостю из галереи типов Достоевского, который любил за свой целковый также покопаться в душе проститутки — "как она попала сюда, где ее родные, и то, да се", — она врала в три короба:

— Отец мой — на каторге, мать — воровка, а я сама три раза сидела в арестном доме за то, что двоих подкинула.

И она радовалась при виде, как меняется лицо ее гостя. Она своим враньем парализовала его язык, умеряла его страсти и способности распространяться. А после памятного инцидента на Дерибасовской, она окончательно замкнулась и относилась к каждому с нескрываемым презрением.

Надя любила образные сравнения и сравнивала их зал с морским берегом, а город с бушующим морем.

Ежевечерне это бушующее море выбрасывало сюда волны молодежи. Мутные волны.

Молодые люди являлись сюда обыкновенно после сытного ужина где- ни-будь на вечеринке, на именинах или свадьбе, разгоряченные пряными яствами, вином и близостью невинных девушек, с которыми они танцевали, играли в фанты, цензуру и вели оживленные беседы об индивидуализме, Горьком и Ницше.

Там, в городе, тщательно прилизанном и корректном, их сдерживала чья-то крепкая рука, а здесь они были свободны и что-то звериное проглядывало в их движениях и поступках. Они орали, хохотали, как сумасшедшие, толкали друг друга, плясали омерзительные танцы и обращались с девушками, как с неодушевленными предметами. Они, шутя, заламывали им руки, ударяли их с размаху рукой по плечу, подставляли им ногу, отчего они падали и разбивали себе носы.

Надя однажды не утерпела и крикнула студенту-первокурснику, который больно толкнул ее кулаком в бок:

— Мерзавец! Я деревянная, что ли?!

— А я думал, что деревянная, — ответил он со смехом.

Но гнуснее всего было в обращении гостей с девушками сознание, что они беззащитны и что одно слово, одна жалоба могла лишить их хлеба. А ведь среди гостей были мальчики с мягкими добрыми глазами, студенты, передовая молодежь.

Поведение их объяснялось тем, что они смотрели на женщину исключительно как на материал, как на источник наслаждения.

Нередко сюда являлась компания безусых юношей. Это были только что окончившие гимназисты, новоиспеченные студенты. Они заложили в ломбард свои медали и праздновали здесь свое вступление в храм науки. Являлись также почтенные мужи с "общественным положением", старцы, господа судейские и всякие кандидаты.

Надя не раз собиралась крикнуть им:

— Безбожники! Слепцы! У кого вы ищете ласк и наслаждений?! — и она с сожалением поглядывала на своих бедных товарок.

Несчастные! Бессонные ночи, табак, пьянство, исступленные пляски, унижения, вечная замкнутость в этом доме, разврат и редкое соприкосновение с солнцем и свежим воздухом разрушили их организм и каждая из них похожа была на руины.

У одной был порок сердца, у другой — катар кишок, у третьей — сахарная болезнь, у четвертой — чахотка. Иная еле держалась на ногах. Но они бодрились, и под слоем румян и белил казались бодрыми и жизнерадостными. И у них, у этих жалких и несчастных созданий, молодежь пила соки. И хоть бы один заглянул в их душу. В душу цыганки Розы, Кати или Нади?!

Им не было дела до их души. Им нужно было только тело…

Дни бежали за днями. Море не успокаивалось, продолжало бурлить я выбрасывать все новые и новые волны.

Волны плясали, кривлялись, и все больше и больше смыкались над головой Нади.