На дне Одессы

XXII В СТОЛОВОЙ

— Прощайте, Наденька.

— Прощайте, Иван Никифорович.

— Спасибо за ласку… До слез тронут…

— Что вы…

— Как сестра родная вы мне… Честное слово… Никогда не забуду…

— Когда-нибудь еще раз заглянете?

— Сегодня же вечером. Куда же мне больше идти, как не к вам? Кто, кроме вас, пожалеет меня и посочувствует? Жена, сами знаете, какая у меня.

Такой разговор произошел на следующий день в 2 часа после описанной ночи в комнате Нади между нею и ее новым знакомым.

Иван Никифорович крепко и растроганно пожал ее руку и оставил комнату.

На пороге он столкнулся с Бетей, которая направлялась к Наде. Он извинился перед нею и пропустил ее.

— Что? Интересный пассажир? — спросила Бетя, закурив папиросу.

— Несчастный, — ответила Надя.

— Почему?

— Погибшая семейная жизнь у него. Женился и думал, что жена на радость ему будет. А она оказалась такой, что упаси Господи. Шлендра. Дома минуточки не посидит. Все по танцклассам, да на велосипедах.

— Не он один такой. Много их. Редко-редко у кого семейная жизнь хорошая.

— А ты чего расплакалась вчера, когда Вун-Чхи запел "Подожди немного, отдохнешь и ты"?

— Печальная она очень песня, — Бетя протяжно вздохнула. — А хочется уже отдохнуть. Ей-Богу. Я так устала.

— А ты слышала, что с Вун-Чхи приключилось потом?

— Слышала. Черная болезнь.

— Я так испугалась.

— Это с ним не в первый раз. Эх! Будет время, — все отдохнем. И я, и ты, и Вун-Чхи. Все, все…

— А что мы сейчас будем делать, Бетя?

— Обедать. Идем.

— Постой, я оденусь.

Надя была в нижней белой юбке.

— Зачем? — удивилась Бетя. — У нас к обеду никто не убирается. Я сама, видишь, в нижней юбке, — и она потащила ее в столовую.

Столовая помещалась в нижнем этаже, в большой комнате с низким потолком… Вся обстановка ее состояла из черного буфета и длинного стола.

За столом сидели 15–16 девушек.

Всех девушек в доме было 40, но они никогда не собирались вместе в столовой, так как некоторые любили поспать подольше.

В столовой находились почти все знакомые Нади — Тоска, Раиса, Надежда Николаевна, Матросский Свисток, Саша-Шансонетка, Сима Огонь, Елена, Антонина Ивановна, а также талантливый "топор" — Макс и очаровательный Симон. Оба мужа из страны Ханаанской, один в круглой шапочке, другой — в яркокрасной феске, сидели у окна за маленьким столиком и играли в шахматы.

Бетя не соврала. Действительно, отправляясь в столовую, девушки не убирались и сидели за столом немытые, нечесаные, в нижних юбках.

Они молча ели горячий борщ и только изредка перебрасывались короткими фразами. Они как будто были чем-то недовольны и не в духе.

Надя была поражена их видом. Она не узнавала их.

Вчера ночью, разряженные, как куклы, в шелка и батисты, напудренные и накрашенные, они были похожи на цветник. А сейчас, — на бурьян, растущий на задворках.

Куда девалась красота их, блеск и шик?!

В какую сторону ни кидала Надя взоры, она встречала глубоко ввалившиеся, тусклые глаза, ямы на щеках, багровые пятна, плоские, сухие груди, острые плечи, морщины и даже один совершенно беззубый рот.

— Сядем сюда, — сказала Бетя и указала на край стола.

У края сидела Елена, та самая, которая так нравилась Наде. Она ела борщ и до того была занята процессом еды, что никого вокруг себя не замечала. Она, казалось, вся с головой ушла в миску.

— Будьте любезны, милочка, подвиньтесь, — сказала ей Надя. Но Елена не слышала. Надя повторила свою просьбу.

Елена, наконец, услышала, подняла на Надю тревожные глаза и отодвинулась вместе с миской.

— Спасибо. — Надя села.

Села и Бетя.

— Ты что раньше есть будешь? Борщ или бифштекс? — спросила Бетя.

— Борщ.

— И я буду — борщ. Сейчас принесу.

Она пошла на кухню и принесла две миски с борщом. Елена к этому времени справилась со своей порцией. Она съела борщ до последней капельки, облизнула ложку, отодвинула порожнюю миску и вздохнула, как человек, который плотно наелся.

— Вкусный борщ? — спросила ее Надя с улыбкой.

— Очень вкусный, — ответила также с улыбкой Елена. — Я давно-давно такого борща не ела.

Проговорив это, она густо покраснела и радостно усмехнулась. Она посмотрела потом в сторону кухни, откуда через небольшое открытое оконце вырывался ароматный пар и вылетало шипение сала и звон посуды, и сказала таким тоном, каким говорят дети:

— А мне сейчас подадут еще антрекот с жареной картошкой. А я страсть как люблю жареную картошку. Она хрустит на зубах и рассыпается. Потом дадут сладкое. Вы не знаете, какое сегодня сладкое?

— Кисель с молоком, — ответила Бетя.

Елена опять густо покраснела и заметила:

— И сладкого я давно не ела.

— Вы, кажется, всего третий день здесь, в этом доме? — спросила Надя.

— Да… Насилу приняла хозяйка. Если бы не приняла, я под поезд бросилась бы.

— Я слышала. А зачем вы под поезд хотели броситься? Разве только это осталось сделать?

— Только, — ответила твердо и серьезно Елена. — А то пришлось бы умереть с голоду. Что лучше, скажите сами? Умереть с голоду или под поезд? Лучше под поезд. По крайней мере, сразу. Легла на рельсы, закрыла глаза, заткнула пальцами. уши, чтобы не шумело — и готово. А голод не то. Надо мучиться день, два, три, четыре.

— А вы чем раньше занимались?

— Заготовкой обуви. Я — заготовщица и два года работала в мастерской у одного сапожника.

— В Одессе?

— Нет. В Киеве. И когда хозяин закрыл мастерскую, я поехала в Одессу искать работу. Но не нашла. Два месяца даром обходила все мастерские. Деньги, что у меня были, все вышли. Что делать? Знакомых у меня в Одессе нет, родных тоже. Сирота я. И я решила за какую угодно работу взяться. Решила пойти в чистые горничные. Опять неудача. Хожу из одной справочной конторы в другую, часами просиживаю там, жду. Хоть бы на одно местечко послали. Да на одно местечко — 30 горничных.

— И то, — оборвала ее Надя, — конторщик посылает ту, которая ему больше нравится и отдается.

— Вот-вот!…

Елена разговорилась.

— В одной конторе я познакомилась с двумя девушками — полькой и немкой. Одну Ядвигой звали, а другую — Каролиной. Обе они славные такие, рас-положительные, образованные. Одна искала место приказчицы, а другая — бонны. Однажды Ядвига говорит мне: "Ежели сегодня я не найду места, обязательно выйду на Дерибасовскую…" Она говорит это и сама вся трясется, как в лихорадке, и лицо у нее — белое-белое, как вот эта скатерть. — Бог с вами, Ядвигочка, — отвечаю я. — Разве так можно? Грешно. — А она: "Никакого греха в этом не вижу. Бог свидетель. Я старалась-старалась, хотела работать, да нет работы. Я второй день, мамочка, как без чаю сижу…" Как она сказала, так и сделала. На второй день встречаю ее с каким-то господином. Из "домашнего обеда" выходят. А на третий день встречаю Каролину, тоже с господином… А я креплюсь. Бегу по-прежнему по справочным конторам и за три квартала Дерибасовскую обхожу. Боюсь ее. Как могилы. Пошаталась я еще два-три денька и совсем из сил выбилась. Не помню, как я забрела в городской сад. Забрела и повалилась на скамейку. В саду — хорошо, весело. Деток так много, как воробьев. И все они такие миленькие, хорошенькие, чистенькие, как писанки. Прыгают, смеются, "дождик-дождик, перестань" поют, в мячик, в "кошку-мышку" играют, дудят в дудочки и хохочут. Я гляжу на них и из глаз у меня слезы капают. А сердце ноет, лопнуть хочет. Внутри пусто. Шутка, два дня не ела. "Господи, — думаю, — хоть бы кто-нибудь догадался хлебца принести". Гляжу я на деток и чувствую, что куда-то проваливаюсь, в яму, и в яме этой темно-темно… Вдруг слышу над самым ухом разговор. Словно мухи жужжат. — Что тут такое? — Да вот, с девушкой дурно. Обморок, должно быть, больная или голодная. — Верно — голодная. Ишь, какие у нее губы белые. Как алебастр. — За доктором или за городовым сходить? — Зачем? Воды бы лучше принести и побрызгать на нее. — Да, да, воды!.. Кто-то принес воды и на меня брызнули. Я открываю глаза и вижу около себя человек 20. Впереди — широкий такой старик в сапогах, в картузе и с большой белой бородой. После я узнала от него, что он — кучер. — Что с тобою, голубушка? — спрашивает он ласково и рукой волосы мои гладит. Больна аль голодна? — Голодна, дедушка. — Гм! Идем! — я встала и пошла за ним. Он повел меня в "садик", трактир на Ланжероновской улице, и потребовал щей. Я набросилась на щи, как саранча. — Поосторожнее, девочка, — говорит он, — а то, чего доброго, наживешь что-нибудь. Голодный должен полегоньку. — Когда я дообедала, он стал расспрашивать меня — кто я, откуда? Он выслушал, покачал головой и говорит: "Жаль мне тебя, голубушка. Молода ты, душа у тебя — совсем детская и сирота ты при этом. Некому тебя поддержать и позаботиться о тебе. Что с тобой будет? Одесса, сама знаешь, — город жульнический, мошенник на мошеннике сидит в нем, вор на воре, аферист на аферисте. Пропадешь. Погубят тебя. Не посмотрят, что сирота. Я приютил бы тебя. Да где мне? Сам теперь — на таком положении, как и ты. Службы ищу. И кто знает, найду ли? Кому охота старика брать? Куда я теперь гожусь? У кучера должна быть крепкая рука для вожжей, да глаз хороший, чтобы за два квартала перед собой видел. А у меня теперь и рука ослабела и глаз тож. Сколько ни натягиваешь вожжи — не помогает. Конь рвется, как зверь. Если десять раз не обмотаешь вокруг руки вожжей, чуть зубами в них не вопьешься, да назад всем телом не откинешься — шабаш. Понесет. Людей пропасть перекалечит и дрожки, и тебя самого — вдребезги. To же с глазами. Если все время не будешь глядеть перед собой в одну точку, да щурить их до боли — налетишь на киоск или фургон. В последний раз на постового налетел и опрокинул. Ей-Богу. Шкандал какой вышел. Меня вместе с хозяином в участок представили, протокол составили, а потом в суд таскали. Я через это и службы лишился". Бедный дедушка Ефим! Рассказывает, а по лицу у него слеза ползет. Я не утерпела. Обхватила его за шею и сама заплакала: "Дедушка, милый мой, славный". А он отвечает мне: "Несчастные мы с тобою оба", — и дает мне гривенник. — Вот тебе. Пригодится, голубушка. День большой. Ну, прощай теперь. Дай тебе Бог счастья, страдающая ты душа… Я взяла гривенник, утерла слезы, поцеловала его в руку и пошла… Прошел еще день, два. Я гривенник давно проела. Голод стал опять мучить. А места все нет и нет. Я решила попросить… милостыню. "Отчего, — думаю, — не попросить. Город незнакомый и никто меня не знает. Чего стыдиться?" Мимо меня проходит господин — в соломенной шляпе и перчатках. Образованный, видно. Я хочу подойти к нему, но ноги не слушаются. Не могу. Подошла, наконец. "Будьте любезны, помогите. Приехала в Одессу, не нашла работы". — Знаем, знаем вас, — крикнул он. — Проваливай! а то городового по-зову! — Я как услышала "городового", то отскочила от него, как ошпаренная. Больше, после этого, я уже ни к кому не подходила… Вечером встречаю Ядвигу. На ней — новое платье и шляпка. — Как дела? — спрашивает она меня. Я рассказываю. — Скверно, — говорит она. — Что ж ты думаешь дальше делать? Умирать с голоду? Сдавайся. Не ты первая, не ты последняя. Таких, как ты — тысячи. — Страшно, — отвечаю. — В первое только время, а потом — не страшно. — Я готова умереть лучше. — Как знаешь. — Еще день, два… Не выдержала я и… вышла на Дерибасовскую. Вышла, остановилась посреди тротуара и понурилась. Как овца. "Ну-с, — говорю я сама себе, — приехала. Здравствуйте! Коли вы говорите, что я — не первая и последняя, так сдаюсь. Не хотели человека поддержать, так вот вам мое тело. Берите его, только скорее. А то я голодна… "Режьте мое тело, пейте мою кровь", как поется в одной песне". Я стою, не поднимаю головы и все жду покупателя. Ужель не явится? Никакой нынче товар не в таком спросе, как тело. Явился. Плюгавенький такой, в рыжей бородке. Толкнул и спрашивает: "Чего, барышня, задумались? Может быть, что-нибудь потеряли?". — Задумалась о чем?.. О чем, о чем… Как теперь хорошо лежать в могиле… А насчет того — потеряла ли я что-нибудь? Ничего.

Собираюсь только сегодня потерять. — Вот как? Что именно, позвольте узнать? — Стыд и совесть. — Гм! А вы ничего не имеете против того, чтобы я проводил вас? — Пожалуйста. — Он присмолился сбоку и давай осматривать меня — подходящий ли, дескать, товар? Осматривает и не морщится. Стало быть, подходящий. — Сколько возьмете? — спросил он потом. — Сколько, сколько? Право, не знаю, — отвечаю я ему. — Я ведь первый раз этим делом занимаюсь… — Скажите пожалуйста, не поверю. — Чтоб мне с этого камня не сойти, — поклялась я, — что в первый раз. — Полтинник дам. — А не дешево ли, господин хороший, будет? — Зачем дешево? Такса такая. — Как?! — удивилась я. — Разве на нас такса существует? — Как же-с. — А я не знала. Я думала, что такса есть только на извозчиков… Ну, да хорошо… Не будем торговаться. Давайте, сколько хотите, только раньше, если можно, купите мне сдобную или семитатный бублик… — Хорошо. Идем… На другой день отыскался другой покупатель… И пошла я в ход… Целую неделю кормилась я таким образом… Но вот однажды, когда я подцепила одного кочегара, меня окружили девять женщин в высоких шляпах, шелковых платьях и с ридикюлями в руках.

— "Одиночки", наверное, — вставила Бетя.

— Да, одиночки. Окружили и гвалт подняли: "Ты кто такая?! Откуда?! Как ты смеешь хлеб отбивать у нас?! Самим жрать нечего. Ходим, ходим всю ночь даром. Книжка у тебя есть?! Где книжка?! Покажи книжку!" Кочегар мой как в землю провалился. Испугался. И я осталась одна среди них, без защиты. Я прижалась к фонарю, трясусь от испуга, как верба. А они так и лезут на меня со своими шляпами. Фу-у! Глаза у них злые-злые, рожи — страшные. Настоящие волки. Я гляжу на них, ежусь и боюсь, чтобы они не проглотили меня. А они все больше и больше наседают, обступили так, что дышать трудно, и насмехаются: "Печенками на базаре торговала, а теперь на Дерибасовскую притащилась. — Судомойкой была. Не видишь по морде? — Да что с нею, Нюся, раскомаривать? Дай-ка ей хорошенько зонтиком…" Трах! Я вскрикнула и схватилась за нос. По пальцам у меня потекла кровь. В это время наскочил городовой. — Что тут такое?! — Женщины окружили его и давай на меня ябедничать. — Да вот, без книжки по Дерибасовской шляется и грубит всем. Она одного господина порядочного вором и жуликом обругала. Правда, Леля, Маня, Саша, Сура? — Правда, правда! Такая потерянная! Постой! Раз получила зонтиком, еще получишь! — Тише, вы! — накричал на них городовой и обращается ко мне: — Послушай, девушка. Книжка у тебя есть? — Какая? — спросила я его. — Желтая. Без нее никакая "девушка" не смеет гулять… — Нет такой у меня. — Нет? Стало быть, тебя в участок представить надо. — Дяденька, голубчик, родненький, век буду молить за вас, отпустите, — стала просить я его. — Не могу, — отвечает. — Порядок такой заведен. И он повел меня в участок. В участке околодочный потребовал у меня документ и отправил на ночь за решетку. А на утро меня послали к врачу. Он осмотрел меня и отослал назад в участок. — Фотографическая карточка у тебя есть? — спрашивает меня письмоводитель. — Сейчас посмотрю. — Я порылась в кармане и нашла старую-старую карточку. Он взял карточку, пришил ее к какой-то желтой книжке и дает ее мне книжкуто. — А документ мой? — спрашиваю я его. — Какой документ? — А тот, что вчера отдала вам. — Тю, тю, тю! Скажи ему адью. Вот теперь какой у тебя документ. — Я открыла книжку и прочла: "проститутка". Сердце у меня так и запрыгало. — Кто проститутка? — спрашиваю я через силу. — А ты, матушка, прочитай дальше, коли грамотная. — Читаю: "Елена Васильевна Мотовилова — мещанка…" Я?! Меня точно обухом по голове ударило. — Зачем это? — спросила я его. — Как зачем? Для того, чтобы знать, кто ты. Теперь ты можешь гулять, сколько тебе угодно. — В "дежурной" комнате тогда стояли две женщины. Их из трактира привели. Они рассмеялись и говорят мне: "Честь имеем поздравить вас!.." Как сумасшедшая, выскочила я на улицу и полетела. Куда, — не помню. Лечу и реву. Все, кто мимо меня проходил, останавливались. Один остановился и сказал: "Несчастная. Должно быть, кого-то похоронила". — "Да, — хотела я сказать ему. — Я похоронила свою честь и порядочность…" Как вернуть мне их?! Как вернуть? Я вспомнила Ядвигу: "Не ты первая, не ты последняя. Таких, как ты — тысячи". И мне легче сделалось. Вечером отправилась опять на эту ужасную Дерибасовскую. Меня опять окружили одиночки и приперли к фонарю. — Где книжка? Книжку покажи! — Я показала. Они посмотрели и говорят: "Хоша у тебя книжка и есть, но работать здесь не будешь. Мы всех твоих пассажиров будем отбивать…" Так и было. Кручусь я, кручусь по два часа, ловлю то одного, то другого. Наконец, удалось поймать. Иду с ним. Вдруг подбегает Маня Скорая Помощь и говорит моему пассажиру: "Господин, а, господин! Что вы делаете? Пожалейте своих будущих детей. Ведь она только что из больницы вышла. Слепой вы, что ли? Не видите, что у нее нос приделанный? Вот, попробуйте-ка потянуть его". И пассажир удирает… Билась я, билась так целый месяц. Спасибо одной девушке. Она посоветовала мне пойти в "закрытый дом". "Хоша, — сказала она мне, в закрытом доме свободы такой, какая здесь, нету, зато там тепло, не надо под дождем мокнуть, и ты постоянно сыта"… Я послушалась. И слава Богу, что послушалась. Сыта, по крайней мере… А я сюда ненадолго. Побуду немного, соберу малость денег, выхлопочу опять свой паспорт и уйду. Опять возьмусь за старую работу.

— Дай Бог, — сказала со вздохом Бетя. — Только…

— Что только? — спросила Елена и посмотрела на нее своими ясными, детскими глазами.

— Ничего.

Елена перевела глаза с Бети на Надю, но та отвернулась для того, чтобы не выдать своего волнения…

На противоположном конце стола сидела незнакомая Наде "девушка". Лицо ее резко выделялось среди прочих своею поношенностью. Оно было желто, как шафран, и вдоль и поперек изрезано морщинами.

Она ела антрекот и ругала за что-то скверными словами свою соседку.

— Как звать ее? — спросила Надя Бетю.

— Катей Нашатырный Спирт.

— А почему она такая сердитая?

— Потому что старая. Когда ты будешь старой, ты тоже будешь такой сердитой. Несчастная. Никакой гость не хочет смотреть даже на нее. Хозяйка поэтому каждый день душу выматывает у нее. Она говорит ей: "Что мне с тобой, Катька, скажи, делать? Ты вот хромчаешь (ешь), как бык, бырляешь (пьешь), занимаешь комнату. А какая мне от тебя польза? как от этой стены…" Ах, эта поганая старость! Когда Катя была молода и красива, хозяйка не говорила ей этого. А знаешь, сколько она лет в этом доме? 13.

— Неужели?

— Чего ты удивляешься? Ксюра здесь 16 лет, а Раиса — 18.

— Страшно, — прошептала Надя.

— А дела Кати очень швах, — продолжала спокойно Бетя. — Хозяйка обязательно не сегодня-завтра "выхильчает" (выкинет) ее.

— Куда же она пойдет?

— В "полтиничную".

— Что это?

— Такой дом, как наш, только наш в верхнем этаже, а тот в нижнем. У нас платят рубль, а там — полтинник и там меньше шику. Там, например, заместо паркета — простой пол, выкрашенный охрой, заместо люстры — простые, паршивые лампы, старые зеркала и ковры с дырками. И гости там не такие важные и образованные, как здесь. Там ты не увидишь ни одного студента, чиновника и "галантона". Туда ходят только приказчики с толчка, портные и сапожники. И кормят там девушек не так хорошо. Там киселя с молоком не дают. Есть еще и 30-ти копеечные и 15-тикопеечные дома. А большой умница наш Макс. Он однажды хорошо сказал, что женщина, которая находится в этом доме, похожа на лошадь, которая бежит на скачках. Пока она молода и здорова, цена ей большая, а когда она немножко постареет, цена ее падает и ее запрягают в экипаж, потом — в дрожки, потом — в биндюг, потом — в водовозную бочку, а потом на ней возят камни. Катька недаром такая сердитая. Ты знаешь? Она два раза уже отравлялась нашатырным спиртом, но ее каждый раз спасали. С тех пор ее называют "Нашатырный Спирт".

Надя с глубоким сожалением посмотрела на Катю.

К Бете подошла белобрысая, пухлая девушка с большими серыми глазами, в розовой кофточке.

— Бетя, — проговорила она заискивающим голосом.

— Что, Василиса?

— Будь доброй, прочитай, — и она протянула ей распечатанное письмо.

— Ага! Пришла коза до воза, — сказала торжествующе Бетя. — Ты почему вчера не дала мне папиросу, когда я у тебя просила?

— Чем же я виновата, что папироса у меня была последняя?

— Врешь.

— Чтоб меня грозой расшибло, если вру. Да ну, будет считаться! Прочитай. Жалко, что ли?

— Хорошо. Черт с тобой. Я не такая ехидная, как ты.

Бетя взяла у нее письмо, но тотчас же возвратила со словами:

— Опять то самое, старое? Я пять раз читала его тебе.

— Пожалуйста, еще один разочек, — умоляюще попросила Василиса.

Бетя пожала плечами и стала читать. Письмо было написано солдатской рукой под диктовку старика-отца Василисы и, как все письма из деревни, пересыпано многочисленными поклонами.

Среди поклонов отец сообщал, что нынешним годом Господь Бог очинно прогневался на народ за пьянство. Три дня праздновал народ Успение и напился до крайности. А погода в это самое время стояла распрекрасная. Хлеб, скошенный и в крестцы сложенный, так и плакал, просил: "Уберите меня, люди добрые, мужички родимые". И только на четвертый день собрался народ убирать в поле, а дождь вдруг как не польет. Да какой! Крестцы насквозь промокли, что твой ситец али воробей. Ну выл же народ, каялся, проклинал себя. "Попробовали мы апосля дождя крестцы, значит, разобрать по снопику да высушить. Куда?! И вот лежат теперь хлеб и гречиха в риге вымолоченные и преют, пар от них, как из паровоза…"

— Ах, ужасти какие, — восклицала, покачивая головой и бледнея, Василиса.

В заключение отец благодарил ее за присылку 3 рублей и похвалил посланную ею фотографическую карточку: "Молодец, Василиса! Совсем барышня! Я всем показывал на деревне карточку и все говорили: экой ты счастливый, Петр. Ишь какую Бог дочку послал".

Василиса печально улыбнулась.

— Все, — сказала Бетя и возвратила ей письмо.

— Спасибо.

Василиса глубоко вздохнула и спрятала письмо. Когда она удалилась, Надя спросила Бетю:

— А отец ее знает, что она — в этом доме?

— Н-нет. Он думает, что она за горничную у господ служит.

В то время, когда Бетя разговаривала с Василисой и Надей, Матросский Свисток с большим оживлением рассказывала о своем развеселом житье-бытье в Севастополе, в доме некоей "Дудихи" на известной Продольной улице.

— Эх! Никогда я не забуду, как я жила у Дудихи! Вот так жизнь! У нее — совсем другая публика. Не такая, как здесь. Веселая и с башами (деньгами). А матросов сколько! Батюшки вы мои! Как напрет их на Продольную, и посмотришь на них из окна, то тебе кажется, что под окном молочная река плещется. Ей-Богу. И прет эта река в дом. "Жарь, — кричит один топору — "Черное море без прилива"!" Другой: "А мне марш "Под двуглавым орлом"!" Третий — "Кари-глазки" ("Карие глазки"). Четвертый — "Сто рублей не деньги, я их прогуляю!" А кроме матросов, у "Дудихи" гуляют аблаи (цыгане), бана-баки (грузины) и мурзаки (татаре-дворяне). Богатый и отчаянный народ мурзаки. Знакомый мой мурзак поспорил однажды на моих глазах из-за пустяка с простым татарином, что персиками и айвой торгует, и стал кричать на него: "Как ты смеешь?! Я — "аксуяки" — кость белая, значит, а ты "кара-татар" — черная кость", и как хватит его нагайкой по лицу. Вот народ! Никакого у него уважения к бедному брату нет. Для него бедный брат все. равно, что комар. У мурзаков есть такая песня: "Биркара-татар, балиси-ичун, бана-пала джан" — "За одного черного татарина мне ничего не будет". А потому он даже убить его может.

— Лелька, — стала просить Саша, — расскажи немножко за того грузина, который в тебя влюблен был.

— А! Вот чудак был, — засмеялась Леля. — Он стивадором был на пароходе, в Севастополе. Пришел однажды в "дом", увидал меня и влюбился. С тех пор он приходил каждый вечер, садился возле меня, брал мою руку, смотрел мне в глаза и пел:

Леля затянула тягучий заунывный мотив и стала разводить руками и строить гримасы.

Все захохотали.

— Спой теперь "Ваделиа Рануни"[19], — попросила опять Саша.

Леля кивнула головой и запела:

— А ты, Тоска, чего молчишь? — спросила Саша. — Расскажи, как тебя когда-то в кабинете к столу, за которым помещики сидели, заместо десерта, всю обложенную цветами, подавали.

— Не хочется, — ответила Тоска.

— Или как тебя купцы в шампанском в ванне купали?

Леля, желая посердить Тоску, спросила Сашу:

— И кто тебе наврал, что ее в шампанском купали? Какое там шампанское! Кислые щи. Взяли бутылки три щей и на голову ей вылили. И готово.

Тоску передернуло, и она обиженно возразила:

— А тебе досадно? Самое настоящее шампанское было. "Редерер". По 15 рублей бутылка.

— Вот дураки, коли сделали это, — проворчала Катя. — Нашли кого купать.

— А ты помалкивай, дура, — сердито огрызнулась на нее Тоска.

— Скажи, какое счастье, — проворчала опять Катя.

— Кухарка!

— А ты чем раньше была?

— Чем была?! — вскипела Тоска. — Барышней. У родных жила. У меня брат — землемер и сестра — замужем за полковником. Я сама в гимназии училась, и за меня доктор сватался.

— Доктор, доктор, — передразнила Катя. — А все ж мы теперь одинаковы с тобой и задаваться нечего. Обе упали.

— Наконец, одно умное слово сказала: обе упали. Только вот что я тебе скажу: если суждено кому упасть, то лучше с хорошего коня…

— Ну, будет, зекс! — вмешалась Леля. — Саша! Почитай что-нибудь.

Тоска и Катя замолчали. В столовую вошла хозяйка и, широко зевая, подсела к столу.

— Можно, — ответила Саша. — Я сегодня проходила мимо книжного киоска и купила интересную книжку. В ней за нашу сестру рассказывается…

— Где же эта книжка? — спросила Леля.

— А вот.

Саша достала из кармана тоненькую книжку в желтой обложке. Перевернув быстро несколько страничек, она остановилась на одной и сказала:

— На этой странице рассказывается, как в прежние времена правительство поступало с хозяйками "веселых домов".

— Чего ты врешь? — проговорила, не переставая зевать, хозяйка.

— Ей-Богу, не вру. Хотите, я прочитаю?

— Читай, читай!

Девушки обступили ее со всех сторон.

Саша стала медленно читать:

"В Англии процесс наказания совратительницы девушек сопровождался некоторыми характерными обстоятельствами. По городским улицам медленно ехал позорный экипаж, везя на себе провинившуюся. Двое людей сопровождали ее, причем один ударял в бубны, а другой держал какой-либо музыкальный инструмент. Народ следовал за нею, бросал в нее грязью и осыпал бранью. Иногда подобное наказание заменялось сжиганием волос осужденной. В 1398 году одна женщина, заманившая к себе нескольких девушек и совратившая их, была присуждена к наказанию плетьми, сожжению волос, изгнанию и потере всего своего имущества".

— Вот это я понимаю! — воскликнула Леля и бросила торжествующий взгляд на хозяйку.

— Н-да! — протянула Тоска.

— А вам, хозяйка, никогда еще не жгли волос? — насмешливо спросила Саша.

— Постойте, я подожгу, — сказала Леля.

Она зажгла спичку и подошла к хозяйке.

Все рассмеялись.

— Ты! дурная, — полусердито сказала хозяйка Леле и отстранила ее рукой.

— Дайте дочитать, — сказала Саша и продолжала: "Тулузские граждане поступали так. Виноватую приводят к ратуше… Палач связывает ей руки и надевает ей на спину дощечку с полным разъяснением ее вины. В таком виде ее везли на скалу, которая находилась посреди реки…"

— Здорово! — воскликнула Леля и вторично бросила торжествующий взгляд на хозяйку.

"…Тут виновную сажали в приспособленную для сего клетку и осторожно, не давая захлебнуться, три раза опускали в воду…" А, хозяйка?! Что вы на это скажете? — насмешливо спросила Саша.

— Э! Сказки, выдумки! — махнула хозяйка рукой.

— Как сказки?! Как выдумки? — горячо заговорила Саша.

— Какой-то шарлатан писал.

— Как шарлатан писал?! Это все — из истории.

— Ну так что, если из истории? — начала сердиться хозяйка. — В каком году это было?

— В 1398.

— Ну, вот видишь! — обрадовалась хозяйка. — Народ в то время был дикий, как зверь. Как вы находите, мусью Макс?

Макс на минуточку попридержал на черном квадратике шахматной доски коня и ответил с достоинством, как авторитет:

— Конечно. Тогда народ был совсем дикий, и всех порядочных людей жгли на кострах и варили в смоле. Например — "Жандарк" (Жанна д’Арк). Что с этой бедной девочкой сделали! Взяли ее мошенники, шарлатаны, привязали к столбу и подожгли. А что с Колумбом сделали, с тем, что отыскал Америку? Эти потерянные люди взяли его и заковали в цепи, как последнего каторжника. А что, вы думаете, было бы с Бисмарком или Шарлем Леру, если бы они тогда жили? Их тоже сожгли бы или заковали, как каторжников. А теперь этого не может быть, потому что цивилизация, университеты и прогресс.

— А жаль, — вздохнула Тоска.

— Что жаль?! — вспылила хозяйка. — Если тебе не нравится, можешь убираться отсюда. Может быть, тогда нас в клетку и сажали, а теперь никто не посмеет. Почему? Потому что у нас официальное разрешение от города есть. Прогресс! Теперь понимают, что мучить порядочную и честную женщину, которая кормит такую шваль, как вы все — нехорошо. И куда бы вы делись, если бы не я?

Хозяйка горячим взором обвела столовую.

— Сдохли бы с голоду! Тьфу! — и крепко обиженная и возмущенная, очаровательная в своей правоте хозяйка оставила столовую.

Девушки проводили ее свистом и насмешками.

Когда шум улегся, Саша сказала Василисе, сидевшей у окна с отцовским письмом в руке в глубокой задумчивости:

— Сыграй что-нибудь.

Василиса подняла голову и ответила устало:

— Не в расположении я.

— Ну, не ломайся, пожалуйста.

Василиса пожала плечами, нехотя поднялась, подошла к буфету, достала оттуда тальянку (гармоника), села опять на прежнее место и лениво стала перебирать клапаны.

Резкие, трескучие и тягучие звуки горохом рассыпались по столовой.

Лицо у Василисы, как только она прикоснулась к клапанам, изменилось. Оно покрылось румянцем, и большие серые глава ее засветились особым красивым блеском. Василиса моментально перенеслась в Тульскую губернию, в свою родную деревушку, в то хорошее время, когда она в коротком платьице шалуньей-девочкой бегала по кривым, пыльным улицам с ведрами, крала горох в барском огороде и лакомилась им, и то время, когда, превратившись в здоровую, краснощекую, ядреную девушку, днем работала на молотилке, а вечером в кругу товарок и парней, экспромтом складывала песни и слова на них, за что слыла на всю деревню "прикладчицей".

Василиса извлекла еще несколько аккордов и стала вытягивать из тальянки, как жилы, ноющий северный мотив и выкрикивать стихи собственного производства:

— Ша! Не нудь! — крикнул Симон.

— Будет! — крикнул в свою очередь Макс.

Но Василиса не слышала их и не обрывала своей музыки.

Надя залюбовалась ею. Василиса была теперь хороша, как степной цветок. Щеки ее пылали, глаза блестели, пухлые губы улыбались, и вся фигура ее, полная, красивая, вздрагивала.

Василиса совсем забылась. Ей казалось, что она сидит и играет не в столовой, в этом проклятом доме, а — на завалинке, возле черной косой избы Терентия — барского кучера, рядом с его молодой женой Маланьей, и перед нею на земле сидят подруги ее: черноглазая Лукерья — сорви-голова-девушка, Ефросинья, Маша, Груша и, прислонившись к избе, стоят Фрол — молодой объездчик, и сторож Никита. И она чудачит. "Прикладывает". И никого в своем прикладывании не обходит. И пузатого барина, и длинноногого начальника станции-цаплю, и старосту.

А Груша и Маланья так и покатываются. Не отстает от них и Никита.

— О, хо, хо! Здорово! Ай, ловко! Шельма Василиса! — грохочет он, как труба.

А вечер-то какой дивный! Господи!

Сколько звезд высыпало! И горят они, как алмазы.

С широких степей тянет прохладой, и льется усыпляющая музыка спрятавшихся во ржи кузнечиков.

"Гу-у-у-у-у!" — раздается в отдалении свист.

Поезд подходит к станции. Станция далеко, вот там, где светлое облачко. Это облачко — свет от станционных фонарей.

Сбоку деревни, на возвышенности, окруженная темной стеной, стоит барская усадьба. Все спят, только наверху, на вышке, горит огонек. Этот огонек — барышни Эммы Густавовны, "фрилян" (фрейлен) барчуков. Она засиделась и пишет на родину письма.

Вспомнив "фрилян", Василиса улыбнулась и вплела в свою песню посвященные ей строки:

— Не нудь, говорят тебе! — крикнул опять Симон.

— Брось! — поддержал его Макс.

Василиса вздрогнула всем телом, точно ее ударили, посмотрела на них большими недоумевающими глазами и оборвала свою музыку.

— Браво! — крикнула ей Леля.

Василиса, испуганно озираясь на Макса и Симона, повернулась к окну и погрузилась в прежнюю задумчивость.

Бетя вдруг встала из-за стола и сказала Наде:

— Идем.

— Куда?

— К чешке. Она второй день уже больна. Лежит у себя в комнате, не ест, не пьет и все плачет.

Надя кивнула головой и обе вышли в коридор.