На дне Одессы

VII В САДУ ТРЕЗВОСТИ

Рыжая, красивая, убранная розами лошадка неслась вихрем по направлению к «саду трезвости».

Яшка все крепче и крепче прижимал Надю к своему «пылкому сердцу» и развлекал ее интересными разговорами.

— А слышали, что случилось в городе?

— Что?

— Обокрали гастрономический магазин.

— Неужели?

— А чистая работа. Стену со двора проломали, кассу в 60 пудов открыли и никто не услышал. Очень чистая работа.

Когда они проезжали мимо старого русского кладбища, Яшка сказал с веселой ноткой в голосе:

— А тут позавчера выломали в склепе двери и вынесли две дорогие иконы, серебряные венки и золотую лампадку.

— Ай, какой грех! — воскликнула Надя и перекрестилась.

— Что вы изволили сказать? — спросил Яшка.

— Грех какой, говорю.

— Гм… Да… Грех… Зато работа какая чистая, — и лицо Яшки озарилось светлой улыбкой.

А когда они проезжали мимо Чумной горы, по склону которой бродили, щипля жалкую траву, коровы и стреноженные лошади, Яшка меланхолично заметил:

— А много бимборов и клифтов закопано в этой горе…

— Какие бимборы и клифты? — спросила наивно Надя.

— Часы и пальто, — объяснил точнее Яшка.

Надя засмеялась и сказала:

— Как вы чудно говорите. «Бимборы» заместо часов. Это по-какому?

— По-французскому, — соврал, не заикнувшись, Яшка. — А вы знаете, почему в этой горе много бимборов и клифтов?

— Почему?

Яшка рассказал ей, как много лет тому назад, когда в Одессе была чума, сюда свозили всех чумных и закапывали их.

— И закапывали их, — закончил свой рассказ Яшка с глубоким вздохом, — как они были, в клифтах, колесах (ботинках) и с золотыми бимборами.

— Как вы все знаете, — сказала с улыбкой Надя.

— О, я не только это знаю, — хвастливо заметил Яшка. — А я вам не рассказывал, что я прогимназию окончил?

— Нет.

— Как же! В позапрошлом году. У меня дома даже аттестат висит.

Было довольно рано, когда они приехали в сад. Публики, несмотря на рань, было много. Она слонялась по узеньким аллеям, обсаженным тощей сиренью и акацией, качалась на качелях, сидела за столиками и пила чай и ела мороженое. Гремел полковой оркестр и над садом, переваливаясь с боку на бок в воздухе, медленно поднимался к тускнеющему синему небу воздушный шар с подвешенной к нему картонной свиньей.

Яшка отпустил всех извозчиков и Клопа и стал знакомить Надю с садом. Оп показал ей сцену под навесом, павильон для танцев, в котором 40 пар слободских и молдаванских кавалеров и дам откалывали падеспань и перестреливались конфетти, буфет.

До начала концертного отделения на сцене оставалось полтора часа. Яшка угостил Надю бифштексом на масле, мороженым, лимонадом, покачался с нею на качелях, послушал в фонографе куплеты г-жи Зины Мирской, глубокочтимой и уважаемой господами белоподкладочниками, и потом подошел с нею к тиру.

У тира стояло человек 10 каменщиков в высоких сапогах, картузах и пиджаках поверх рубах. Они лузгали семечки и глазели на стоявших в глубине тира французских капралов, сработанных из дерева и картона, зверей — зайца, медведя и тигра из такого же материала — и бутылки, висевшие бахромой под потолком. Капралы и звери были изрешечены пулями.

У входа в тир, справа, за стойкой стоял хозяин тира, красивый мужчина в черных усиках и заряжал ружья. Ружей было больше дюжины и они стояли в раме на стойке.

— Эх! Надо пострелять! — сказал громко Наде Яшка и обратился к хозяину: Будьте любезны, г-н Ильченко, и дайте мне одно ружье.

Хозяин подал ему заряженное ружье. Яшка взял его в руки, прищурил левый глаз и прицелился.

— Вы во что целитесь? — спросил хозяин.

— А вот в этого мента-городового, — и Яшка указал на толстого французского капрала.

Хозяин рассмеялся.

Бах! раздался выстрел.

— Пальцем в небо! — крикнул какой-то пробегавший мальчишка.

Яшка действительно попал пальцем в небо. Он попросил новое ружье и во второй раз прицелился в капрала. И опять попал пальцем в небо.

Яшка сделал потом один за другим 20 выстрелов и все неудачных.

Неудача его вызвала хохот в собравшейся публике. Яшка разозлился.

— До утра стрелять буду, а попаду в тебя! — крикнул он толстому и неунывающему капралу.

Бах! Бах! Бах! — палил Яшка.

Дзинь! Двинь! Двинь! — звенели бутылки.

Все заряды его попадали в бутылки.

Яшка неимоверно потел и метал искры из глаз. Ему было неловко перед Надей. Когда он прицелился в тридцатый раз, его дернул за рукав какой-то плохо одетый субъект и сказал:

— Да брось, товарищ, стрелять. Тут тебе не везет. На тульче (толчке) дело другое. Там «стрелять» (воровать) легче.

Яшка повернулся и радостно проговорил:

— А, Сенька. Здорово.

— Брось стрелять, — сказал Сенька.

— Бросаю. А жаль. В мента хотел попасть, да не везет.

Он расплатился с. хозяином и представил Сеньке Надю:

— Моя бароха (любовница).

Сенька неловко подал Наде руку.

— Нравится? — спросил его Яшка шепотом.

— Ничего, — процедил Сенька. — Девочка клевая (хорошая).

В это время послышался звонок. Публика сорвалась с аллей, с качелей, выскочила из павильона для танцев, из-за кустов и потоком устремилась к сцене. В минуту вокруг сцены образовался густой, непроходимый лес людей.

— Бежим и мы, — сказал Сеньке и Наде Яшка.

И они побежали.

Яшка и Сенька штурмом взяли столик под навесом, — они отбили его у трех городских «шпаков» — и потребовали самовар и пирожные. Когда самовар был подан, Надя отложила в сторону зонтик, скинула перчатки и разлила по стаканам чай.

Раздался второй звонок. Толпа зашумела, как настоящий лес, разбуженный грозой, стала напирать со всех сторон и чуть не смела все столики вместе с кипящими самоварами и чайной посудой. Яшка и Сенька грудью защитили свой столик.

Раздался третий звонок и взвился занавес. На сцену вышел какой-то господин, брюнет в черном сюртуке с нотами в виде трубки в руках, и запел слегка надтреснутым голосом, «с чувством и расстановкой»:

— А что она обещала?! — раздался среди торжественной тишины пискливый и задорный голос с высокой акации, в ветвях которой весьма удобно устроился какой-то сорванец.

Сад захохотал.

Брюнет пропел без особенного успеха три цыганских романса и удалился. В толпе пронесся говор:

— Сейчас Катков! Катков сейчас выйдет!

Столы под новым натиском толпы, жаждущей увидеть поближе своего кумира, затрещали. Позади послышались сердитые голоса:

— Пожалуйста, мунсью, полегче! На мозоль!

— А я почем должен знать, что у вас мозоль?!

— Да что с ним, Юрка, раскомаривать! В ухо его! Тоже хитрый выискался!

— Я городового позову!

— Хоть весь Бульварный и Александровский участок!

Из-за кулис вдруг горохом выкатилось на сцену тренькание балалайки и слова разухабистой русской песенки:

Сад заревел теперь, как сказочное многоголовое чудовище:

— Браво, Катков! Ура-а!

И в воздухе замелькали платки и картузы.