На дне Одессы

XXVIII У РЕКИ ВАВИЛОНСКОЙ

8 часов вечера.

В зале — неуютно. Горит только один рожок и все предметы кажутся бледными, расплывчатыми.

Ни одного "гостя". Впрочем — неудивительно. Рано. Страсть в образе пьяного зверя и буйной гетеры спит еще. Но скоро она проснется и хлынут сюда из всех частей города мутные волны прекрасных молодых людей с бегающими глазами и пылающими губами. И в ожидании их, девушки, как всегда, наряженные и накрашенные, прохаживаются по залу.

Скучно, тоскливо! На дворе хлещет дождь и ветер с ожесточением рвет оконные рамы. В полуоткрытые окна глядит тьма.

Девушки не прохаживаются, а мечутся, как звери в клетке, и лица у них злые, угрюмые. Они избегают говорить друг с дружкой и каждая думает о чем-то под шум дождя и вой ветра.

Сильнее всех мечется Чешка.

Видали ли вы когда-нибудь в зверинце тигрицу? Она ни секунды не постоит на месте. Вертится колесом и маячит перед вами, как маятник.

Чешка похожа сейчас на тигрицу.

Сегодня день годовщины смерти ее возлюбленного, Яна. Она хотела остаться у себя в комнате, зажечь свечи перед его портретом и, глядя на него, на его славное лицо, предаться воспоминаниям об их счастливой и беспечной жизни. Но Антонина Ивановна не разрешила ей.

Ужасный вечер! Это один из тех вечеров, когда всех обитательниц этого дома охватывает безумная тоска, страх перед будущим, раскаяние, и из темных углов выплывают картины детства и милые образы — отца, матери, сестер и братьев. Пытка!

"Хоть бы скорее, — думает каждая, — пришли гости. Они внесли бы новую струю и отлегло бы от сердца".

Но гости не идут. А дождь все хлещет да хлещет, ветер яростнее рвет ставни, и Макс в грязном пиджаке, помятом котелке и со своим неизменным флюсом, в углу, в тени наигрывает на рояли pianissimo какой-то ноющий романс.

— Эх! Тосковать, так тосковать! — воскликнула Катя и обратилась к Максу: — Играй, пожалуйста, "Разлуку".

— "Разлуку"! "Разлуку!" — подхватили несколько голосов.

Макс мотнул головой и заиграл столь близкую страдающей душе проститутки — "Разлуку".

Убийственный мотив! Если внести его в разгар какого угодно празднества, бьющий фонтаном смех обязательно умолкнет, искры в глазах потухнут, рука, подносящая бокал с нектаром, повиснет, уста сомкнутся и голова поникнет…

Кто-то прощался с кем-то, рыдал на груди, давился слезами, а рядом — заливались бубенчики, горячие кони храпели, коренной рыл копытом землю, ямщик — лихой парень в шапке с павлинным пером — с трудом сдерживал их. Ну и кони! Не кони, а ветры буйные-залетные, что гуляют по степи! Но вот ямщик гикнул, опустил вожжи, кони понеслись, засверкали спицы и слились в четыре солнца, взвилось серое облако, и на том месте, где стояла тройка, лежала женщина вся в черном и билась в истерике.

Эта тройка — все. И молодость, и надежды, и вера, золотые сны, покой, счастье, радость, семейный уют, близкие…

Где теперь эта тройка?! Где?! Где?!..

Девушки заметались сильнее в своей клетке, кто-то заломал руками и звонко хрустнули пальцы, а в темном углу, у окна послышалось глухое рыдание.

Вдруг кто-то сорвался с кушетки. Это сорвалась Матросский Свисток. В ней нельзя было теперь узнать прежнюю веселую и игривую Лелю. Она была само отчаяние.

— Да перестаньте, дьяволы! — крикнула она истерично и ругнула девушек по-площадному. — Как в воду опущенные ходят! Точно мертвец в комнате! Эй, ты! Иерусалимский дворянин! Брось "Разлуку", а не то задушу тебя!

Макс бросил "Разлуку" и заиграл еще более тоскливый мотив собственной композиции. Вун-Чхи называл этот мотив иеремиадой и, когда тот заводил его, он красиво мелодекламировал:

У реки Вавилонской мы сидели и плакали.

— Сима! — глухо позвала Катя.

Сима сидела у зеркала и дремала.

— Что? — спросила она, подняв отяжелевшие веки.

— Расскажи, как хоронили Бетю.

— Да что тут рассказывать… Ну, вынесли ее из больницы. Гроб деревянный, белый, с большой трещиной. Понесли ее на новое кладбище, опустили в яму и засыпали.

— А яма глибокая?

— А тебе на что?

— Так.

— Вун-Чхи, говорят, был?! — отозвалась Тоска,

— Да! Пришел как раз когда засыпали ее, пьяный. Упал на могилу, бил себя в грудь и кричал: "Святая! Злосчастная дщерь Иерусалима! Иорданский цветок! Сестра моя! Кланяюсь всему человеческому страданию!"

— Хороший он человек!

— Душевный!

Наступило молчание, и слышно было только, как скрипит и гнется под ногами девушек зеркальный паркет, шлепанье по лужам на улице дождя, сдавленные вздохи, отрывистые слова и иеремиада Макса.

— Когда мы проходили по Преображенской с гробом, — протянула сонно Сима, — какой-то извозчик, красный такой, толстый кацап смеялся и тыкал в меня и Розу кнутом.

— С…..! — выругалась Катя.

И снова водворилось молчание.

Макс совершенно поддался общему настроению и иеремиада его становилась все тоскливее и тоскливее.

И он — этот смешной на вид человек, всегда ко всему равнодушный — тоже тосковал. И у него когда-то была своя тройка. Он мечтал о консерватории, славе. Ему снились Рубинштейн, Педаревский.

А чем он кончил? Тапером. И где? В публичном доме.

Его окружают жалкие проститутки. Им командует гнусная хозяйка и экономка. Над ним издеваются и передразнивают его пьяные гости, ему швыряют двугривенные и он должен играть одну и ту же "болгарскую". А когда-то ведь он разбирал девятую симфонию Шопена.

Вун-Чхи говорил ему часто:

— Напрасно, Макс, вы пошли сюда. У вас есть огонек.

Напрасно, напрасно! Эти слова вызывали в нем желчь. Что же осталось ему делать? У него на шее висели — мать, сестра и братья…

Рояль плакал под огрубевшими пальцами Макса, и по вздутой флюсом щеке его медленно катились слезы.

Макс вспомнил, сколько огорчений принесла ему его проклятая профессия. Все родственники отшатнулись от него, как от зачумленного, порвали с ним всякие сношения и не хотели даже признаваться ему.

Вчера он встретился на улице с родным братом, дочерью его — красивой барыней и ее мужем-аптекарем. Он поклонился им, но они отвернули головы и обидно прошли мимо.

Да не только родственники чуждаются его, но и посторонние.

Никто не бывает у него и, когда он проходит через двор, соседи указывают на него пальцами и ухмыляются. А сегодня соседка, ссорясь с его женой, крикнула ей:

— Чего ты задаешься?! Твой муж играет в публичном доме!

Срам! Как быть?! Подрастает Лиза — дочь его. Ей 14 лет. Она скоро окончит гимназию. Что будет, если она узнает о его профессии? Она пока не знает еще ничего…

— Эй, Чешка! — нарушил снова молчание чей-то сиплый голос.

— Что? — спросила та устало.

— В этот самый день, говоришь, умер твой Ян?

— Да!

— Ставь могарыч!

— Как тебе не стыдно? — сказала Тоска.

— Чего стыдно?!..

Девушки, утомившись беганьем по залу, расселись вдоль стен и каждая ушла еще глубже в свои невеселые думы. А Макс не переставал ныть на рояле "У реки Вавилонской мы сидели и плакали", дождь хлестать и ветер с ожесточением рвать ставни. Василиса думала о своей родной деревне и избе Терентия, возле которой по вечерам, под звездным небом, она собиралась со своими веселыми подругами и складывала свои бойкие стихи, Катя — о том, что хозяйка скоро "выхильчает" ее из своего дома и ей придется спуститься этажом ниже, Роза-цыганка — о широких, как океан, степях и палатках, в которых весело звенит наковальня, Ксюра — о своем добром муже, которого она бросила, Надя — о родном Днестре, дяде Степане — охотничке милом и диких утках, Чешка — о своем незабвенном Яне, Матросский Свисток — о грузине, который приходил к ней, когда она жила у "Дудихи", гладил ее руку и напевал страстно "чиреме даукар". И всем хотелось кричать, реветь и ломать все, что находилось в зале.

Дзинь! — зазвенел стул, брошенный с размаху на середину зала цыганкой-Розой…

И таких вечеров в этом доме было много. 365 в течение года…

Милая, веселая молодежь! Видала ли ты когда-нибудь, как тоскует и плачет проститутка?! Никогда!

Ты видела ее только веселой и жизнерадостной.

После описанного вечера, ночью, произошло незначительное событие. Чешка отравилась.