Над Мерапи облака

Лим, Си, Чэн и другие

Мы ехали в Центральную Яву по южной дорой через Бандунг и Приангерское нагорье. В одном небольшом городке решили сделать привал, чтобы подкрепиться, и выбрали харчевню у перекрестка двух улиц.

В ней было пусто. За буфетной стойкой дремал маленький сухопарый старик китаец. Другой, посолиднее, сидел в ротановом кресле у входа и читал газету. Как только мы вошли внутрь полутемного помещения, украшенного лубочными рисунками с иероглифическими столбцами мудрых изречений, оба китайца засуетились. Не успели мы сесть за столик, как нас окружила целая орава парней и девушек. Их было человек шесть-семь. Они принялись нас обслуживай, толпясь вокруг и мешая друг другу. Начались любопытные расспросы, кто мы, откуда.

— Мы учились в Бандунге, а теперь вот помогаем родителям, — сказал один из парней.

— Нашу школу закрыли, — уточнил другой. — Все китайские школы теперь закрыты. Обучение на китайском языке запрещено.

— Разве вы не могли продолжать учебу в индонезийской школе? — спросил я.

— Мы не настолько хорошо владеем индонезийским… — сказала одна из девушек. — Все мы недоучки. Одному Фану удалось закончить среднюю школу еще до событий.

— Я мечтал поступить в университет, — сказал Фан, самый старший. — У нас был свой китайский университет «Баперки» в Джакарте. Но вскоре после событий 30 сентября его разгромила толпа. Если бы мой отец был состоятельным человеком, я мог бы учиться к Сингапуре или Гонконге. Но этот, с позволения сказать, ресторан едва кормит нашу семью.

Владельцами убогой харчевни были два брата, сухопарый и тот, что посолиднее, а все эти парни и девчата были их детьми. Посетители редко заглядывали сюда, и со всеми делами мог бы успешно справиться один проворный слуга. Молодые люди, как видно, изнывали от безделья и скуки, и наше появление стало для них событием. Это были приветливые и любознательные ребята, лишенные какой бы то ни было враждебной предубежденности против нашей страны. Они с интересом расспрашивали нас о Москве, Московском университете, наших спортсменах и с неподдельной горечью говорили о скучном и бесцельном прозябании в отцовской харчевне.

— На государственную службу не устроиться, — грустно сказал Фан. — Найти сейчас работу — тяжелая проблема. Нужны связи. К тому же мы китайцы.

Прощаясь с ребятами, я подарил им номер журнала «Советский Союз» на китайском языке, завалявшийся в нашей машине. Его оставил кто-то из моих посольских товарищей, владевший китайским и выписывавший это издание для языковой практики.

Трудно передать ту радость, с которой все семейство, даже отцы, набросилось на журнал.

— Ваш подарок очень ценен, — сказал Фан. — Ведь мы лишены возможности читать на родном языке. Все прежние китайские издания запрещены. В Джакарте выходит одна официальная газета на китайском языке. По тираж ее невелик, поэтому мы не можем ее выписать.

Эта случайная встреча в маленьком западнояванском городке — лишь один из многих примеров и проявлений сложности китайской проблемы в Индонезии. На эту тему я заводил разговоры с видными государственными, военными и общественными деятелями. Многие из собеседников говорили примерно следующее.

Не секрет, что китайцев в нашей стране недолюбливают. И в этом повинны они сами, а не кто-нибудь другой. Для простого индонезийца китаец — это часто непосредственный и наиболее ощутимый угнетатель. Для крестьянина, городского пролетария вся социальная несправедливость отождествляется в первую очередь с местным лавочником, ростовщиком, перекупщиком продуктов урожая, подрядчиком. А это чаще всего китаец. Для индонезийского предпринимателя китаец — опасный соперник, занявший господствующие позиции в местной экономике. Какова доля китайцев и национальном капитале? Может быть, 70 %, а может быть, и более. Разве коммерсант-индонезиец не хотел бы потеснить более сильного соперника и даже запить его место? И наконец, события 30 сентября показали неблаговидную роль китайской общины. Многие ее представители действовали на руку Пекину.

— Мы имеем моральное право обойтись с китайцами сурово, — сказал мне правительственный чиновник в ранге армейского полковника, фигура, характерная для «нового порядка». — Я имею в виду запрещение китайских газет и общественных организаций вроде «Баперки» или «Синь Мин Хуэй», закрытие школ. Мы с пониманием относились к настроениям тех, кто, выражая свой справедливый гнев, допускал некоторые досадные издержки и переборы.

— Очевидно, вы, полковник, называете досадными издержками и переборами погромы, грабежи, нападения на китайскую часть населения?

— Я не одобряю стихию толпы. В антикитайских волнениях участвует преимущественно наша темпераментная и несдержанная молодежь. Чувства ее можно понять. А что касается издержек, то без них не обходится ни одно здоровое обновление режима. Без них не утвердился бы и наш «новый порядок».

Полковник говорил с армейской прямотой и откровенностью.

Люди, мыслящие трезво и не отягощенные грузом шовинистической предубежденности, высказывались несколько иначе.

Да, индонезийский бедняк повседневно сталкивается с лавочником, скупщиком, ростовщиком, подрядчиком, испытывает его гнет и ненавидит его. Но дело вовсе не в том, что этот лавочник или ростовщик, скупщик или подрядчик — китаец. Что изменится от того, если его место займет яванец, сунданезец или суматранский батак?

В силу исторических традиций и, может быть, Национальной предприимчивости и сплоченности верхушка местного китайского общества еще во времена голландского колониального господства заняла далеко не последнюю, хотя и далеко не первую ступень в общественной лестнице. Выше стояла целая иерархия более крупных и алчных хищников в лице монополистов и чиновников колониального аппарата. Ниже был угнетенный индонезийский народ. Богатые китайцы получали от колониальных властей разного рода привилегии и поблажки, дававшие им больше возможности укрепляться экономически, нежели индонезийцам. Так по воле колонизаторов они стали промежуточным звеном между белыми хозяевами и индонезийцами. Это и определило роль местного китайского капитала как в первую очередь компрадорского, обслуживавшего крупные монополистические фирмы голландцев и их западных партнеров.

К событиям 30 сентября прямое или косвенное отношение имела, вероятно, лишь ничтожно малая часть китайцев. Сравнительно невелик процент и тех предстателей китайского национального меньшинства, которые считают себя убежденными последователями маоизма. Хотя несомненно, что пекинские маоисты рассчитывают на определенную часть местного китайского меньшинства как на свою пятую колонну.

Приведу здесь высказывание одного из таких непредубежденных индонезийцев.

— Валить вину за все беды и политические коллизии только на китайцев кое-кому выгодно. Пусть социальные противоречия обернутся национальными, а гнев народа против социальной несправедливости выльется в антикитайский шовинизм. Пусть погромы и китайских кварталах отвлекут горячие головы от более опасных для «нового порядка» выступлений.

Китайское меньшинство составляет в современной Индонезии сравнительно небольшой процент населения, вероятно менее трех. Значительнее китайская прослойка в крупных городах. Многие торговые и деловые районы Джакарты, Сурабаи, Бандунга, Медана напоминают по своему облику южнокитайские города. Здесь скученно и поэтому довольно грязно. Воздух пропитан пряными запахами харчевен и гнилых фруктов. Лавки и торговые конторы тесно жмутся друг к другу. Над ними обычно располагаются жилища.

Еще в конце 50-х годов эти торговые ряды пестрели вывесками-иероглифами всех калибров, что еще более усиливало сходство с Китаем. Но потом последовали распоряжение властей, запрещающее употреблять иероглифическое письмо в рекламных надписях и вывесках. Началось повсеместное искоренение иероглифики. Китайские названия магазинов, фирм, отелей, ресторанов, кинотеатров стали заменяться индонезийскими. Эту кампанию местные китайцы назвали первым этапом индонезианизации.

Удельный вес китайской прослойки в экономической жизни страны несоизмеримо выше ее процента в общей массе населения. Среди ее представителей много состоятельных людей, крупных торговцев, предпринимателей, владельцев различных фирм и финансовых контор, ресторанов и кинотеатров, а также лиц свободных профессий: врачей, адвокатов, архитекторов, деятелей искусства. Еще большее число китайцев занимается мелким предпринимательством, держит лавочки, харчевни, мастерские, занимается мелкими подрядами, маклерством.

Характерными особенностями такого буржуа-китайца являются гибкость, изворотливость, умение приспособиться к любым, порой самым неблагоприятным условиям.

Я был частым посетителем большого книжного магазина, где работала продавщицей миловидная китаянка лет девятнадцати, всегда скромно, но со вкусом одетая. Звали ее Люс. Она приветливо улыбалась мне как старому знакомому, подбирала интересующую меня литературу, показывала новинки. Если не было посетителей, она трудилась на складе, таскала тяжелые тюки с книгами не хуже заправского грузчика и, казалось, никогда не знала усталости. Я был немало удивлен, когда узнал, что отец этой девушки — один из богатейших в Джакарте предпринимателей, владелец рисовых мельниц. Назовем его г-ном Лимом. Впоследствии я познакомился с ним и его семьей.

— Почему дочь такого богатого человека — продавщица, а не студентка? — спросил я г-на Лима.

— А зачем девчонке все эти университеты? — отмстил китаец. — Ее дело — выйти замуж и рожать детей. Пусть лучше к труду привыкает, дело осваивает. Потом станет помогать мужу делать бизнес. Богатство лентяям не дается. Не подумайте, что я противник всякого образования. Сына послал учиться в Амстердам.

Книжный магазин вместе с большой типографией принадлежал в те времена известной голландской фирме. Речь идет о конце 50-х годов. Всеми делами заправит директор м-р Рубенс. Нередко между рабочими типографии и этим тезкой, но, кажется, не потомком великого фламандского художника назревал острый конфликт. Над зданием фирмы взвивался красный флаг — рабочие бастовали, требуя повышения заработной платы. Люс и другие продавщицы и конторские служащие, смазливенькие метиски и китаянки, были всегда на стороне м-ра Рубенса и в стачечной борьбе не участвовали.

— Опять бастуют, — говорила мне Люс и капризно кривила маленький, словно нарисованный на смуглом лице ротик. Дочка богатого предпринимателя никак не могла одобрить какие-то там забастовки. Ведь с таким же успехом рабочие могли забастовать и на мельницах ее отца.

Говорила со мной Люс по-английски. Если я пытался вести разговор по-индонезийски, она перебивала меня.

— Я понимаю вас, мистер. Но для меня было бы легче объясняться по-английски или по-голландски.

— Разве вы, Люс, не изучали индонезийской школе?

— Очень мало. Ведь я окончила голландскую протестантскую школу.

Вероятно, девушка кривила душой. Не раз я замечал, как с посетителями-индонезийцами она вполне прилично объяснялась на их родном языке. Но говорить с белым европейцем на том самом языке, на котором говорят рабочие ее отца, она, очевидно, считала признаком дурного тона.

Странным было это семейство г-на Лима, пятого или шестого потомка выходца из Кантона, отправившегося искать счастья в неведомую страну. Ни сам Лим, ни его жена, ни дети уже не владели китайским языком. Не стал для них родным и индонезийский. В семье говорили только по-голландски. Молодежь предпочитала английский. Это более современно и не так одиозно, как язык прежних колонизаторов.

Позже я довольно близко познакомился с молодым китайцем, работавшим в местном отделении одного из учреждений ООН, родственником Лима, жившим в его доме. Через него я однажды получил от семьи Лим приглашение на званый обед.

В доме главным лицом была моложавая и энергичная супруга хозяина, туго затянутая в модное платье из китайского шелка со смелыми разрезами на бедрах. Она водила меня по комнатам, показывая обстановку зажиточного, но без кричащей роскоши дома. В одной из комнат я увидел домашний алтарь из лакированного резного дерева. Перед портретами предков курились ароматные свечи.

— Разве вы не протестанты? — спросил я. — Ваша дочь носит христианское имя. Насколько мне известно, она училась в протестантской школе.

— Мы современные люди, лишенные фанатичной предубежденности. Еще наши родители приняли протестантство. Это давало возможность легче находить общий язык с голландцами. Они допускали нас в свой круг. Дети могли пойти в хорошую голландскую школу.

— Выходит, м-с Лим, ваша семья молится двум богам.

— Почему? Дома, перед этим алтарем, мы воздаем должное памяти предков. Это скорее общепринятая китайская традиция, чем религия. Если же мы идем в воскресный день в церковь св. Иммануила, для нас это выход в общество. Мы встречаем друзей, обмениваемся новостями. Женщины остаются женщинами и стараются похвастать перед приятельницами новыми нарядами.

— Бог, стало быть, потом?

— Истинно верующий не афиширует своей набожности. Бог остается в сердце, — ловко вывернулась хозяйка.

Я убедился, что был не прав, подозревая семейство Лима в приверженности двум богам. Старый предприниматель и его домочадцы, не веря, очевидно, ни в бога, ни в черта, молились только одной денежной кубышке.

Среди моих знакомых китайцев колоритной фигурой выглядел строительный подрядчик Си. Этого грузного, неряшливо одетого человека можно назвать индонезийским вариантом гоголевского Плюшкина, но с одной лишь разницей. Си не был скопидомом и скрягой но призванию. Он скорее носил маску Плюшкина, прибедняясь, стараясь ничем не выделяться из окружающей его массы мелких лавочников. При своем немалом богатстве жил подрядчик в переулке, удаленном от Центра, занимая секцию дома, разделенного на узенькие коридоры лавок, портновских мастерских и контор. Окна жилища Си были вечно закрыты плотными ставнями. Приходилось долго и настойчиво нажимать кнопку звонка, прежде чем приотворялась дверь и в щели показывалась половина физиономии хозяина. Не снимая дверной цепочки, Си из глубины своей полутемной берлоги подозрительно разглядывал гостя. Удостоверившись, что пришел не грабитель и не погромщик, он впускал гостя, потом задвигал за ним запоры и засовы.

Я знал, что Си был крупным домовладельцем и прибыльно сдавал дома в аренду. Один из его сыновей учился в Австралии, другой — в Голландии. Самый старший обосновался в Бразилии. Дочь еще во времена Сукарно окончила институт в Пекине и по совету отца осталась там. Пусть кто-нибудь из детей живет в красном Китае.

Семья поддерживала деловые связи с Гонконгом и Тайванем. О дочери, живущей в Пекине, Си старается не говорить. После событий 30 сентября власти могли рассматривать этот факт как темное пятно в его биографии.

Однажды я прямо спросил моего знакомого:

— Кто вы такой, г-н Си? Сторонник Пекина или Тайбея?

Си приложил палец к губам и подозрительно огляделся по сторонам, хотя, кроме нас, в тесно заставленной дешевой мебелью комнате никого не было. Он всегда прикладывал палец к губам и озирался, когда наш разговор принимал, как ему казалось, политический характер.

— Я не пропекинец и не протайванец, — ответил он шепотом. — Я сам по себе, проуанг.

Подрядчик хотел сказать, что никаких других интересов, кроме денег, для него не существует. Слово «уанг» по-индонезийски означает деньги.

Г-н Си постоянно плакался, говорил об антикитайских волнениях, жаловался на правительственных чиновников, вымогающих взятки.

— Мой сын, тот, что живет со мной, поехал однажды по делам в Бандунг, — рассказывал он, грустно качая головой. — Это было вскоре после сентябрьски событий. В Бандунге шла волна погромов. На сына напала группа молодых людей в форме лашкара[12]. Им, видите ли, не понравилось лицо моего парня. Два месяца сын провалялся в католическом госпитале со сломанной рукой. Лечение обошлось нам в кругленькую сумму. Отцы-католики, как вы знаете, ничего даром не делают.

— Скажите откровенно, г-н Си, что вас привязывает к этой неласковой к вам стране? Вы говорите, что вас притесняют. Вы терпели оскорбления, даже погромы. Вашего сына покалечили молодчики из лашкара…

— Прибавьте еще, что мои внуки не могут учиться на родном языке. Я знаю, что вы хотите меня спросить. Почему старый дурак Си не бросит эту неуютную Индонезию и не начнет заниматься своим бизнесом в какой-нибудь другой стране, хотя бы в Австралии?

— А в самом деле почему? Разве вы ничего не накопили на черный день в банках Гонконга и Сингапура?

— Допустим, накопил. Но я был бы безрассудным человеком, если бы поступил по примеру моего приятеля Ко. Он был директором фирмы, торгующей конторским оборудованием. У него был полезный компаньон — индонезиец, сын видного мусульманского лидера. Поэтому власти относились к Ко с бóльшим уважением, чем к другим китайским коммерсантам. Чего еще желать? Но мой приятель оказался излишне обидчивым и щепетильным. Настоящий делец не должен быть чересчур уж обидчивым и щепетильным. Бедняга Ко уехал в Сидней, вообразив, что и там он с тем же успехом станет торговать пишущими машинками. Но он забыл, что Австралия не Индонезия, и вскоре прогорел. Теперь он почти нищий.

— В чем причина банкротства вашего приятеля?

— Причина простая. Здесь мы, китайские дельцы, — влиятельная сила. Наши индонезийские конкуренты слабы, неопытны, разобщены. В Австралии же мы сами оказываемся такой слабой и разобщенной массой перед лицом крупных и богатых фирм. Им ничего не стоит стереть нас в порошок.

— Следовательно, здешние условия все-таки лучше?

— Здесь нас нередко оскорбляют, притесняют, вымогают с нас взятки. И все-таки Индонезия — золотое дно. Где еще сделаешь такой бизнес? Я покину эту страну только в том случае, если буду абсолютно уверен, что завтра меня растерзают погромщики или же придется пойти с протянутой рукой.

Си предельно откровенно выразил настроения местной китайской буржуазии. Конечно, проявления антикитайского шовинизма — вещь неприятная. Но ради наживы можно и потерпеть.

После событий 30 сентября 1965 года волна погромов и террора затронула и китайские слои населения. Антикитайские погромы, сопровождавшиеся грабежами, а порой и резней, особенно свирепствовали в Северной Суматре, Восточной Яве и некоторых других районах. Страдали, как правило, низы, мелкие лавочники, мастеровые, особенно в сельских районах. Беженцы-китайцы устремились из деревень и поселков в крупные города. Богатые торговцы и предприниматели пострадали в единичных случаях. Им помогали крепкие стены и решетки особняков, связи с властями и влиятельными военными и деньги.

Проводя политику разгрома левых организаций, власти запретили и «Баперки». Эта мелкобуржуазная китайская организация, обычно сотрудничавшая с коммунистами, официально занималась социальной и просветительской деятельностью. Однако многие склонны видеть в ней политическую партию левого толка, отражавшую интересы китайского национального меньшинства. Прекратили свое существование и другие организации местных китайцев, например общество врачей и адвокатов «Синь Мин Хуэй», общество китайских художников и др.

В последние годы власти всемерно поощряли эмиграцию из Индонезии лиц, имеющих гражданство Китайской Народной Республики. Юридически их стали рассматривать как иностранцев, ограничивали в правах, облагали дополнительными или повышенными налогами. Китаец, не имеющий местного гражданства не мог, например, свободно распоряжаться своей недвижимостью.

Эти меры преследовали двоякую цель — ослабить экономическую базу китайского национального меньшинства, а также подорвать возможную политическую базу маоистов, спекулировавших на националистических чувствах некоторой части местных китайцев.

Однако серьезных результатов все эти меры не дали. Добровольно или под давлением в Пекин уехала лишь ничтожно малая часть китайской общины. Начался обратный процесс — стремление китайцев, имеющих гражданство КНР, сменить его на индонезийское. В настоящее время лишь около 200 тысяч китайцев имеют паспорта Китайской Народной Республики. До событий 30 сентября их было в несколько раз больше. Многие стремятся всякими правдами и неправдами заполучить индонезийские документы, прибегая к взяткам или подделывая паспорт. Постоянно в прессе встречаются сообщения о привлечении к ответственности лиц, попавшихся с документами, в которых обнаружена подделка.

— Какая часть местных китайцев придерживается пропекинской политической ориентации? — спросил я крупного правительственного чиновника, ведавшего делами китайского меньшинства.

— Трудно сказать, — услышал я. — Гражданство вовсе не является показателем политических взглядов. Человек с паспортом КНР не обязательно убежденный сторонник Мао. Скорее всего он «оранг проуанг» — человек, интересующийся прежде всего своим бизнесом. В период сближения Сукарно с Пекином гражданство КНР считалось признаком хорошего тона, теперь же — наоборот. Вот и приходится приспосабливаться к новым условиям.

Вот два компаньона — китаец и индонезиец. Один из них — делец, другой — какой-нибудь армейский подполковник. Они строят дома и продают их, что называется, на корню иностранцам из фирм и посольств. У китайца есть капитал и строительная фирма, у индонезийского офицера — связи и влияние в нужных учреждениях. Если бы подобное предприятие организовал один китаец, правительственные чиновники, дающие разрешение на продажу, затеяли бы многомесячную волокиту. Дело не обошлось бы без крупных взяток. И еще вопрос, потерял бы он в этом случае меньше долларов или рупий, если бы не поделился прибылью с влиятельным компаньоном в военном мундире.

Господин Чэн, директор двух крупных импортных фирм, связанных с американскими и японскими монополиями, тоже умеет приспосабливаться. Он не прячется, подобно старому Си, за крепкими засовами и ставнями. Его дом в центре аристократического Кебай-орана построен из бетона и стекла. На огромных окнах по всю стену нет решеток. К чему они? Решетки испортили бы весь вид. Моложавый энергичный Чэн знает себе цену.

Застаю хозяина в высоком холле с фонтанчиком и инкрустированными слоновой костью столиками. Он только что вернулся из поездки в Японию и Соединенные Штаты и теперь совещается за чашкой кофее группой пожилых, хорошо одетых индонезийцев. Они явно принадлежат к той категории людей, к которым следует обращаться со словом «туан». Но это всего лишь помощники и служащие Чэна. Он умеет держаться с ними просто, демократично, но и не позволяет забывать о субординации и дисциплине.

— Господа, подождите меня на веранде, — с нотками извинения говорит хозяин служащим, увидев меня. Он не любит, чтобы в наших беседах участвовали подчиненные. Служащие встают словно по команде и выходят из холла.

— Не боитесь? — спрашиваю я Чэна, указывая на огромные зеркальные стекла окон без решеток.

— Кого я должен бояться, по-вашему?

— Погромщиков хотя бы. Лавочники Глодка недавно вновь пострадали.

— Руки коротки. Не забывайте, что моя фирма — это не один Чэн, но еще и…

Он не договаривает, желая произвести больший эффект. С верхнего этажа доносятся детские голоса. Дети выкрикивают по складам какие-то китайски слова и фразы. Чэн прислушивается и самодовольно говорит:

— Вы слышите? Моя домашняя школа, из которой я не делаю секрета. Один ученый старичок обучает моих детей и племянников иероглифическому письму, китайской классической литературе, конфуцианской философии.

— Это сверх той программы, которую они проходят в индонезийской школе?

— Да.

— Выходит, дети богатого дельца мало потеряли от того, что власти распорядились закрыть китайские школы.

— Выходит, так. На чем я остановился?..

— Ваша фирма — это не только Чэн.

— Вот именно. Не только. У Чэна есть компаньон.

Хозяин доверительно называет имя одного крупного правительственного чиновника с генеральскими погонами.

— Фирму «Чэн» могли бы и потрясти, — продолжает он. — Фирму «Чэн и генерал» никто не посмеет пальцем тронуть. Компаньон получает от меня солидный оклад и не мешает мне делать бизнес для нашей общей выгоды. Мы разумно поделили наши обязанности. Я занимаюсь коммерцией и гарантирую фирме прибыль. Генерал отвечает за ее неприкосновенность и имеет дела с властями. Ему, как говорится, и карты в руки, поскольку он сам — власть.

— Теперь я вижу всю наивность моего вопроса, действительно, кого вам бояться?

— В случае необходимости перед этими окнами появится рота солдат. Об этом позаботится компаньон. Кстати, ему не очень импонировало мое китайское имя. Для близких я остаюсь Чэном, а официально я теперь Мохтар Субарди.

— Приняли мусульманство?

— Нет, но последовал примеру моих соплеменников, меняющих традиционные китайские имена на индонезийские. Еще недавно вы могли видеть вывеску какого-нибудь доктора Тан Хонгли, а теперь он стал ликтором Абдулой. Более удобная форма, не меняющая сущности.

Это стремление крупных дельцов-китайцев кооперироваться с индонезийцами, обычно представителями высшей бюрократии и военной верхушки, — довольно частое явление в деловом мире сегодняшней Индонезии. Г-н Чэн, он же Мохтар Субарди, — яркий пример такого кооперирования, основанного на принципе «Мои деньги — твое имя».

— Итак, г-н Чэн, вы носите индонезийское имя, у нас есть влиятельный компаньон — генерал. Чувствуете ли вы себя уверенно как представитель делового мира? — спросил я напоследок.

— Как вам сказать? В известных пределах — да. Юридически никто не подвергнет сомнению мою принадлежность к гражданам Индонезии. Я относительно уверен в своей безопасности, в прибыльности фирмы, у меня хорошие связи с властями. И все-таки я стремлюсь переводить прибыли в швейцарский или сингапурский банк, а не вкладывать в индонезийскую экономику. Я никогда не рискну построить на этой земле фабрику!

— Почему?

— Зачем рисковать? Кто знает, что произойдет в той стране завтра. Назвавшись Мохтаром Субарди, я все же остаюсь китайцем. Такого, как я, слопает при нервом удобном случае тот же генерал, мой компаньон, как только сам прочно встанет на ноги и почувствует вкус к чековой книжке.

Пусть у читателя не сложится превратного представления, что все китайцы в Индонезии или их подавляющее большинство — это такие, как Чэн, Си или Лим. Далеко не всем из них написано на роду стать богачами. Наряду с богатой прослойкой можно встретить китайцев-ремесленников, мастеровых, шоферов, лоточников. И их положение отличается от положении индонезийской бедноты разве лишь тем, что кроме нужды приходится испытывать на себе еще и влияние национальных предрассудков.

Нельзя отрицать, что определенная часть китайцев в Индонезии, как и в других странах Юго-Восточной Азии, служит опорой пекинских маоистов в их внешней политике. С одной стороны, это кустари-ремесленники, недовольные своей социальной неустроенностью и тем, что их национальному самолюбию порой наносятся чувствительные удары, которые легко поддаются всякого рода анархо-левацким и шовинистическим влияниям. С другой — это богатые дельцы, которых жажда наживы делает неразборчивыми в средствах. Если это в данный момент выгодно и сулит прибыли можно иметь дело и с Пекином. Идейные симпатии или антипатии роли здесь не играют.

После сентябрьских событий происходило длительное нагнетание напряженности в отношениях между Республикой Индонезией и КНР. В Пекине при поощрении местных властей проходили многолюдные демонстрации перед зданием индонезийского посольства. Аналогичные демонстрации были и в Джакарте. Дели доходило до разгрома посольских зданий. Каждая сторона объявляла персоной нон грата и высылала дипломатов другой стороны. В конце концов остатки персонала посольств покинули страну пребывания, хотя формально дипломатические отношения не были прерваны. Здание бывшего посольства Китайской Народной Республики в Джакарте, около базара Глодок, теперь пустует. Ворота ограды и стены носят следы недавних молодежных выступлений.

Итак, официальные отношения заморожены. Означает ли это прекращение всякого рода связей между Индонезией и КНР?

Пройдитесь по оживленным торговым районам индонезийской столицы, таким, как Глодок, Сенен, Паcap Бару, загляните в большие универсальные магазины и маленькие лавчонки. В глаза бросится обилие товаров производства Китайской Народной Республики. Здесь и готовое платье, и галантерея, и посуда, и металлический инструмент, и игрушки, и многое другие. Все эти товары в официальных документах показаны как импорт из Гонконга или Сингапура. Ведь официальных торговых связей с КНР нет. Но гонконгские и сингапурские фирмы выступают в роли реэкспортеров, попросту говоря — маклеров-спекулянтов.

Почему же китайские товары смогли пробить себе порогу на индонезийский рынок, успешно конкурируя с первоклассной продукцией Японии, США, западноевропейских стран? Ведь с этими странами Индонезия развивает сейчас тесные деловые связи, получает от них кредиты, предоставляя их монополистическим фирмам различные привилегии. Китайские импортеры не имеют подобных условий и не могут предложить продукцию более высокого качества.

Индонезийских торговцев, да и покупателей привлекает относительная дешевизна китайских товаров. Она определяется двумя факторами. Первый — низкие издержки производства, весьма низкий уровень заработной платы рабочего класса КНР, производящего все те товары, которые идут на индонезийский и другие внешние рынки. Второй — сравнительно невысокие транспортные расходы, поскольку Китай расположен к Индонезии ближе, чем Япония, США или Западная Европа. Перепродавая дешевые китайские товары, наживаются гонконгские и сингапурские торгово-посреднические фирмы, крупные индонезийские импортеры и розничные торговцы. Таким образом, наживается не одна ступень дельцов-хищников, а Пекин получает иностранную валюту.

В такого рода экономические связи с КНР через Гонконг и Сингапур втянута довольно многочисленная группа местных дельцов-китайцев, оптовых и розничных торговцев. Торговля дешевыми китайскими товарами приносит немалые прибыли. Во имя прибылей эти дельцы готовы иной раз оказать услугу пекинскому партнеру, например содействовать распространению маоистской пропаганды в обход суровых индонезийских законов. И вот на прилавке китайской лавочки рядом с календарем или модным журналом гонконгского издания встретишь иногда и брошюры, изданные в Пекине.

— Рискуете? — спрашиваю у лавочника.

— Вы о чем? Ах, вот эти книжечки… Я их вовсе не заказывал. Обнаружил в ящике вместе с партией товаров из Гонконга. Выбросить как-то жалко. Купит кто-нибудь.