Над Мерапи облака

Судьба Харсоно

Дед Харсоно хотя и не был зажиточным, но и бедняком его никто не считал. Он никогда не ходил на поклон к старосте-лураху или китайцу-лавочнику, чтобы взять в долг до нового урожая под высокие проценты мешок риса. У деда было около гектара хорошей поливной земли, пара буйволов, участок с деревьями папаи. Разве этого недостаточно в плодородной долине Брантас для скромной жизни крестьянской семьи?

Об этом рассказывал отец. Деда Харсоно почти не помнил. Тяжелый крестьянский труд рано состарил и сгорбил его. И никто из односельчан уже не сумеет указать дедовскую могилу на старом мусульманском кладбище, поросшем белыми магнолиями. Простые люди ставят над прахом своих близких лишь небольшие вертикальные дощечки. Поди разберись теперь, чья эта дощечка, почерневшая и подгнившая от времени, затерялась в зарослях.

Когда дед стал больным и немощным, сыновья решили делиться. Всех братьев было шестеро. Только самые младшие, Анвар и Ридван, еще не были женаты. Они считали себя образованными, так как после войны с голландцами пытались продолжать учебу в ближайшем городке, в средней школе первой ступени. Но дальше второго класса дело не пошло. Пришлось помогать по хозяйству.

Старшие братья сговорились между собой, чтобы исключить Анвара и Ридвана из дележа отцовского наследства.

— Вы же грамотеи, гордость семьи. На что вам деревня? Найдете хорошее место в городе, — говорил отец Харсоно, самый рассудительный и хитрый из братьев.

После долгих препирательств было решено, что Анвар попытается поступить на службу в полиция Быть может, парню посчастливится дослужиться когда нибудь до сержанта. Лурах вызвался написать рекомендательное письмо к дальнему родственнику, жившему в городе и женатому на двоюродной сестре полицейского начальника. За эту услугу пришлось сделать лураху щедрое подношение. Ридвану братья выделили небольшую сумму денег, чтобы он смог обосноваться в Сурабае и открыть собственную торговлю.

Отец Харсоно получил по разделу четверть гектара саваха и несколько деревьев папаи, поставил рядом с отцовской хижиной, доставшейся старшему из братьев, новую, поменьше. Такую же примерно долю получили три других брата. Буйволов пришлось продать. Вырученные деньги ушли на подарок лураху, на обзаведение Ридвана, на похороны деда.

Харсоно был свидетелем частых семейных споров отца с дядьями. Споры были нудными, долгими, тяжелыми. Братья постоянно жаловались на нужду, выплескивали взаимные обиды, попрекали друг друга.

— Твоя земля лучше моей. А каждый из нас получил четверть гектара. Где же справедливость?

— Делили по жребию. Не надо было продавать буйволов.

— Анвар парень с головой. Достиг бы своего и без этого письма кровососа-лураха.

— Что мы знаем об Анваре?

Действительно, о его судьбе братья ничего не знали. Быть может, он и сумел стать полицейским или проявить себя на каком-нибудь другом поприще, а может быть, не достиг ничего. Зато Ридван иногда наведывался в деревню. Он гостил по очереди у каждого из братьев, наедался рисовой похлебки и печеных бананов, как будто выдерживал до этого длительную голодовку в знак протеста против вопиющей несправедливости судьбы, не уготовившей ему стезю преуспевающего бизнесмена. Братья роптали на прожорливого Ридвана, но терпели и даже посылали гостинцы для племянников. Брат все-таки. Этому и вовсе не сладко живется.

Ридван был бойким на язык, прытким малым, но всего лишь рыночным лоточником. Торговал всякой мелочью: метелками, циновками, спичками, пуговицами. Женился на девушке, работавшей за гроши прислугой у мелкого чиновника. Дети рождались каждый год.

Кроме торговли своим нехитрым товаром Ридван философствовал и изрекал мудрые мысли. Все-таки два класса школы давали ему некоторое основание чувствовать свое превосходство над деревенскими родичами. Когда братья возвращались с поля и собирались вместе, Ридван начинал рассуждать:

— Деревня подобна сосуду с водой, как говорил мой школьный учитель. Вы бросаете в этот сосуд соль. Она растворяется. Вы бросаете еще и еще. И вот наступает момент, когда соль не может больше растворятся. Вода перенасыщается. Вот так и деревня перенасыщается людьми по мере того, как вы плодитесь. Наступает время, когда ваша земля уже не может вас всех прокормить. Голодная деревня выбрасывает людей в город. Я и Анвар были первыми, но не последними в нашей семье. За нами последуют другие, может быть, кто-нибудь из вас, братья, может быть, ты, мой племянник Харсоно.

— Как-нибудь выкрутимся, — без большой уверенности говорил отец Харсоно.

— Выкрутитесь, если всерьез потрясете богачей.

Братья опасливо озирались по сторонам — нет ли невольного свидетеля их разговора. (У старого лураха везде свои наушники.) Но и сами они были давно убеждены, что неплохо бы потрясти богачей: старосту-лураха, его родственника Сантосо, возглавляющего местное отделение мусульманской партии, деревенского имама. На эту троицу трудятся, не разгибая спины, бедняки, безземельные арендаторы. У одного лишь лураха около сорока гектаров лучшей земли на берегу Брантаса. Все его сыновья получили образование и хорошо пристроились в городе. Один — офицер, второй чиновник какого-то департамента, третий держит нотариальную контору. Но и этих сорока гектаров лураху мало. Многие бедняки заложили ему свои наделы и сейчас никак не выпутаются из долгов. Недаром же братья, да и все односельчане называют лураха «линтах», т. е. пиявка, кровосос. На вид это благообразный седой старик в черной бархатной пичи. Обычно он сидит на открытой веранде своего дома в удобном ротановом кресле. У лураха добротный кирпичный дом под черепичной крышей, резко выделяющийся среди деревенских хижин. На стене веранды на видном месте портрет нынешнего президента и арабская вязь изречений из Корана, окантованных и под стеклом. Перед лурахом на складном резном столике раскрытый Коран. Впрочем, хозяин больше интересуется делами мирскими. Он просматривает газеты, прихлебывая из стакана душистый чай. Покончив с газетными новостями, старик настраивает японский транзисторный приемник, подарок сына-нотариуса, и блаженно слушает музыку, полузакрыв глаза и покачиваясь в такт. Приходит с докладом молодой секретарь, управляющий всеми делами в деревенском правлении и терпеливо ждет разрешения присесть. Говорит вкрадчиво-почтительно, употребляя старинный уничижительный яванский жаргон, на котором должен был обращаться нижестоящий в феодальной иерархии к вышестоящему. Лурах доволен секретарем — исполнителен, расторопен и, главное, свой человек. Зять, не кто-нибудь. Муж его младшей дочери, сын местного имама. Что ж, когда-нибудь он по праву займет место своего тестя.

Не раз Харсоно наблюдал, притаившись за деревом у ограды лураха, как его отец или кто-нибудь из дядей поднимался не без робости по ступеням веранде.

— Пусть бапак разрешит обеспокоить его…

Лурах устало поднимает седую голову в бархатной шапочке, с грустной усмешкой кивает, приглашая сесть.

— Как здоровье, мас? Как семья, дети?

Старик почти не слушает посетителя. Он наперед знает, зачем к нему пришел отец Харсоно или кто-нибудь другой, о чем может его просить бедняк-крестьянин. Всеведущий лурах всегда знает, чем живет его деса[6]. Он говорит:

— Да, мас, это очень печально. Только четверть гектара, и такая большая семья… До урожая далеко. Ты правильно сделал, что пришел ко мне, к твоему старому бапаку. Разве все мы не одна семья, связанная исламом? Разве не общий наш долг помогать друг другу?

Для пущей убедительности лурах кладет костлявую ладонь на Коран. Он умеет говорить приветливо и в то же время строго-назидательно.

— Я сумел накопить кое-что на старость и всегда рад поделиться с ближними. Все об этом знают. Ты не сумел разбогатеть, зато ты молод, здоров, сыновья живут с тобой. И я, больной и одинокий старик, завидую тебе. Я дам тебе риса до нового урожая. Ты вернешь долг с процентами, как это принято, и поможешь мне по хозяйству. Поможешь старому, одинокому бапаку, у которого нет в доме помощников. Вспашешь мое соевое поле. И пусть твой сын Харсоно присмотрит за моими буйволами.

Крестьянин уходит, проклиная старого лураха. Но что поделаешь, если в доме не осталось ни одной меры риса? Хорошо еще, что дело не дошло, как у других бедняков, до заклада земли. Уже немало односельчан превратились в нищих арендаторов. Скорее бы объявили об этой самой реформе, о которой давно ползут по деревне слухи. Будет же когда-нибудь справедливое перераспределение земли. И тогда потрясут и старого лураха, и господина Сантосо, и имама, оставят им установленную норму, а остальное поделят между бедняками.

— Хоть бы один гектар получить, — с надеждой говорили братья.

Реформа, реформа!

Долгожданным громом грянула новость, быстро распространившаяся по деревне. Крестьяне собирались толпами на базарной площади, перед мечетью. Грамотные читали вслух газету. Харсоно, вытянувшимся подросток, тоже читал газетные статьи и вместе с другими восхищался мудростью бапака президента подписавшего такой справедливый закон. Харсоно кончил сельскую народную школу и на этом завершил образование. У отца не было денег, чтобы учить сына дальше. Харсоно, как и взрослые, понимал, что реформа — это изъятие излишков у кулаков, помещиков. Излишки по праву получат такие, как его отец, люди. Чьи излишки? Конечно, старого лураха и его родни.

Волнение охватило и богачей. Лурах не выходил теперь на веранду и отсиживался во внутренних комнатах. Словообильный и суетливый толстяк Сантосо собрал экстренное заседание партийной организации. Для этого у него были серьезные причины.

Большинство жителей деревни считали себя членами мусульманской партии, и не потому, что членство это приносило какую-то ощутимую пользу. Скорее оно считалось по укоренившейся традиции признаком хорошего тона, своего рода признаком благонадежности. Сам старый лурах, имам и вся их родии принадлежали к мусульманской партии и входили и ее местное руководство. А ссориться с деревенской верхушкой никто не хотел. Существовала в деревне еще и секция одной из левых партий. Возглавлял ее инвалид войны — почтальон, в прошлом сержант, участник боев с голландскими интервентами. В боях за Сурабаю ему оторвало ногу, и теперь почтальон был вынужден пользоваться самодельной деревяшкой. Его помощником был молодой учитель. Вокруг них сплотилось около двух десятков крестьян. Все в деревни считали их чудаками. Лурах и другие богачи не упускали возможности бросить в адрес левых несколько желчных словечек: смутьяны, богоотступники, экстремисты. Но теперь односельчане обступали безногого почтальона и учителя и просили их еще и еще раз прочитать про реформу.

— Не обольщайтесь. Такая реформа не лучшее решение проблемы, не лучший способ помочь вам. Излишки богачей не достанутся вам даром. Вы будете платить большой выкуп за землю. Но и эта реформа наверняка встретит сопротивление крупных землевладельцев. От вас самих, от вашей настойчивости и сплоченности во многом зависит, останется ли закон об аграрной реформе только на бумаге. Наша партии призывает всех крестьян требовать немедленного перераспределения земли. А что думает на этот счет мас Сантосо? Если верить его словам, то его партия только и думает, как бы соблюсти ваши интересы. Пусть теперь он подтвердит свои слова делом.

Выслушав речь почтальона, крестьяне направились к дому Сантосо за разъяснением. Что думает мас насчет аграрной реформы? Что должны делать они, члены мусульманской партии, чтобы скорее получить обещанные излишки богачей?

Поскольку дело приняло такой оборот, Сантосо не мог больше отмалчиваться и созвал заседание. Говорил цветисто и пылко. Да, друзья, разве этот справедливый закон не свидетельствует о мудрости государственных руководителей, не забывающих о наших нуждах и чаяниях? Но помните и о том, что реформа эта — такой эксперимент, какого еще никогда не было в истории страны. Поэтому требуется время и терпение, терпение и время. Лучшее повременить годик, другой, чем создавать почву для лишних обид и склок. Не так ли? Правительство попытается осуществить новый опыт в одном из районов, изучит результаты сделает вывод, подходит ли этот опыт другим местностям. Конечно, партия отдает себе отчет, как нелегки жизнь яванского крестьянина. Нередко приходится слышать, что во всем виноваты богатые землевладельцы. Верно ли это? Не руководит ли этими недовольными просто зависть к чужому богатству? Разве он, Сантосо, или бапак лурах отказываются помогать нуждающемуся? Конечно, долг полагается возвращать. Ведь и состоятельным людям даром ничего не дается. В этом ли все зло? Не виноваты ли в ваших бедствиях корыстные чужестранцы, скупающие по дешевке продукты вашего урожая? Ненасытные пиявки люди чужой веры, злоупотребляющие нашим терпением.

Сантосо искусно повернул разговор в иное русло и обратил весь свой гневный пафос против китайских ростовщиков, торговцев, перекупщиков и конкретно против местного лавочника Тана. Действительно, Тан скупал у крестьян рис и сахарный тростник, иногда еще на корню, и перепродавал потом с немалой для себя выгодой городскому перекупщику. Тот в свою очередь, также с немалой выгодой, продавал тростник на сахарный завод, а рис — своим постоянным заказчикам, сурабайским лавочникам. Таким образом, за счет крестьянского труда наживалась многоступенчатая иерархия дельцов-китайцев, и г-н Тан был ее низшей ступенью. Сантосо пока не посвящал крестьян в причины своей антипатии к китайцам-конкурентам. Он и другие сельские богачи мечтали сколотить свой сбытовой кооператив, чтобы, минуя Тана и городского перекупщика, самим скупать у крестьян и перепродавать рис и сахарный тростник.

Речь Сантосо возымела действие. Убедить крестьян в той простой истине, что лавочник Тан — пиявка, спекулянт и эксплуататор, было не так уж трудно. Ватаги парней, среди которых был и Харсоно, вооружилась камнями и палками и двинулась к лавке.

Тучный Тан с безразличным видом восседал, как всегда, за прилавком. Узкие щелки глаз терялись в складках заплывшего жиром лица, густо забрызганного старческими родимыми пятнами. Монументальный лавочник напоминал позеленевшую от времени, засиженную мухами фигурку Будды из домашнего алтаря. Сыновья лавочника возились с товаром. Однако флегматичное безразличие г-на Тана ко всему окружающему было только внешним. Услышав воинственные выкрики приближающейся толпы, он моментально сообразил, чем это ему грозит, и тонким отрывистым голосом отдал распоряжение двум сыновьям. За несколько минут семейство Тан ухитрилось убрать внутрь товары, выставленные на лотке перед лавкой, и надежно забаррикадироваться. Это был тщательно отработанный, поражающий ловкостью и слаженностью номер. Номер, достойный хороших цирковых фокусников. Когда парни приблизились к лавке, перед ними вместо прилавка был плотный ряд толстых досок, задвинутых в пазы и перекрытых изнутри железным засовом с замком. Теперь Таны могли отсиживаться в своей лавке-крепости и терпеливо ждать, пока накалившиеся страсти не остынут сами собой и деревенская жизнь не войдет в обычную колею. На помощь полиции г-н Тан в таких случаях не очень-то полагался. Облеченные властью бапаки руководствуются заповедью: «Нет худа без добра». Если людские страсти достигли критической точки кипения, пусть горлопаны и смутьяны обрушатся на какого-нибудь «камбинг хитам», т. е. козла отпущения. Китайский лавочник подходит для такой роли во всех случаях жизни. Для людских страстей, как для перегретого пара, нужен выхлопной клапан.

Парни обрушили на стены лавки град камней, сорвали вывеску. Пробивать прочные доски тараном не решились.

Приковылял на деревяшке деревенский почтальон.

— Чего вы добиваетесь, ребята?

— Тан — пиявка, эксплуататор, — задорно крикнул в ответ Харсоно.

— Разве один Тан? Прикроет он свою лавку, и вместо него станет скупать по дешевке ваш урожай тот же Сантосо. Что-нибудь от этого изменится? Что ты скажешь на это, Харсоно?

Что мог сказать Харсоно? И Сантосо говорил убедительно, и почтальон. Поди разберись, кто из них прав? Харсоно забросил в кусты палку и отправился домой. За ним разбрелись и остальные. Их воинственный пыл угас.

Тан отсиживался еще несколько дней за прочным засовом. Деревня жила под впечатлением последит событий и как-то не обратила особого внимания пи приезд сына лураха, франтоватого нотариуса. Мали ли кто заезжает к старику. Нотариус приехал с пузатым портфелем, набитым бумагами. В доме лураха сразу стало оживленно. Пришли Сантосо, имам со всей родней, о чем-то спорили, горячились, раскладывали на столе какие-то чертежи, подписывали какие-то бумаги. Нотариус скреплял бумаги своей именной печатью.

Крестьяне заподозрили недоброе только тогда, когда сын лураха уже уехал. Старый лурах вновь вышел на веранду и слушал музыку. Богачи не казались больше озабоченными.

Сантосо вновь собрал заседание и говорил про странно и витиевато. Всех волнует земельная реформа Что ж, давайте потолкуем. Дело это, конечно, справедливое и хорошее. Никто не спорит. Но реформа касается всей Индонезии, а не одной Явы. Везде при ходится учитывать местные условия. Ява отличается перенаселенностью, земельным голодом. Что надо делать? Где, у кого эти пресловутые излишки? Вы на зовете состоятельных людей, например бапака лураха Только что бапак оформил нотариальным актом раздел земли между сыновьями. Что же из того, что они не живут с отцом? Пусть кто-нибудь назовет таков закон, который запрещал бы отцу делить землю между детьми. Так же поступили и другие богатые люди, вое пользовавшись своим правом. Разве они сделали что нибудь противозаконное? Вот и получается, что в деревне никаких земельных излишков нет.

— Для кого же тогда принят закон? — послышался чей-то возмущенный голос.

— Как для кого, мас? Для тебя. Для всех нас, невозмутимо ответил Сантосо. — Если ты согласен переселиться на Калимантан, можешь рассчитывать получить там надел, предусмотренный новым за коном.

— Какой надел? Джунгли, болота…

— Да, джунгли, болота. Трудись не покладая рук и твоя земля принесет щедрый урожай.

Так вот зачем приезжал нотариус. Чтобы помочь отцу, Сантосо и другим кулакам проделать этот ловкий трюк с землей.

Ридван, приехавший погостить к братьям, сказал по этому поводу:

— Бапак лурах и его друзья как карточные шулеры. Водятся на нашем базаре такие. Все их искусство в ловкости рук, в умении вовремя подсунуть нужную карту. Наблюдательный человек разгадает уловку и схватит шулера за руку, а простачок позволит себя одурачить.

— Но ведь все делалось по закону, — возражали братья.

— Такие бапаки всегда повернут закон по-своему.

С течением времени о реформе, о переделе земли перестали говорить. Мало ли всяких несбыточных планов и проектов предлагал президент? А все остается по-прежнему. Жизнь бедняков стала еще тяжелее, особенно после того, как деревня пострадала от стихийного бедствия.

Осенние ливни размыли большую дамбу. Оросительные сооружения давно уже не ремонтировались и с каждым сезоном дождей все больше разрушались. Правительство не выделяло средств для своевременного ремонта дамб, плотин, шлюзов. То тут, то там происходили наводнения. И вот мутные воды Брантаca хлынули на поля, смывая посевы, разрушая хижины.

Кулацкая верхушка ухитрилась извлечь выгоду даже из наводнения. Богачи, припрятавшие в амбарах большие запасы риса, стали продавать его по спекулятивным ценам или ссужать под высокие проценты. Голодающие бедняки, лишившиеся всего, были готовы на что угодно, лишь бы достать немного риса. После наводнения начался массовый уход крестьян в город. Одни не имели возможности засеять свой участок — семенной рис давно был съеден, другие лишились наделов, заложив их кулакам, третьи, давно не имевшие собственной земли, не могли больше терпеть кабальные условия аренды. Так покинул деревню сначала один, а потом другой дядя Харсоно. Его отец еще держался, батрача у лураха. Кормить большую семью становилось все труднее. Не раз отец заводил такой разговор с сыном:

— Отправлялся бы ты в город, Харсоно. Я уверен, что твой дядя Анвар большим человеком стал. Небось стесняется деревенских родичей. Оттого и не дает и себе знать. У Ридвана не бог весть какая торговли, а все же собственное дело. На первых порах он тем поможет. А что тебя ждет здесь, в деревне? Отец твой почти нищий. А вас у меня пятеро.

Харсоно, ставший совсем взрослым парнем, согласился с доводами отца. Он теперь постоянно пасет буйволов лураха за одни харчи. Давно бы ушел Харсоно в город, да удерживает его привязанность к Фариде, гибкой большеглазой девушке, его ровеснице. Фарида — дочь многодетного безземельного арендатора. Ей нравится сильный плечистый парень. Когда Харсоно, взобравшись на широкую спину вожака, гонит вечером стадо к реке, Фарида как будто невзначай встречает его на берегу.

— А, это ты, Харсоно? Что нового?

— Все хорошо. Обожди меня, Фарида. Поболтаем.

Харсоно загоняет буйволов в воду и, искупавшись сам, оставляет животных в реке, выходит на берег и садится рядом с девушкой. Он рассказывает ей, что слышал когда-то от школьного учителя. Давно, давни поднимались вверх по Брантасу корабли с товарами. Невдалеке от теперешнего города Моджокерто была столица царства Маджапахит. Его могущественные махараджи не признавали власти никаких чужеземцев, они сами завоевывали соседние страны. Еще и сейчас возле деревни Тровулан можно видеть древние каменные сооружения, статуи, следы древней столицы.

Фарида слушает и думает о своем. Не раз предлагал ей Харсоно уйти вместе с ним в город. Может быть, им и посчастливится. Харсоно — славный парень Правда, у них нет ничего, даже нарядного платья. Но разве испугает их физическая работа? Ведь они молоды и у них крепкие руки.

Но отец имеет на Фариду свои виды. Ей не даст прохода новый лавочник, младший брат Сантосо. Он купил лавку с остатками товаров у старика Тана, по кинувшего наконец деревню. Всякий раз, когда девушке приходится покупать спички или соль, Сантосо младший угощает ее дешевыми леденцами или горстью прошлогодних орехов. Если же поблизости никого нет, лавочник, трусовато озираясь по сторонам, норовит облапить девушку, похлопать ее жирной липкой ладонью по щеке.

У лавочника жена, дети. Жена костлявая, с продолговатым лошадиным лицом, намного старше мужа. Она дальняя родственница супруги лураха. Все знают, что Сантосо женился на ней из-за приданого. Отец Фариды все еще надеется, что лавочник по-хорошему сделает его дочери предложение. Ведь мусульманский адат не запрещает иметь двух жен. Но Сантосо-младший цинично откровенен:

— Я современный человек и не хотел бы официально брать вторую жену. Времена меняются. Сейчас многие не одобряют многоженства. Я бы взял твою дочь, старик, в качестве служанки. Она будет помогать мне в лавке, станет второй хозяйкой в доме. Если ты согласен, я не забуду о твоей семье.

— Уж не знаю, что делать… — растерянно отвечал старик. — Не по адату твоя затея, мас Сантосо.

— Новые времена, новый адат. Впрочем, как хочешь. Любая нищая девка сочтет за честь…

Фарида как-то решилась рассказать Харсоно о предложении лавочника, о колебаниях отца.

— Я бы ушла с тобой, Харсоно, хоть на край света, если бы отец не возражал. Не знаю, что у него на уме.

У Харсоно инстинктивно сжимались кулаки. Он давно посчитался бы с этим наглецом-лавочником, если бы все его родственники не были всегда в долгу у семьи Сантосо.

И вот однажды на том же обрывистом берегу Фарида сбивчивым шепотом, глотая слезы, поведала Харсоно о своих горестях. Отец дал согласие лавочнику. Он долго молился и просил у Аллаха прощения. Нет, она не осуждает старика. Во всем виновата проклятая нищета. Отец так и сказал дочери, что теперь только она и мас Сантосо спасут семью от голода. Видно, так угодно Аллаху. Пусть она во всем слушается хозяина. Он добрый человек. Он согласился простить ему все старые долги, даже дает два мешка риса и обещает починить их хижину. И вот завтра она должна войти и дом лавочника.

Рука Фариды легла на плечо Харсоно. Она прижалась мокрой от слез щекой к его локтю.

Харсоно резко, почти грубо отстранил ее. Иди своей дорогой, Фарида, раз все так получается. Завтра ты войдешь в дом маса Сантосо и уже не посмеешь отстранить его жирные, липкие руки. Ведь ты теперь его собственность. Дешево же тебя продали, Фарида, дешевле пары хороших буйволов.

Утром Харсоно распрощался с родными и покинул деревню. Он упросил сплавщиков, гнавших вниз по реке плоты из бамбуковых жердей, взять его с собой. Старый плотогон оглядел мускулистого парня и сказал:

— Ладно, будешь помогать нам.

Харсоно никогда не бывал дальше. Моджокерто, административного центра области — кабупатена. Даже этот сравнительно небольшой город казался ему шумным, суетливым, а двухэтажные каменные здания, лавки богатых торговцев, купола мечетей и шпили церквей вызывали удивление. Город жил какой-то иной, неведомой и загадочной жизнью.

Огромная Сурабая ошеломила деревенского пария По центральным улицам непрерывной вереницей двигались автомашины и бечаки. Витрины магазинов были наполнены удивительными и непонятными вещами. За зеркальными стеклами витрин, за высокими оградами, за стенами особняков был непостижимый мир сказочного богатства. Мир людей, которые могли разъезжать в автомашинах, покупать диковинные и дорогие вещи. Разве могли сравниться с этими городскими богачами старый лурах и г-н Сантосо?

Харсоно с любопытством разглядывал витрины, не постигая назначения выставленных предметов. Для чего, например, нужен этот ослепительно белый шкаф с электрическими проводами или странный деревянный ящик на колесиках, оскалившийся широкой пастью белых и черных зубов? А такие роскошные стулья, обтянутые цветной кожей, вряд ли купит и самый первый деревенский богач.

Впрочем, и в этом большом городе богатых людей, которым доступно все, что находится за зеркальными витринами, мало, очень мало. Даже в самых больших магазинах было пусто. Прохожие торопливо проходили мимо. Основную массу горожан составляли такие же бедняки: бечаки, рабочие, уличные лоточники, мелкие лавочники. Хозяйки торговались из-за каждой рупии, покупая немного овощей или кусок рыбы.

Больше всего поразило и испугало Харсоно множество нищих и бродяг в городе. Вереницы мужчин, женщин, стариков, детей бродили по улицам, останавливались у дверей магазинов и харчевен и с надеждой протягивая руку. Некоторые выпрашивали подаяние песней, другие вызывались посторожить автомашину или протереть стекла, третьи предлагали донести покупки с базара. Изредка хозяин лавки или состоятельный прохожий бросал нищему смятую бумажку с портретом президента, но чаще отмахивался от него и шагал прочь. Голодные люди рылись на свалках, в мусорных ящиках в надежде найти что-нибудь съестное.

В городе было несколько тысяч безработных — таких же, как он, бедняков, кого безземелье и голод вышвырнули из деревни. Вдоль грязной извилистой речки, пересекающей город, тянулись длинными рядами шалаши, даже не хижины, а крохотные конурки из рогожи, кусков жести, старого картона и обрывков бумаги. В этих, с позволения сказать, жилищах можно было кое-как укрыться от дождя и солнца, от чужого глаза. Здесь можно было кое-как расположиться на ночлег, не имея возможности вытянуться во весь рост, и все же создав себе иллюзию крова. Во время сильных ливней шалаши и конурки размокали и разваливались. Но у многих не было и этого. Люди ночевали под мостами, в канализационных трубах, под навесами магазинов и контор, просто под открытым небом. Ночевали целыми семьями, здесь же рождались и умирали. На центральных улицах Сурабаи еще оставались трамвайные рельсы. Самого трамвая в городе давно не было. Ночью на шпалах между ржавыми рельсами бездомные расстилали куски рогожи и устраивались на ночлег. Все-таки не на голой земле.

Неужели и ему, Харсоно, уготована такая судьба — судьба бездомного бродяги? Неужели и ему не удастся найти работу?

Дядю Ридвана Харсоно разыскал лишь через несколько дней. Базаров в Сурабае было много, но ни на одном из них он не видел дядиной лавки. Хорошо, что отец собрал ему в дорогу немного денег. Питаясь у уличного разносчика, Харсоно смог протянуть до такого дня, когда встретил дядю на окраине города, в каком-то бедном кампунге.

Лавку дяди Ридвана и лавкой-то нельзя было назвать. Крытая тростником хижина два на два с половиной метра — не больше — и перед ней лоток с разный хозяйственной мелочью. Торгует жена дяди, тетушка Элия, окруженная малышами. Она давно уже не служит у чиновника. Чиновник вышел на пенсию и не может больше держать прислугу. Сам бедствует. Иногда он приходит к Элии и берет в долг спички, сигареты или что-нибудь съестное. Дяде Ридвану торговля давно опротивела. Он слонялся по базару, болтал с приятелями, комментировал последние городские новости, присочиняя что-нибудь от себя.

Ридван встретил племянника радушно и даже расщедрился по такому случаю на бутылку лимонной воды.

— Вот так и живем, племянничек. Как видишь собственный дом, торговля. Детей четверо. Было еще двое, да померли. Ну, это дело наживное.

Судя по располневшей Элии, дядя не собирался подводить черту.

Весь вечер дядя слушал последние деревенские новости. Когда стали располагаться на ночлег, хозяева долго не могли решить, как быть с Харсоно. Наконец дядя придумал:

— Гостю самое почетное место. Элия, убери товары в дом.

Укрывшись от назойливой мошкары старым дядиным саронгом, Харсоно улегся на лотке перед хижиной.

Утром Ридван спросил:

— И что ты думаешь делать, племянник?

— Что посоветуешь, дядя?

— Когда мы с Элией разбогатеем и откроем большой магазин на главной улице, я возьму тебя в помощники. Ты будешь стоять у входа в красивой батиковой рубашке и зазывать покупателей.

— Пустомеля, — вмешалась тетушка. — Ты все шутишь. Лучше дай парню настоящий совет.

— Без шуток было бы скучно жить, Элия. Тебе, Харсоно, вероятно, никогда не придется зазывать покупателей в наш большой магазин. Что я могу тебе посоветовать? Видел ты, сколько в Сурабае бездомных бродяг? Хорошо бы пристроить тебя садовником или сторожем в какой-нибудь богатый дом. Но, к сожалению, все мои друзья и соседи такие же бедняки как мы с тобой, и не нуждаются ни в садовниках, ни в сторожах. Все-таки я попробую что-нибудь придумать. Поброди и ты по городу. Может, тебе и повезет.

Харсоно понял, что на дядю особенно полагаться не приходится. Дядя Ридван сам едва сводит концы с концами. Нужно было уходить и самому заботиться о себе. Ридван не удерживал племянника, но все же сказал:

— Заходи, свои ведь. Что-нибудь попробую сделать для тебя.

Начались дни скитаний, однообразные и голодные ночевки под открытым небом.

Сперва Харсоно настойчиво стремился найти постоянную работу. Он заходил в мастерские и магазины и спрашивал, не нужен ли мойщик машин, рассыльный или сторож. Но в его услугах никто не нуждался. Лишь однажды ему повезло. В течение нескольких дней он работал на асфальтировании дороги. Подрядчик, чем-то напоминавший толстяка Сантосо из их деревни, набрал десятка два бродяг и нещадно обсчитывал их. Работа была тяжелая, изнурительная. Вся дорожная техника состояла из лопаты и деревянного ручного катка. Поденный заработок был настолько мал, что его еле хватало на скудную еду. И все-таки это был заработок. А потом подрядчик перебрался в другую часть города и набрал новых рабочих из числа таких же безработных, в которых в Сурабае никогда не было недостатка. Он не имел обыкновения держать постоянных рабочих, с которыми не оберешься хлопот или, чего доброго, впутаешься в разные профсоюзные дрязги. Бездомный бродяга, вроде этого деревенского парня Харсоно, будет рад и нескольким рупиям и не помешает сделать хороший бизнес.

Неожиданно дядя Ридван пришел на помощь племяннику. Он уговорил одного из своих друзей, некоего Суброто, взять Харсоно в помощники. Суброто был разносчиком батиков. Он работал на одного богатого лавочника и получал комиссионные. Это был веселый изобретательный парень, любитель всяких прибауток Дела у Суброто шли не так уж плохо. Он обходил дома богатых иностранцев, отели, появлялся у портовых причалов, где швартовались иностранные торговые корабли, наведывался в аэропорт. Суброто бел ошибочно угадывал в каком-нибудь американце или японце любителя экзотических сувениров и начинал артистически расхваливать дешевый фабричный батик, который обычно расползается после нескольких стирок. Он клялся и божился, что подобный батик мог прежде носить лишь сам сусухунан[7] Соло, что он, Суброто, уступает товар, которому не будет износа, за бесценок и непременно поэтому обанкротится, но готов на все ради хорошего человека, понимающего толк в вещах. Если же покупатель ничего не смыслил по-индонезийски, Суброто выражал ту же мысль на красноречивом языке жестов. Это был великолепный спектакль, в котором разносчик мастерски исполнял свою роль. В конце концов ему удавалось сбыть батик не без выгоды для себя. Поскольку дела у него шли неплохо, Суброто мог уже считать себя туаном и обзавестись помощником.

Теперь Харсоно, взвалив на плечо большой узел, и следовал на некотором расстоянии за новым хозяином. Сам Суброто, приодетый, важно шагал впереди и нацеливался на покупателей. По команде хозяина Харсоно развязывал узел и демонстрировал один за другим цветастые батики. Постепенно он усвоил все нехитрые артистические приемы Суброто и стал немаловажным действующим лицом в спектакле. Хозяин оценил способности помощника и купил ему новую рубаху, а также разрешил ночевать у порога своей хижины в кампунге. Вообще, этот Суброто был неплохим парнем, держался с помощником по-товарищески. За свою работу Харсоно получал харчи, а в случае, удачной торговли — и несколько рупий.

Теперь он уже не бездомный бродяга и не новичок и большом городе. Заглядывая иногда к дяде, Харсоно приносил для детей какие-нибудь незамысловатые подарки — раскрашенный воздушный шарик или бумажного змея. Запуск змеев — любимая забава детворы из кампунгов.

Все как будто шло хорошо. Харсоно стал мечтать о собственной хижине, хотя бы совсем скромной и маленькой, такой, как у дяди Ридвана. Наверное, Суброто не откажет в просьбе дать взаймы немного денег. Но неожиданные события разрушили все мечты.

Тревожные заголовки в газетах… События 30 сентября! Убийство генералов в Лобанг Буая! Создание Революционного совета! Захват джакартской радиостанции! Попытка путчистов захватить власть провалилась! Армия спасает нацию от коммунистической опасности!

На газетных полосах мелькали имена убитых генералов, которых объявили теперь национальными героями. Часто упоминался какой-то неведомый для Харсоно подполковник Унтунг, вождь неудавшегося выступления; в статьях резко нападали на президента. На улицах города появилось много военных в разнотипных беретах, грохотали танки и бронемашины. Ползли слухи об арестах, о расправах над коммунистами. Возбужденная толпа громила китайские лавки.

Харсоно плохо понимал смысл происходящего. Во имя чего выступили так называемые участники движения 30 сентября? Кто такой подполковник Унтунг. Почему вдруг коммунистов объявили врагами нации и армия должна спасать страну от коммунистов? Почему идет дикая расправа над мирными людьми? Почему президент Сукарно, мудрый отец нации, бунг Карно, подвергается насмешкам и оскорблениям, почем он не скажет в этот трудный час свое веское и авторитетное слово и не наведет порядок в стране?

С этими «почему» Харсоно обратился сначала и Суброто. Даже этот вечно неунывающий шутник был подавлен и угнетен последними событиями.

— Мы с тобой маленькие люди, Харсоно, — сдержанно ответил Суброто. Наше с тобой дело торговать батиком, а не рассуждать о политике. Слава Аллаху, я никогда не был ни коммунистом, ни националистом. И вообще мне нет дела до всех этих партий. Все же не повредит, если я вступлю в мусульманскую партию «Сарекат Ислам». Мой хозяин — старый и влиятельный член этой партии. Он замолвит за меня словечко. Тогда уж никому не придет в голову подозревать меня в политической неблагонадежности.

С теми же вопросами Харсоно пришел к дяде Ридвану. Дядя ответил не сразу.

— Пойдем в дом, племянник, — сказал он. — Он этих вещах не следует теперь говорить на улице.

Опустив вниз циновку, прикрывавшую вход, Ридван перешел на доверительный шепот.

— Думаешь, я сам не задаю себе этих вопросом. Чего хотели участники движения 30 сентября? Почему бьют коммунистов? Что я могу ответить тебе? Многое из того, что сейчас происходит, мне и самому непонятно. Ясно одно, что хозяевами положения стали зеленорубашечники. Уж они-то не упустят такого великолепного предлога, чтобы свести счеты с левыми, участвовали те в движении или нет. Есть вести из нашей деревни. Лурах и Сантосо собрали мусульманскую молодежь, сынков богатеев. Помнишь хромого почтальона? Его убили. Хотели расправиться и с учителем. К счастью, ему удалось скрыться. Всех, кто говорил о земельной реформе, запугали. Многие бегут и город, опасаясь за свою жизнь. Теперь ты понял, дли кого зеленорубашечники спасают нацию от коммунизма? Для таких, как Сантосо, и для туанов побогаче.

Харсоно не раз еще приходил к Ридвану. Дядя не приглашал его больше в хижину, ссылаясь на болезнь Элии. Тетушка ждала младенца. Дверь хижины была наглухо завешана циновкой. Ридван, озабоченный и настороженный, сам стоял за лотком с товарами перед хижиной и неохотно отвечал на расспросы племянника.

И вот однажды Харсоно не застал дядю.

— Ридвана взяли этой ночью, — сказала заплаканная Элия. — Пришли солдаты и взяли его. А мне скоро рожать.

— Разве дядя был коммунистом? Может быть, во всем виноват его острый язык? — спросил потрясенный Харсоно.

Тетушка призналась, что в последние дни Ридван прятал в хижине деревенского учителя, а за несколько часов до ареста отдал ему свой паспорт и куда-то проводил. Утром дядя намеревался пойти к местному лураху и поделиться своим мнимым несчастьем — в базарной сутолоке какой-то жулик вытащил у него из кармана кошелек с деньгами и паспортом. Дело обычное. Лурах сделает внушение растяпе, оштрафует его и прикажет секретарю выписать новый документ. Но, вероятно, кто-то из соседей-осведомителей подслушивал разговоры в хижине, через легкие стены из бамбуковой щепы хорошо слышен на улице и в соседних жилищах даже шепот. Когда пришли солдаты, учитель был уже далеко.

Новость быстро облетела кампунг. Об аресте Ридваны узнал и Суброто. Он сказал Харсоно:

— Ты был хорошим помощником. Из тебя бы вышел со временем дельный торговец. Но пойми меня правильно и не обижайся… Время такое… Я вступаю в «Сарекат Ислам». А ты, моя правая рука, племянник арестованного. Сам видишь, какое положение… Я должен взять другого помощника.

Суброто подумал и добавил:

— Я знаю твоего дядю и искренне жалею его. Подарю-ка тебе мои старые сандалии… и, пожалуй, дам несколько рупий.

Харсоно распрощался с хозяином, не обижаясь на него. Этот Суброто был просто трусоват, он думал прежде всего о собственной шкуре и уж не пошел бы ради товарища в огонь и в воду. Небольшую сумму, которую удалось скопить, и те деньги, что дал ему Сурото, Харсоно отдал тетушке Элии.

Вновь потянулись однообразные дни голодных скитаний, ночевки на улице, безуспешные поиски работ. Харсоно стал присматриваться к бойким парням, которые неплохо ухитрялись зарабатывать на так называемом паркире. Паркир — стоянка автомашины. По неписаному закону улицы за паркир полагалось платить несколько рупий добровольному сторожу.

Как только какой-нибудь «мерседес» или «фиат» останавливался перед рестораном или магазином, машине подскакивал парень и услужливо открывал дверцу. Когда хозяин, закончив свои дела, садился в машину, парень деловито размахивал руками, делая вид, что помогает шоферу выехать на проезжую часть улицы. Принимая за свой труд бумажку, он протягивал хозяину машины для солидности самодельную квитанцию — все, как полагается. Если же хозяин не хотел раскошелиться и отмахивался от парня, у машины могла вдруг оказаться проколотой шина или исчезал подфарник. Обычно это было делом рук самого сторожа — не оставляй машину без присмотра и не забывай о законах улицы.

Почему бы не попытаться заработать тем же способом, что и эти бойкие парни?

Харсоно выбрал тихую улочку, на которую выходил маленький отель. Ему сразу повезло. К отелю подъехал джип с двумя китайцами. Один из них сидел за рулем. Харсоно услужливо открыл дверцу. Китайцы вышли из джипа и направились к отелю. В открытом холле они громко о чем-то спорили, яростно жестикулируя, потом мирно распрощались. Один остался в холле и заказал себе пива, другой, тот, что сидел за рулем, возвратился к машине. Харсоно вновь открыл дверцу. Китаец машинально протянул ему несколько рупий. Харсоно с радостной поспешностью схватил бумажку и даже позабыл помахать руками перед джипом. Еще две-три такие удачи, и он смог бы сегодня неплохо пообедать у уличного разносчика.

Вот приближается еще одна машина, неуклюжий, облезлый «шевроле» старой марки. Харсоно устремился к нему. И вдруг на его пути встают два лохматых парня. Один из них, в красной куртке нараспашку, цедит угрожающе:

— Проваливай отсюда мигом. Слышишь?

— Здесь наш паркир, — задиристо крикнул другой, гонкими, по-паучьи раскоряченными ногами.

— Эта деревенщина, кажется, не понимает простых юн Придется объяснить по-другому, — сказал первый, сжимая кулак.

Харсоно молниеносно оценил обстановку. Он, физически развитый крепыш, может потягаться с этими двумя, собственно говоря, с одним. Тонконогий мозглик не в счет. Все-таки следует сперва сокрушить слабого, чтобы развязать руки для схватки с основным противником. Сильным ударом под вздох Харсоно сбил с ног одного, а затем железной хваткой сжал кисти обеих рук парня в красной куртке.

— Может быть, не будем ссориться, приятель?

Его противник сквернословил и брыкался и в конце концов ухитрился ударить Харсоно головой в челюсть. Это разъярило Харсоно, и он основательно намял бока задире. Тонконогий тем временем поднялся и улизнул в отель за подмогой. Вскоре показалась орава слуг в форменных тужурках. Харсоно, надавав противнику увесистых тумаков, поспешил скрыться.

Он понял законы улицы и больше не вторгался в чужие владения.

Унылые дни бродяжничества…

Харсоно пытался стать разносчиком газет, сборщиком макулатуры. К сожалению, в городе было много всяких разносчиков и сборщиков, слишком много для одной Сурабаи. Харсоно продал старьевщику рубаху и сандалии, подарки прежнего хозяина, и несколько раз наедался досыта. Когда было совсем голодно, он рылся на свалке.

Один парень, такой же бродяга, надоумил его промышлять по харчевням. Чтобы хозяин не выставил за дверь, нужно играть роль разносчика какого-нибудь товара. Лучше всего раздобыть пачку старых книг и журналов. Иногда они попадаются на свалках и в мусорных ящиках. Пусть этот товар никому не нужен, но с ним ты смело входишь в харчевню и с видом делового человека направляешься к столикам. Все дальнейшее зависит от твоего проворства. Ты можешь взять объедки, пока их не собрала прислуга. Правда, рано или поздно хозяин надает тебе по шее и с позором выставит. Считай, что ничего страшного не произошло. Перебирайся в соседний квартал.

Жизнь неумолимо толкала Харсоно на самое дно, превращала его в профессионального бродягу, люмпен пролетария. Сначала он тяготился праздным образом жизни, стыдился рыться на свалке, брезговал брать со стола объедки. Он с тоской вспоминал о деревне, о тех днях, когда пас буйволов или работал с отцом на поле, когда от здоровой усталости ломило тело. Но привыкаешь ко всему, даже к голоду. А голод притупляет стыд и брезгливость. Привык Харсоно и к образу жизни закоренелого бродяги. Однажды он встретил подрядчика, который когда-то нанимал его на асфальтирование улицы. Подрядчик узнал его и предложил поденную работу.

— Приходи, парень, завтра к Колонне героев. Заработаешь немного рупий. Условия прежние.

Харсоно не пришел — проспал. А потом без сожаления вспоминал о предложении подрядчика. Стоит ли за несколько жалких рупий гнуть целый день спину, разбрасывать лопатой тяжелый раскаленный асфальт и утрамбовывать его вручную?

На этом мы и закончим наш рассказ о судьбе Харсоно. Таких Харсоно многие тысячи, десятки, а может быть, и сотни тысяч в современной Индонезии. Они бегут из задыхающихся от безземелья и беспросветной нужды деревень. Бегут в большие города в поисках заработка. В городах найти более или менее постоянную работу удается редко, если не подвернется почти невероятный счастливый случай.

В Джакарте, Сурабае и других крупных городах Явы по обочинам дорог, на пустырях, по берегам рек и каналов, вдоль полотна железных дорог растут так называемые «кампунг лиар» — дикие поселки. Вереницы убогих шалашей, палаток, конур, лачуг из рогожи, кусков жести, старых досок. Растет армия люмпен пролетариев, утративших производственные навыки, уже не способных к общественно полезному труду. Идет опасный процесс деклассирования. Его можно остановить, только если проводить терпеливо, последовательную и смелую политику, включающую целый комплекс социальных и экономических мероприятий.

Способен ли современный режим, «новый порядок», проявить эти качества — терпение, последовательность, смелость, — чтобы решить эти поставленные самой жизнью задачи?