Над Мерапи облака

Парии

Джакарта шестьдесят седьмого года.

Джакарта шестьдесят восьмого года.

Еще можно прочитать кое-где на заборах, на стенах домов воинственные призывы к избиению коммунистов.

Еще можно увидеть кое-где следы погромов. На Крамат Райя разрушенное здание ЦК компартии наспех подремонтировано и приспособлено под какое-то учреждение.

Это следы событий 30 сентября 1965 года и дальнейшего террора. Шрамы на лице города. А сколько незаживающих шрамов осталось в душах людей? Сколько исковеркано, загублено жизней, судеб? Сколько людей вышвырнуто за борт общества, стало отверженными, париями?

Вот по улице движется какое-то странное существо. Женщина. Возраста неопределенного. Судя по резким морщинам на лице, немолодая. Черная не от загара, а от грязи. Невообразимо грязны клочья ветхой одежды, слипшиеся и давно не чесанные волосы, ставшие какой-то бесформенной землистой массой. Засаленной тряпицей обмотана голень — незаживающая рана или язва. Тусклый взгляд женщины не выражает ничего, кроме беспредельно тупой и отчаянной отрешенности. Взгляд мертвеца или душевнобольного, утратившего всякие рефлексы и чувства.

Женщина идет, не замечая людей, не замечая ничего, не пытается просить милостыню. Скорее инстинктивно, чем сознательно, останавливается она возле свалки нечистот и подбирает банановую кожуру, на которой осталось немного съедобной мякоти.

Кто она, эта бездомная, отверженная?

— Это Амина. Тронутая она, «оранг гида», как говорят у нас, — сказал мне всеведущий разносчик газет и выразительно хлопнул себя по лбу. — Она совсем не старая, как это может показаться на первый взгляд. Года двадцать три — не больше.

От бойкого газетчика я узнал следующую историю.

Амина была красивой стройной девушкой с толстым жгутом иссиня-черных волос, студенткой университета. Она вышла замуж за работящего парня, который был на три года старше ее. Акбар работал типографским мастером и возглавлял местную секцию молодежной коммунистической организации «Пемуда ракьят». Все считали их отличной парой. Хотя Акбар был всегда занят общественной работой и часто пропадал на митингах и заседаниях, он старался найти время и для жены. В воскресные дни Амина наряжалась в цветной саронг и забиралась к нему на раму старенького велосипеда, и они ехали в кино или на море.

Это произошло вскоре после событий 30 сентября. К ним в дом пришли вооруженные люди и схватили Акбара. Они били его, а потом, скрутив руки обрывками проволоки, бросили в кузов грузовика. Что-то хрустнуло, словно раскалывающийся кокосовый орех. Это Акбар с размаху ударился затылком о железный борт и раскроил череп. Когда грузовик удалялся, Акбар был еще жив. Амина слышала, как он кричал от боли. Все это произошло в полночь.

Под утро та же самая орава вооруженных молодчиков пришла снова. Амина приготовилась к худшему. Может быть, на этот раз пришли за ней, может быть, собираются делать обыск. А она не догадалась даже припрятать книги мужа. Что с ним сделали эти люди?

Старший из молодчиков с нашивками не то капрала, не то сержанта коротко бросил: «Мужа не жди. Нет больше его», — и многозначительно подмигнул остальным. Те недобро захихикали и окружили молодую женщину кольцом, буравя ее липкими и въедливыми взглядами. Она еще не понимала, чего от нее хотят. Старший грубо схватил ее и бросил на циновку, кто-то другой зажал ей подушкой рот. Молодчики все по очереди надругались над Аминой. Они ушли с гордым видом победителей, забрав все, что представляло какую-нибудь ценность. Кому-то достался и ее праздничный саронг, свадебный подарок мужа, которого она никогда, никогда не увидит.

Днем пришел хозяин. Полуживая, растерзанная Амина плохо понимала, что он говорил. Кажется, что-то доброе, утешительное. Призывал в свидетели самого Аллаха и просил его покарать этих злых людей без чести, без совести. Но пусть она поймет и простит его, старого человека. Времена тяжелые. Эти головорезы могут расправиться и с ним только за то, что под его крышей живет семья коммуниста. Он боится не за себя, за своих детей. Пусть она поищет себе другое жилье.

Вокруг Амины была только темная, бессмысленная пустота. Был какой-то бессмысленный хаос звуков. И ничего больше.

Я часто встречаю на одной из центральных улиц безумную Амину, черную, растерзанную. Она медленно бредет, прихрамывая. Тусклый, отрешенный взгляд не выражает ничего.

Внезапно начинается тропический ливень. Плотная водяная завеса с шумом шлепается на асфальт, разбиваясь и растекаясь лужами. Прохожие бросаются под укрытия. Лоточники закрывают свой товар клеенкой и прячутся под листвой деревьев, бечаки забираются в свои коляски, натянув брезентовый верх. Амина медленно бредет, не замечая ливня.

Встречаю в магазине женщину с девочкой. Женщина окликает меня по имени. Пытаюсь вспомнить, кто она, где и когда мы могли познакомиться.

— Неужели я так изменилась? — говорит она, вымученно улыбаясь. — Помните Индравати?

Индравати, жена известного левого журналиста, хорошего моего знакомого! Это была полноватая темпераментная хохотушка. Теперь я вижу болезненную, высохшую, словно после тяжелой болезни, женщину. Как-то боязно пожать ей руку, неестественно тонкую. Ее дочка и вовсе тонюсенькая, хрупкая. И в то же время Индравати чистенькая и опрятная, сохраняющая достоинство. Платьице на девочке старенькое, латаное, перешитое из чего-то, но белоснежное, отутюженное.

— Кое-как перебиваемся. У других дела похуже. Наши все живы, — говорит Индравати.

— Как муж?

— В джакартской тюрьме Салемба. Скоро два года, как ждет суда. Нам разрешают иногда видеться. Приходится подкармливать его. С тюремного пайка не порадуешься. В последнее время муж что-то прихварывает.

— У вас ведь трое детей…

— Уже четверо. И еще моя старенькая мама. Конечно, нелегко всех прокормить. После ареста мужа меня сразу уволили с работы в министерстве просвещения. Везде шла чистка. Мы ведь люди «старого порядка».

— Как же вы существуете?

— Как многие. Что можно продать — продали. У мужа была неплохая библиотека. Одно время мне посчастливилось — я преподавала индонезийский язык одной богатой американке. Потом миссис узнала, что я жена арестованного коммуниста, и отказалась от моих услуг. Даже сделала мне выговор: «Что же это, моя милая, вы компрометируете нас. Мы с мужем дорожим репутацией фирмы». Бывали тяжелые дни, когда в доме не было ни грамма риса. Сейчас шью.

Я купил для девочки коробку конфет. Девочка бережно прижала к себе подарок и недоверчиво смотрела на меня большими, не по-детски строгими глазами.

— Я бы очень хотела пригласить вас в гости, о многом порасспросить. Но сами понимаете… За нами присматривают. Мы всего боимся. Я лучше передам мужу привет от вас.

Одна из тихих улочек Кебайорана, южного района Джакарты. Среди аккуратных особнячков выделяется полуразрушенный дом. Выломаны оконные рамы и двери, разбита черепичная кровля. Во дворе запустение.

Дом обитаем. Часть его кое-как приспособлена под жилье. Заделаны пробоины в крыше. Вечером светится единственное уцелевшее окно, половина его заделана картоном.

Перед домом я обычно вижу высокую сухопарую женщину в очках, строгую и интеллигентную. Она похожа на учительницу или библиотекаршу. Перед женщиной убогий лоток с сигаретами и спичками. Место здесь не бойкое. Покупателей почти нет. Женщина какая-то безучастная ко всему, словно стыдится своего занятия.

Я не знаю истории этого дома и его обитателей. Не знаю, что заставило интеллигентного вида женщину торговать спичками. Вероятно, это люди «старого порядка».

Уличный торговец, жилистый, голенастый, бежит вприпрыжку с гибким коромыслом на плече и выкрикивает что-то зычным гортанным голосом. Его крики не спутаешь с криками мясника, зеленщика или булочника. Это продавец метелок. На концах коромысла подвешены корзины с товаром. Выбор богатый — здесь и метелки из птичьих перьев, чтобы стирать пыль с картин, безделушек и дорогой мебели, и садовые веники из прутьев, и кухонные швабры, и маленькие метелки— кисти из нейлоновых нитей с длинной бамбуковой рукоятью, специально для чистки висячих люстр, и еще разные щетки, щеточки на все случаи жизни.

Торговец всегда останавливается перед калиткой моего дома и бойко расхваливает товар. Мы уже старые знакомые. Я знаю, что зовут его Абдула и что не он владелец всех этих щеточек и метелок, он лишь «агент большого господина». Сам «большой господин» имеет хозяйственную лавочку — ветхий дощатый сарайчик на ближайшем базаре. В поздний час, когда лавочка закрывается и превращается в место ночлега «большого господина» и его многочисленных чад, Абдула расстилает на земле перед входом старую рогожу и тоже устраивается на ночь.

Я встречаю его традиционным приветствием — вопросом «Апа кабар?», т. е. «Как дела?»

— Байк секали, — отвечает мне с широкой улыбкой Абдула. Это означает — очень хорошо, отлично. Правила хорошего тона требуют, чтобы в разговоре с клиентом он всегда улыбался и показывал свое хорошее настроение. Так учит своего агента «большой господин». Абдула долго был бездомным бродягой и сейчас дорожит работой, дорожит этой старой циновкой у порога. Может быть, он сумеет со временем поставить собственную хижину.

Если же говорить начистоту, у него не так уж много причин для приветливых улыбок, для хорошего настроения. Иногда Абдула откровенничает со мной.

Как он попал в Джакарту? О, это печальная история. Вскоре после сентябрьских событий в его деревне в Центральной Яве начали резать коммунистов и барисановцев, членов левой крестьянской организации «Барисан тани». Они требовали справедливого передела земли, защищали безземельных арендаторов, разоблачали злоупотребления ростовщиков и кулаков. Этого не могли простить богатеи. Людей хватали ночью, связывали им руки, выводили к реке и кололи копьями и крисами. Трупы бросали в воду. Свирепствовал отряд мусульманской молодежи, в основном сынки богачей. Один из этих раскормленных парней хвастал тем, что мог пронзить копьем с одного удара сразу несколько жертв, связанных вместе. Это он называл «делать сатэ[4]».

Он, Абдула, не был ни коммунистом, ни барисановцем. Он исправно ходил в мечеть и никогда не ссорился с деревенскими главарями. Дом его стоял на самом берегу широкой реки. Дни были тревожные. Не раз Абдула и его беременная жена просыпались ночью от криков и стонов, которые слышались где-то рядом. Однажды они вышли из хижины и стали свидетелями страшного зрелища. По реке плыли трупы. Много трупов. Было полнолуние, и поэтому можно было различить лица некоторых жертв. Абдула узнал среди них пожилого соседа, отца большого семейства. Всех его детей тоже куда-то увели. Вдруг жена пронзительно взвизгнула. Совсем близко от берега плыло тело низкорослого парня, ее брата. Каратели схватили его дня три назад и, вероятно, сразу же убили и бросили в воду. Труп сперва затонул, а потом всплыл, разбухший, опутанный тиной. Мертвый парень плыл на спине, слегка покачиваясь, скрючив на груди руки, словно силясь выдернуть из смертельной раны на животе обломок копья. Абдула пытался с помощью бамбукового шеста достать тело из воды. Жену нервно лихорадило. Все-таки она помогала мужу, стараясь не глядеть на страшно изменившегося брата. Вдвоем они похоронили убитого. Жена Абдулы умерла через несколько дней, родив мертвого ребенка.

Всеми делами в деревне заправлял богач Кусно, возглавлявший и деревенскую секцию мусульманской партии. Он каким-то образом узнал, что Абдула похоронил убитого брата жены. Этот Кусно везде имел глаза и уши.

— Ребята могут убить тебя, — сказал он Абдуле. Я бы не хотел этого. Ты был примерный мусульманин Я могу помочь тебе добрым советом…

— Что ты хочешь от меня, мас[5]?

— Оставь мне свою землю и уходи на все четыре стороны. Я дам тебе немного денег на дорогу. И не попадайся ребятам на глаза. Земля, разумеется, твоя. Ты получишь ее обратно, когда все уладится и страсти поостынут.

Конечно, он, Абдула, никогда больше не вернется и родную деревню. И пусть этот нахал, Кусно, подавится его землей.

Ко мне как-то пришел индонезиец лет тридцати и протянул визитную карточку.

«Инженер Бурхан, докторантус. Фирма «Бурхан Лимитед». Ремонтно-строительные работы», — прочел я.

— Не нужно ли мистеру побелить потолок, прочистить канализацию или исправить электропроводку?

— Нет, не нужно.

Инженер, докторантус Бурхан, глава фирмы, был искренне огорчен. Он протянул мне еще пачку визитных карточек.

— Может быть, у мистера есть друзья, нуждающиеся в моих услугах. Гарантирую хорошее качество и срочное исполнение.

Через пару дней я встретил инженера, шагающего по улице в заляпанном белилами комбинезоне, с малярной кистью. Фирма, которую он представлял и единственном числе, действовала.

Вернувшись на родину с дипломом одного из лучших западноевропейских инженерно-строительных институтов, Бурхан получил место в государственной фирме. Способный инженер быстро дослужился до начальника отдела. Был активным левым националистом убежденным сукарновцем и сторонником сотрудничества с коммунистами. В 1966 году его арестовали и бросили в тюрьму. Правда, никаких серьезных обвинений молодому инженеру предъявить не могли и включили его лишь в категорию «с», т. е. не слишком опасных врагов «нового порядка». Через несколько месяцев влиятельный дядя, полковник, помог Бурхану выйти из тюрьмы. Но большего сделать для крамольного племянника он не мог. Все двери государственных упреждений были для него закрыты. Безуспешными и оказались попытки устроиться и в какую-нибудь частную фирму. Ни один владелец фирмы не хотел связываться с политически неблагонадежным. Вот и вынужден был стать дипломированный инженер главой собственной фирмы «Бурхан Лимитед», а точнее, простым мастеровым.

Иногда трагическое соседствует со смешным.

В китайском ресторанчике, куда заглядываю полакомиться сатэ и жареными лягушачьими лапками, ко мне подсел какой-то немолодой господин.

— Не возражаете?

— Нет, отчего же.

Господин, румяный, добродушный, искал собеседник и собутыльника. Отрекомендовался служащим одной западноевропейской фирмы. Поговорили о Лоуренсе Оливье и кавказском шашлыке. Потом мой случайный знакомый взял нить разговора в свои руки.

— Я вам расскажу одну забавную историю, а может быть, грустную. Арестовали моего секретаря. Как арестовали? Как всех теперь арестовывают. Пришли парни с ружьями, и нет моего Рашиди. Шеф разбушевался. «Что вы можете сказать о вашем секретаре, черт вас подери?» А что я могу сказать? Честный, исполнительный малый, хороший почерк, немного говорит по-английски, но произношение неважное. «Я не про то вас спрашиваю, — перебивает шеф. — Какова его политическая ориентация?» Откуда мне знать про его политическую ориентацию? На лбу об этом не написано. Пусть будет хоть американским мормоном или индийским йогом, только бы с работой справлялся. «У вас, Гарри, не голова на плечах, а пустой кокосовый орех», — взревел шеф и высказал уверенность, что в Соединенных Штатах такого беспечного гражданина обязательно привлекли бы в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.

Недели через две является ко мне мой Рашиди с синяками и ссадинами на опухшем лице. Видимо, над его физиономией здорово успели потрудиться. С ним пришли двое из военной полиции — капрал и солдат. Представьте мое удивление и растерянность. Что им от меня надо?

Капрал с изысканной вежливостью извинился за беспокойство. Мы, мол, решили, что мистеру будет приятно повидать своего секретаря. Мистер мог бы даже покормить маса Рашиди обедом и снабдить сигаретами. Надеемся, что и наша любезность будет оценена, хотя бы в пачку хороших сигарет. Конечно, это нарушение строгих тюремных правил, но что поделаешь? Средств на сносное содержание всех заключенных не хватает. Поэтому начальство иногда позволяет подкармливать их где-нибудь на стороне. Можно были бы и в дальнейшем оказывать мистеру подобную любезность.

Шеф назвал меня абсолютным кретином, когда я доложил все по порядку. Он полагает, что я должен был сразу же послать к дьяволу этих вымогателей, «Поезжайте немедленно в тюрьму, в полицию, куда угодно, — рявкнул шеф. — Убедите там кого следует чтобы нас оставили в покое. Выразите от имени фирмы сожаление, что все так получилось. Не забудьте прихватить для подарков наши рекламные пепельницы. Вы все-таки если не полный кретин, Гарри, то кретинетти, как говорят наши друзья итальянцы».

Вот такие дела, сэр. Давайте выпьем за здоровье моего шефа.

Грустные, трагические истории, которые я слышал могли бы составить целую книгу. Но хватит и этих. В чем провинились все эти люди: типографский мастер журналист, крестьянин, инженер, их семьи? Почему одни физически уничтожены, другие брошены в тюрь мы, третьи, оставаясь на свободе, стали бесправными париями?

Все они объявлены врагами «нового порядка», виновниками сентябрьских событий. Понятие «коммунист» отождествляется сейчас с понятием «участник движения 30 сентября 1965 года». «Новый порядок» официально возложил ответственность за великую национальную трагедию на Коммунистическую партию Индонезии в целом.

Справедливо ли это?

О сентябрьских событиях написано немало статей и брошюр, очерков и толстых научных фолиантов. Десятки зарубежных профессоров приезжают в Индонезию, чтобы по горячим следам воссоздать картину недавних событий и дать им свою оценку. Реакционные авторы со злорадным удовлетворением пишут о разгроме Коммунистической партии Индонезии как о величайшей услуге, которую оказала индонезийская реакция международному империализму. Они подхватили официозную версию об ответственности КПИ за сентябрьские события и назидательно изрекают: «Вот вам наглядный образчик того, что такое коммунизм!»

Однако любой сколько-нибудь объективный, даже буржуазный исследователь убежден в непричастности Коммунистической партии в целом и других левых организаций Индонезии к сентябрьским событиям. Поэтому ради истины напомним, что же произошло 10 сентября 1965 года.

Это было выступление одного из батальонов президентской охраны под командованием подполковника Унтунга и еще нескольких мелких воинских подразделений, например части персонала военно-воздушной базы. Путчисты выражали настроения определенных кругов младшего офицерства, недовольного тяжелым экономическим положением и политикой правительства. В выступлении также приняли участие несколько сотен наспех вооруженных членов левых молодежных групп. Позже стало известно, что о подготовке сентябрьского выступления знали и были с ним прямо или косвенно связаны и некоторые лидеры и видные члены левых организаций. Речь идет о лицах, пользовавшихся в Индонезии определенной репутацией людей пропекинского толка.

Среди немногочисленных участников сентябрьского выступления оказались весьма разношерстные, пестрые элементы. Наряду с отдельными коммунистами можно было встретить армейских офицеров вроде Унтунга. Но и последние не составляли однородной массы. Были среди них, по-видимому, и сочувствующие коммунистам, были и беспринципные авантюристы. Для этих последних главными стимулами выступления были эгоистичные, карьеристские соображения.

Итак, произошло нечто странное. Вместе оказались некоторые члены крупной и славной своими революционными традициями партии и сомнительные честолюбцы в военных мундирах. Что же заставило представителей левых сил, пусть и немногих, втянуться в это рискованное, авантюристическое предприятие.

Ответ на этот вопрос нужно искать в той своеобразной ситуации и расстановке политических сил, какая сложилась к середине 60-х годов. В стране наблюдалось относительное равновесие сил между левыми во главе с коммунистами и правыми во главе с армейскими генералами. Правые, опасавшиеся растущего влияния КПИ и неудовлетворенные политикой Сукарно, который, по их мнению, потерял чувство меры в заигрывании с левыми, планомерно готовились к нанесению удара по левым силам, к захвату власти. Руководящая верхушка компартии знала об этих планах реакции и приняла решение поддержать акцию левом военной группировки Унтунга, когда это выступление стало реальностью. Идею превентивного удара внушали левым силам пекинские руководители, рассматривавшие Индонезию как орудие в своей внешнеполитической игре. Китайские маоисты убеждали руководителей КПИ в том, что силы реакции в Индонезии слабее, чем это кажется, и что в стране назрела революционная ситуация. Действительная или мнимая болезнь Сукарно ускорила ход событий. Каждая из противоборствующих сторон опасалась, что другая опередит ее и выступит раньше, воспользовавшись состоянием здоровья президента. Широкие народный массы, рядовые коммунисты ничего не знали о готовившемся выступлении, приобретавшем характер попытки путчистского переворота. Некоторые из его военных участников смотрели, по всей вероятности, на своих партнеров лишь как на средство, нужное для достижения собственных корыстных целей, временных попутчиков, которые в дальнейшем не понадобятся.

В ходе выступления путчистов было убито несколько генералов и видных офицеров, в том числе на пальник штаба сухопутных сил генерал Яни. Они стали жертвами стихийной расправы толпы. Делалась попытка арестовать генерала Насутиона. Но вооруженная группа, которой было поручено схватить его, толком не знала, где находится дом генерала, и ворвалась во двор иракского посольства. Кое-как перепуганные служащие посольства смогли убедить солдат в их ошибке. Найдя наконец дом Насутиона, путчисты обознались, приняв за самого генерала его адъютанта, который стал отстреливаться и поплатился жизнью. Насутион тем временем успел скрыться, перемахнув через высокую ограду и получив легкое ранение. Сторонники Унтунга захватили государственную радиостудию столицы и успели передать в эфир обращение к населению, в котором говорилось о создании так называемого Революционного совета. В него были включены некоторые из членов правительства Сукарно. О дальнейших целях совета ничего определенного не говорилось.

Уже с первых часов выступления стали очевидны просчеты его руководителей. Надежды на последующую массовую поддержку населением и армией движения 30 сентября оказались несбыточными. Для народных масс выступление Унтунга выглядело полной неожиданностью, цели провозглашенного Революционного совета были абсолютно не ясны. О реальной расстановке сил в армии руководители сентябрьского и путча имели самое приблизительное представление, переоценивая число своих сторонников. Весьма вероятно, что они были введены в заблуждение умышленной дезинформацией, к которой прибегала военная верхушка, чтобы подтолкнуть левые силы к авантюристическому выступлению.

Отряды Унтунга отошли из столицы в район военно-воздушной базы Халим, намереваясь сделать ее своим опорным пунктом. Но вскоре сюда подошли силы стратегического корпуса под командованием генерала Сухарто. Не делая попыток принять бой, участники выступления рассеялись. Горстке плохо подготовленных людей противостояли кадровые армейские части, вооруженные всеми видами боевой техники. И за пределами столицы сухопутные силы, за исключением отставных мелких подразделений в Центральной Яве, Центральной Суматре и еще кое-где, оставались на стороне реакции. Вскоре военное командование сделалось хозяином положения в стране. Для подавления путча понадобились не слишком значительные силы.

Лучшего предлога для широкого наступления на левые силы реакция не могла и желать. По всей стране разбушевался кровавый террор, отделения компартии и других демократических организаций были разгромлены. В этой трагической ситуации руководители компартии не попытались обратиться к массам и организовать отпор. Наивными и беспочвенными оказались и надежды на влияние и авторитет президента. Сукарно поспешил откреститься от левых сил и под давлением реакции даже обвинил их в участии в путче. Это не помогло президенту сохранить власть. Он не был нужен победителям. Через некоторое время фактическим главой исполнительной власти стал малоизвестный до сих пор генерал Сухарто, ставленник военных кругов.

А тем временем террор продолжался. Реакционеры разжигали среди отсталой, неграмотной части мусульман религиозный фанатизм, внушали им, что во всех бедствиях повинны коммунисты. Были схвачены и убиты без суда и следствия ведущие лидеры КПИ Айдит, Лукман, Ньото. Другие крупные руководители, например Ньоно, Судисман, были преданы суду и приговорены к смертной казни. Разные источники и авторы называют разное число жертв, но большинство сходится на цифре 300 тысяч.

Во все школьные учебники истории вошел хрестоматийный пример Варфоломеевской ночи как кровавой и вероломной расправы над политическими противниками. Тогда французские фанатики-католики прославились избиением тридцати тысяч гугенотов. Индонезийские масштабы террора превосходят масштабы Вафоломеевской ночи по меньшей мере в десять раз.

Индонезийские тюрьмы переполнены политическими заключенными. Власти и не делают из этого секрета. В феврале 1969 года католическая газета «Компас» опубликовала большую статью, основанную на беседе корреспондента газеты с генеральным директором тюрем Куснаном. По признанию этого должностного лица, в 324 индонезийских тюрьмах томятся 60–65 тысяч человек. Вероятно, это далеко не полная цифра, так как здесь не учитываются заключенные специальных военных тюрем или же находящиеся в наспех оборудованных местах заключения, а также высланные на поселение. По свидетельству «Компаса» почти все тюрьмы не отвечают элементарным требованиям и приходят в ветхость.

Индонезийская печать пишет о намерении правительства постепенно осуществить массовую высылку десятков тысяч заключенных в районы джунглей Центрального Калимантана, Молуккских островов, Западного Ириана. Такая участь готовится только для рядовых коммунистов и членов других массовых левых организаций. Руководящие деятели и активисты КПИ должны предстать перед судом, который выносит обычно в таких случаях приговоры: смертная казнь, пожизненное заключение. Власти пытаются объяснить свое намерение выслать большую массу заключенных на отдаленные острова как некое справедливое социально-воспитательное мероприятие. Оно-де позволит избавиться от обременительных расходов на содержание включенных, предоставит им возможность обеспечить себя и заодно вовлечет их в освоение новых земель, что приведет к расширению сельскохозяйственного производства. В итоге подобного трудового перевоспитания все эти люди станут полезными с точки зрения «нового порядка» членами общества. На деле же такое переселение будет означать для людей тяжелые лишения, непосильный физический труд, изнурительные болезни, голод, гибель многих из них. В качестве первого шага власти направили партию политических заключенных на Буру, один из малонаселенных Южно-Молуккских островов.

Как показывает опыт переселения в Индонезии, для эффективного освоения новых земель где-нибудь на Калимантане или в Западном Ириане нужны серьезные капитальные затраты, специальная техника для расчистки джунглей, осушения болот. Поэтому правительство пока что смогло перевезти из густонаселенных районов Явы лишь очень незначительную часть ее избыточного населения. Но и эти немногочисленные переселенцы, лишенные необходимой помощи, как правило, бедствуют на новом месте. Многие бросают предоставленную им землю и уходят в ближайший большой город в надежде найти там какой-нибудь заработок. Высланные на поселение коммунисты будут лишены возможности более или менее свободно распоряжаться своей судьбой и обречены на голодный каторжный режим.