Награда

В стойбище

Протяжный утробный гудок далеко разнесся над сонной рекой, повторяясь эхом в прибрежной тайге. Дремавший на отмели у костра старый рыбак-нанаец встрепенулся, увидев в предрассветных сумерках пароход с тусклыми сигнальными огнями. Пароход приводился в движение огромным колесом, встроенным в корму. Плицы колеса неистово буравили черную воду, но двигался пароход медленно. Он тащил на буксире две тяжело груженные баржи. Рыбак вошел по колено в теплую воду, держа на кукане двух сазанов.

— Эй, пароход! Сазан на табак меняй?! — тонким голосом крикнул старик и закашлялся.

В шуме машины и взбаламученной колесом воды потерялся слабый крик рыбака. Никто не ответил на зов, только рулевой, заметив на берегу человека, приветливо помахал ему рукой. Старик привычно нащупал у пояса прокуренную трубку и вздохнул.

«Спят, однако», — подумал он и бросил раскрывающих рты сазанов обратно в воду.

Но не все спали на пароходе. У самого колеса, облокотившись на перила, стоял человек могучего сложения, в рубашке с расстегнутым воротом, в брюках из чертовой кожи, в сандалиях. Крупная, начавшая лысеть голова и русая профессорская бородка клинышком чуть тронуты сединой. Голубые глаза зорко смотрят из-под мохнатых бровей. Обитатели парохода, с которыми он успел познакомиться, почтительно называли его «доктором» или Матвеем Алексеевичем. В дороге знакомятся быстро, она располагает к откровенности, и пассажирам стало известно, что Матвей Алексеевич Мартыненко едет с женой Агриппиной Спиридоновной в нанайское стойбище лечить людей и что в этих местах они впервые.

Чем дальше на север, тем шире и многоводнее становится река. В дни летнего паводка Амур разливается в иных местах на многие километры. И кажется, что пароход идет по морю и что темнеющие в сумерках полоски берегов — это затерянные в море острова. Над сонной рекой — снежная метель. Это мотыльки-эфемериды. Трепеща крылышками, они садятся на воду и плывут, покачиваясь на ленивых волнах. Мотыльки облепили сигнальные фонари, ползают по лицам разметавшихся на палубе пассажиров.

Матвей Алексеевич наблюдает, как постепенно светлеет восток, и вот уже глаз различает резную листву прибрежных тальников. Вдали, на правом берегу, четче прорисовывается темно-синяя гряда гор. Голубеет высокое безоблачное небо, краснеет полоска зари. Свежий ветерок, не зарябив воды, доносит аромат трав. Взволнованный, полный любопытства, следит Матвей Алексеевич за медленно проплывающими мимо берегами. Спать в такое утро! «Надо разбудить Грушу», — решил он и пошел будить жену. К их возвращению солнце успело подняться над горным хребтом, окрасив в алый цвет небо и воду, позолотив прибрежные деревья. Казалось, не по воде идет пароход, а по шелку невиданной красоты.

— Далеко мы с тобой заехали, — сонно сказала Груша, поеживаясь от утреннего ветерка. Белокурая, такая же, как муж, голубоглазая, она казалась рядом с ним маленькой и слабой. Матвей Алексеевич заботливо поправил платок на ее плечах.

— Спрашивал у капитана: через сутки на месте будем, — проговорил он.

Супруги помолчали, очарованные красотой реки. Пароход шел мимо крутого, обрывистого берега. На самой гривке обрыва снежно белел жасмин; чуть выше стояли могучие липы и ясени. Их стволы и корявые ветки словно тушью выведены на зеленом фоне листвы.

— Вот так бы ехать всю жизнь далеко-далеко... — тихо промолвила Груша, прижимаясь к плечу мужа. Матвей Алексеевич ласково погладил ее по голове. Милая Груша! Мечтательная, женственная и деятельная. У нее практичный ум, врожденная способность в любых условиях чувствовать себя уверенно. А ведь какие только тяготы не пришлось им пережить за пятнадцать лет супружества! Частые переезды, нужда, гражданская война. Но если не считать двух лет, проведенных на германском фронте, они всегда были вместе. Груша гордилась своим мужем, она любила его нелегкую профессию врачевателя и помогала ему.

Когда Матвей Алексеевич был начальником госпиталя в партизанском отряде Бойко-Павлова, она перевязывала раненых и ухаживала за ними, проявляя порой незаурядное мужество и находчивость. Нередко ее твердость духа помогала Матвею Алексеевичу справиться с минутной слабостью. И в эту поездку Груша собралась с присущей ей энергией и сообразительностью. Полгода назад они поселились в Хабаровске, стали работать в одной из больниц: Матвей Алексеевич — фельдшером, Груша — санитаркой. Получили квартиру в стареньком домике на Чердымовке. «Ну, кажется, теперь мы на мертвом якоре», — пошучивал Матвей Алексеевич, высаживая под окном молодые яблоньки. А вот пришлось сниматься. Матвея Алексеевича вызвали в Комитет народов Севера и командировали в нанайское стойбище бороться с эпидемией тифа. Он осторожно предложил жене: «Ты, может, в Хабаровске останешься? Все же тиф...» — «Санитарка-то все равно потребуется. Вот я и поеду», — как о давно решенном заявила Груша и стала готовиться в дорогу.

— Вчера один парень чуть вакцину оспенную не побил, — пожаловалась Груша, поправляя волосы. — Лез на верхнюю полку, задел корзину. На лету подхватила.

— Я эту вакцину чуть не зубами вырвал, — обеспокоенно проговорил Матвей Алексеевич. — Надо в безопасное место переставить.

— Медикаментов мало, Матвей. Даже карболки мало.

— Гайдуков обещал помочь. И письмо дал в уездный здравотдел.

Гайдуков — председатель Комитета народов Севера, уже полысевший, с искривленной от ранения рукой. Он долго беседовал с Матвеем Алексеевичем и Грушей перед отъездом, без утайки обрисовал положение дел в стойбище, куда им предстояло ехать. «Будет трудно. Чертовски трудно! — подчеркнул Гайдуков, потирая лоб ладонью. — И не двоим бы вам ехать, а десятерым. Но людей нет». Он подвел Мартыненко к большой карте края, висевшей на стене кабинета, и называл селения, добавляя: «Ни одного медицинского работника». «Было и труднее...» — нахмурился Матвей Алексеевич. Груша лукаво покосилась на мужа. Гайдуков перехватил ее взгляд, широко улыбнулся. «Конечно, было труднее, — согласился он. — Беляков труднее бить, а побили. Советскую власть завоевали. Теперь укреплять ее будем, новую жизнь строить».

На пароходе все уже проснулись. Громко переговаривались женщины, черпая ведрами забортную воду, плакали ребятишки, пиликала чья-то гармошка. Мужчины, покуривая крепкую махорку, деловито рассуждали о достоинствах здешних мест.

— Вы, братишки, если у вас решено нетвердо, к нам в Керби подавайтесь, — горячо убеждал собеседников рыжебородый старатель. Вчера он обратился к Матвею Алексеевичу с просьбой дать каких ни на есть порошков: «Жена головой мучается». Потом прибегал благодарить: «Полегчало, спасибо, доктор. Случится попасть в Керби, первым гостем будешь».

Рыжебородый подошел к Матвею Алексеевичу.

— Тебе сходить скоро, доктор. Говорят, Соргон к ночи будет.

Матвей Алексеевич не успел ответить. Оглушительно заревел гудок, пароход боком придвинулся к берегу. Когда гудок умолк, капитан с седыми бачками закричал в мегафон:

— Граждане-товарищи! Сейчас грузить дрова будем. Прошу пассажиров помочь.

— Матросы пускай грузят, — ответил недовольный голос из толпы мужчин.

— Мы за билет деньги платили, — поддержали его.

— Есть охота одежду рвать!

— Да поймите, граждане-товарищи, — увещевал капитан, — себя задержите. А если всем взяться, через часик отчалим.

Говорил он это без раздражения и беспокойства. Знал, видимо, что без воркотни не обойдется. И верно, как только бросили сходни, пассажиры побежали к поленнице, и вереница людей с лиственничными поленьями на плече потянулась на пароход. Таскал дрова и Матвей Алексеевич, выбирая чурки потолще. А потом, в ожидании, пока механики исправят какое-то повреждение в машине, пассажиры кипятили на берегу чай и варили похлебку.

Мартыненко шел по сходням на пароход, когда его окликнул старик нанаец. Он стоял в плоскодонной тупоносой лодке, привязанной к стойке трапа. Старик держал на вытянутой руке двух сверкающих на солнце сазанов.

— Купи, хозяин! — крикнул старик.

Матвей Алексеевич спрыгнул в лодку старика, присел на банку.

— Сколько? — спросил он, любуясь рыбинами, и полез в карман за кошельком. — А ведь я тебя где-то видел.

— Утром пароход бежал мимо, я кричал маленько, рыбу меняй, — объяснил старик. — Потом вас догонял. Шибко тихо пароход, ходи. Лодка Иннокентия Бельды быстрее бегай, — рыбак засмеялся тоненько и довольно.

— Так сколько тебе за рыбу?

— Нисколько! — испуганно ответил старик. — Деньги не надо, табак надо, табак меняй.

Матвей Алексеевич не курил, но табак у него имелся. Он принес пачку махорки. Старик немедленно набил табаком длинную, оправленную медью трубку и с наслаждением затянулся. А Матвей Алексеевич тут же в лодке принялся потрошить рыбу.

— Шибко хороший табак! — одобрительно заметил повеселевший старик. — Деньги зачем? Табак — хорошо!

Глаза нанайца хитро прищурились, он наклонился к Матвею Алексеевичу и шепотом спросил:

— Тебе водка есть? На лису-крестовку меняй? В Соргоне у меня лиса есть, два колонка есть.

— Водки у меня нет, не пью и тебе не советую — сурово сказал Мартыненко. — А ты сам из Соргона?

— Соргонский я, — помрачнел старик. — Шибко плохо люди живут.

— Давно из Соргона?

— Два дня.

— Ну что, сильно болеют люди?

— Ай-яй, сильно! Плохо, шибко плохо в стойбище. Много люди нанай умирай. У меня племянник помирай, жена его помирай. Один остался. — Лицо старика сморщилось, глаза потускнели. — Много фанзы совсем пустые. Очень плохо. Однако, сильный черт в Соргон пришел. Самый большой шаман не справится с этим чертом. Большая беда!

Матвею Алексеевичу стало неудобно перед стариком за свою невольную суровость. Он закончил чистить рыбу и, поднимаясь, сказал:

— Я фельдшер, в Соргон еду, лечить людей буду, понимаешь? Ты, Бельды, помоги мне высадиться, я Соргона не знаю, не бывал там.

— Помогу, помогу, — охотно согласился нанаец. — Я раньше, однако, дома буду. Встречать буду. Как зовут тебя? Матвей? Хорошо, Матвей.

Видно, сообщение фельдшера, что он едет лечить его земляков, не произвело особого впечатления на старика. Вряд ли старый рыбак, никогда в жизни не видевший врача, понял смысл этих слов.

К вечеру пароход отчалил от берега. Матвей Алексеевич поискал глазами лодку нового знакомого, но старик, видимо, уехал.

Апа сидит на покрытом кошмой кане в просторной горнице своего нового дома и наблюдает, как при слабом свете жирника старшая жена и дочери готовятся к приходу шамана.

«Я самый умный в стойбище, — самодовольно думает Апа. — Правда, очень умные люди китаец Ли — продавец кооперативной лавки, очень умный дядя его, старый Чжан. О-о! Это умные люди». Их уважает и побаивается Апа, бывший старшинка стойбища и самый богатый в округе человек.

«Ли и Чжан ловки, как соболь». Апа зажмурил глаза, прищелкнул языком и тихонько хихикнул. Кто научил его, Апу, не перечить председателю сельсовета Сергею Киле, когда тот предложил, чтобы жители Соргона переселились с затопляемого острова на высокий и сухой берег Амура? Они научили. «Других отговаривай, сам уезжай», — говорили они. И Апа переехал. Даже Киле удивился. Что ты понимаешь, Киле! Ты щенок по сравнению с бывшим старшинкой Апой, которого сам царь наградил медалью.

Апа вспомнил, что произошло сегодня, и печально засопел, сгоняя с безобразного лица самодовольную улыбку. Сын Апы от молодой жены Сайлы, веселый, как птица, сын Чокчо заболел, злой дух вселился и мальчика. Второй день горит в огне сын Апы, никого не узнает.

Апа не даст умереть Чокчо. Сегодня он пригласил самого сильного в тайге шамана Пору, что живет одиноко на острове. Пору призовет на помощь самых главных духов, и они спасут мальчика. Скоро, однако, придет Пору, надо собирать родичей. А куда запропастилась Сайла? До чего ж строптивая молодая жена и непокорная, как кабарга. Давно нужно бы поколотить ее за непослушание, как советовал китаец Ли. Апа чувствует, как гневом наполняется его сердце, и громко зовет:

— Сайла!

Женщины на минуту замирают на месте. Апа прислушивается, косясь на открытое окно. Но слышен лишь гортанный хор лягушек и далекий лай собак.

В темном углу на кане застонал Чокчо. Апа сморщился, как от зубной боли, зажмурил глаза. Жалко Чокчо, единственный сын. Крепко вцепились злые духи в слабое тельце пятилетнего ребенка. «Имя надо переменить ему, чтобы злого духа запутать», — думает Апа. И снова кричит гневно:

— Сайла!

А Сайла стоит за домом, прижавшись к бревенчатой стене, нагретой за день жарким солнцем, и плачет. Она смотрит на небо, звезды расплываются, дробятся, сдвигаются с места. Духи, вы живете со звездами, спасите сына Сайлы, ей и так тяжело жить в доме старого и сердитого мужа. Горька жизнь женщины, а тут еще сын заболел, бедный Чокчо. Духи, спасите Чокчо!

Женщины стойбища уговаривают ее не убиваться о сыне. Если он умрет, то так угодно небу, такова судьба. У Сайлы есть еще дочь, и сыновья будут.

Что-то теплое и влажное коснулось руки, от неожиданности молодая женщина вскрикнула. Рука нащупала лохматую голову собаки. Вожак упряжки, любимец Сайлы, лизнул руку хозяйки. Сайла садится на землю и обнимает за шею верного пса и беззвучно плачет, уткнувшись лицом в жесткую собачью шерсть.

— Сайла! — доносится требовательный и раздраженный зов старого Апы. Сайла вздрагивает, приходит в себя. Она вскакивает и бежит в дом.

— Я здесь, — робко говорит Сайла, остановившись в дверях.

— Теперь я вижу, что ты здесь, — насмешливо проговорил Апа. — Почему убегаешь? Сейчас шаман придет, люди придут, а ты бегаешь по стойбищу, негодная. Окна занавешивай скорей, чего стоишь? Чокчо приготовь, вина и еды шаману приготовь. Петуха принеси, что у китайца Ли купили сегодня. Быстро делай! — тонким голосом разозленно кричит старик.

Сайла метнулась исполнять приказания мужа.

Дом заполнили родичи. Люди расселись на низких канах, молча глядя на слабый огонь камелька, расположенного в центре дома. Около очага лежит лицом кверху на широкой доске Чокчо и изредка чуть слышно стонет. Апа хотя и жалеет сына, однако не забывает и о своих торгашеских делах. Он шепчет на ухо китайцу Ли, допущенному на камлание, что у Бельды Иннокентия есть меха, хорошие меха, и что их можно выгодно выменять у этого безмозглого старика. Но за посредничество, конечно...

Ли понимающе кивает головой.

— Шаман пришел... Пору Актанка пришел сам!.. — зашептались собравшиеся в доме.

Сайла подняла глаза, и страх сжал ее сердце.

На пороге стоял освещенный вспыхнувшим в камельке огнем шаман. Лицо его было обезображено глубоким шрамом — след встречи с медведем — хозяином тайги. Единственный глаз пылал как уголь. Длинные волосы падали на плечи, на подбородке торчала редкая седая борода.

Старая жена Апы и дочери кинулись ухаживать за шаманом, только Сайла осталась неподвижной.

Апа хотел прикрикнуть на нее, но сдержался: недостойно мужчине выказывать свои чувства на людях.

С помощью женщин шаман стал неторопливо готовиться к камланию. Он надел халат с бренчащими на подоле металлическими кольцами, бубенцами, серебряными полтинниками, такой же бренчащий широкий пояс. На поясе можно было увидеть металлические кольца, часть затвора от винтовки, гайку, неведомо как попавшую к шаману, зубы тигра. На патлатую голову шаман напялил меховую шапку, украшенную перьями. Потом он, сердито сопя, настрогал длинным острым ножом стружек и ловко свил из них браслеты для рук и ног. Шаман приказал жене Апы бросить в камелек ветки багульника. В доме сразу запахло сладковатой гарью. Готовясь, шаман отрывисто, словно лая, произносил короткие фразы. Все собравшиеся на камлание с уважением повторяли эти фразы, хотя смысл большинства слов шамана не был понятен им.

— У мальчика трудная болезнь, — шепотом передавали друг другу люди, догадываясь, о чем бормочет шаман.

— Шаман говорит: пока он готовится, пусть все маленько пошаманят, как кто может.

Мужчины и женщины вразнобой забормотали первые пришедшие на ум заклинания, раскачиваясь из стороны в сторону. Негромкий жалобный гул голосов волновал, сердце сжимали непонятная печаль и страх.

— Гэ... гэ... гэ... — ритмично повторяли женские и мужские голоса.

— Гэ... гэ... — тихо вторила Сайла, неотрывно глядя в лицо сына.

Но вот уже готов главный шаман Пору Актанка. Женщины бережно греют над огнем камелька священный бубен шамана. Горит единственный глаз шамана, взор его пронизывает темноту дома. Вот Пору дал знак, и ему надевают фартук — бэпи. Только большой шаман может надевать такой бэпи, расшитый таинственными магическими знаками. Пору тихо стукнул колотушкой по коже, бубен тихо пророкотал. Все смолкли. Взоры присутствующих теперь прикованы к шаману. Пору присел на корточки около огня и еле слышно стал напевать, вторя себе ударами бубна.

Рассерженным медведем ворчит шаманский бубен, непонятны слова заклинаний. Но постепенно все оживленнее становится диалог шамана с духами, все громче рокот бубна.

Пору встает с земляного пола и начинает ходить по кругу, в центре которого камелек с жаркими лиственничными углями и больной Чокчо. Шаман уже удалил мановением руки Сайлу, и теперь Чокчо с вселившимися в него злыми духами во власти Пору.

Вихляясь и подпрыгивая, шаман постепенно ускоряет бег. Он озирается по сторонам, иногда останавливается и впивается глазом в белеющие в темноте лица сидящих на капах, и те невольно отшатываются. «Хэс-хе!» — гортанным голосом угрожающе покрикивает шаман. Это он ободряет своих духов-помощников. Не в звуках ли бубна ответный шепот духов, прилетевших в дом на зов своего властелина?

Движения шамана все учащаются. Духи непослушны и ленивы сегодня. Шаман гневно упрекает их, называет обидными именами, плюет на них, язвительно хохочет, издеваясь над их нерешительностью. Вот он с ревом кинулся на одного духа, явно не желающего работать. Испуганный дух скрывается в очаге и улетает с дымом в трубу.

Но вот появились достойные помощники. Об этом можно догадаться по улыбке шамана, если можно назвать улыбкой гримасу обезображенного лица.

— Входит в дверь... в окно входит... — говорит шаман, и люди в почтительном страхе смотрят на двери, на окна. — Вино... табак... рыба!.. — сипло приказывает он.

На низком столике появляется угощение добрым духам, чтобы добрее были к Чокчо, чтобы с большей охотой взялись за изгнание злых духов из тела мальчика.

Шаман выхватывает из камелька горячий уголь, кладет себе в рот, запивает водкой из маленькой чашечки. Так едят духи — помощники шамана. И еще уголь, и еще глоток. Теперь угрожающе гудит бубен в руках шамана. Бег его ускоряется. Непостижимо, как этот худой, изможденный старик может вызвать такие исступленные звуки. Из этого вихря звуков чуткое ухо завороженных слушателей уловило слово «Удер-шамани».

— О-о! Удер-шамани! — простонали люди, в страхе закрывая глаза. Самый страшный злой дух Удер-шамани.

Но Пору может победить злого духа. В бешеном темпе мечется он по кругу, размахивая руками, как крыльями. Ну, конечно, Пору превратился в орла, чтобы догнать Удер-шамани. Сейчас может совсем улететь из дома шаман, если его не удержать.

С кана вскакивает молодой мужчина и хватает за веревку, привязанную шаману наподобие хвоста. Пронзительный крик, и шаман падает на пол, корчась в конвульсиях. Ему льют на лицо холодную воду. Старик приходит в чувство, слабым голосом приказывает поднять себя.

— Петуха, — просит он.

Старая жена Апы подает шаману петуха. Он отрывает голову петуху, мажет кровью губы мальчика, пьет из кружки кровь сам и бросает тушку в темный угол. Пусть полакомятся добрые духи-помощники.

— Я отнял у Удер-шамани душу мальчика, — уверенно говорит Пору. — Она вернется в Чокчо, его душа. Сделайте бурхана, почитайте его. — Помолчав, Пору добавляет: — Улетел Удер-шамани. Грозился, однако, вернуться за душами других наших родичей. Много шаманить надо, чтобы победить злого духа.

— Много шаманить... много, — испуганно повторяют люди, с надеждой глядя на могущественного Пору.

Шаман вдруг шагнул к лежащему на полу мальчику, поднял руку, словно призывая к молчанию. Раздался низкий, сначала чуть слышный, постепенно нарастающий рев. Люди в испуге отшатнулись. Шаман опустил руку, метнулся к двери. Рев прекратился. Но вдруг, без участия шамана, снова закричал неведомый дух. Апа прислушался, на лице его появилась хитрая улыбка. Он потянулся к трубке, проговорил:

— Однако, пароход кричит.