Награда

Записка Арсеньева

В Соргон вернулись на попутном буксире. Оставив Иннокентия переправлять медикаменты, Матвей Алексеевич поспешил в больницу. На порожке амбара грелся на солнце бодрый, совсем здоровый Петр. Рядом сидел Чокчо. Мальчик с нетерпением ожидал, когда Петр выстругает ему из щепки кораблик.

— С возвращением! — приветствовал Петр. — Ну как, с удачей?

— Кое-что достал, — подтвердил Матвей Алексеевич. — Правда, пришлось поспорить. Киреев сначала упирался. Но и ему сочувствовать приходится: все просят, а дают ему мало.

— У нас тут тоже все в порядке. Видишь, Чокчо поднялся с постели.

— Наказать вас обоих надо, — шутливо пригрозил Матвей Алексеевич. — Режим нарушаете, без разрешения встаете.

— Да мы уже здоровые, верно, Чокчо? — обратился к мальчику Петр, привлекая его к себе.

Чокчо согласно закивал головой.

Сайла почти не отходила от постели больного сына. К ней привыкли и нередко давали поручения. Она охотно выполняла просьбы Груши и Матвея Алексеевича. Старый Апа сердился, не раз приходил за женой в больницу, угрожая избить ее, если она не перестанет убегать из дому в проклятый амбар.

— Сегодня мы молодцом? — спрашивал Матвей Алексеевич Чокчо во время осмотра. Мальчик улыбался. Мало русских слов он знал, но все-таки понимал русского доктора.

— Молот-цом, — повторяет он.

— Уж если стал бегать, то дела твои отличные. Еще немного поешь нашей каши — и на Амур рыбу ловить.

Счастливая Сайла стояла рядом. Она с благодарностью смотрела на доктора. Он спас ее сына Чокчо, а не шаман Пору. Наверно, злые духи бегают, как шелудивые собаки, завидев великана Матвея. Хочется сделать что-то приятное для доктора и его жены. Доктор — такой важный человек, а обращается с Сайлой, как с любимой дочерью, ласково. И Груша... А ведь Сайла привыкла к окрикам и колотушкам мужа, к пренебрежительному отношению мужчин стойбища. Что женщина? Собака. Даже к собаке мужчина относится порой лучше, если она хорошо идет в упряжке или способна к охоте. Да разве угодишь старому противному Апе? О ее неприязни к мужу прознала мать. Со слезами упрашивала дочку не быть строптивой, подчиняться во всем мужу, как того требуют обычаи. А вот Сайла ничего не может с собой поделать. Иной раз кровь закипит в жилах, так хочется ей наброситься на обидчика. Может, и права мать: черти одолевают ее душу, учат плохому. И все же не может Сайла быть по-прежнему безропотной и послушной.

Мартыненко долго моет большие руки, гремя соском жестяного умывальника. На ладонях белая пена. Чокчо тихонько подкрадывается к нему, с любопытством наблюдает.

— Зачем камнем руки трешь? — не удержался маленький Чокчо, трогая смуглым пальчиком серый обмылок.

— Это, дружок мой, мыло. Хочешь умыться?

Чокчо согласно кивает головой. Матвей Алексеевич намыливает мальчику руки, пена становится серой.

— Эге, да ты, парень, нуждаешься в хорошей мочалке, — приговаривает Матвей Алексеевич, намыливая и лицо. Чокчо мужественно терпит неприятную процедуру, не желая обижать доброго лекаря. Насухо вытертый суровым полотенцем, Чокчо долго рассматривал свои порозовевшие руки, трогал горевшие от холста лицо и уши. Подошла Сайла. Она бросила встревоженный взгляд на сына, потом на Матвея Алексеевича.

— Каждый день мой своего сына, — сказал ей Матвей Алексеевич. — Понимаешь, с мылом. Возьми кусок. И раз в неделю води Чокчо в баню. Будет твой сын всегда здоров и весел.

— Понимаю, понимаю, — заулыбалась Сайла.

Оглянувшись, она бросилась к кусту шиповника, росшему у больницы, и возвратилась со свертком в руках. Смущаясь, подала его Матвею Алексеевичу. Развернув, он увидел великолепную шкурку черно-бурой лисицы. Полюбовавшись, в недоумении поднял глаза на молодую женщину.

— Твоя, бери. Тебе подарок, — сказала Сайла.

— Я ведь не за подарок лечил твоего сына, Сайла, — с укором проговорил фельдшер. — Отнеси лису домой. А то от мужа тебе попадет, рассердится! А мне лиса ни к чему.

— Не муж, — горячо заговорила Сайла, — брат давал. Мне давал. Подарок тебе. Обижаться буду.

Но Матвей Алексеевич и слушать ее не стал, ушел домой, оставив лису в руках опечаленной Сайлы.

Груша наблюдала за ними. Она подошла к молодой женщине, ласково погладила ее по голове.

— Твоя благодарность, твое спасибо, Сайла, для Матвея Алексеевича лучше подарка.

Но Сайла восприняла отказ по-своему. Не взял подарок, значит обижается на Сайлу. Лиса разве мешает? Можно на табак обменять, на ситец, на муку. За такую шкурку теперь много муки дают в кооперативе.

И все же знакомый сверток появился на столе.

— Я, кажется, не сторонник подношений, Груша? — сердито покосился на жену Матвей Алексеевич, обнаружив дома шкурку лисы.

— Не злись, Матвей! Я тут ни при чем. Меня не было, когда Сайла принесла ее сюда.

— Извини, Груша, — смягчился Матвей Алексеевич.— А лису все же отнеси обратно.

Груша расстелила пушистую шкурку на столе и залюбовалась ею.

— И кто только носит такие, — вздохнула она с женской завистью.

Накинув мех на шею, она подошла к тусклому зеркальцу на стене. Со снисходительной улыбкой Матвей Алексеевич наблюдал за женой и думал, что в любой женщине таится страсть к красивым вещам, любая женщина хочет быть нарядной и привлекательной. Вот уже долгие годы он привык видеть Грушу в белом халате или в простеньком, много раз стиранном платьице. Обувается она в мужские сапоги, голову повязывает дешевым платочком. Ему как-то не приходило на ум, что жена может одеваться по-другому. Да, пожалуй, и Груше ее наряд казался естественным. А тут, гляди-ка, с каким торжеством и счастливым изумлением рассматривает она себя! И как похорошела, порозовела от удовольствия. Она для Матвея всегда была самой красивой и желанной с первого дня, когда встретил ее много лет назад в доме богатого хабаровского купца.

Он пришел тогда по приказанию начальника госпиталя, чтобы полечить на дому хлебосольного его приятеля. Тут ему и приглянулась хрупкая голубоглазая девушка, выполнявшая в доме самую тяжелую работу. Он видел, как она проходила с ведрами по двору, и на апрельской грязи отпечатались пальцы маленьких ног. Жалость стиснула ему сердце: девушка ходила в башмаках с дырявыми подметками.

В следующий раз, навестив больного, Матвей долго поджидал девушку во дворе. Краснея от неловкости, подал ей узелок. Не понимая, что хочет от нее этот красивый парень, Груша машинально развязала узелок и вынула новенькие башмачки. «Это зачем?..» — прошептала она, не в силах оторвать глаз от башмачков. «Вам, Груша, носите». Девушка нахмурилась, сунула узелок в руки оторопевшего Матвея. «Нет, зачем же... Такие дорогие подарки... Нет, сударь, ни к чему».

И все же Матвей настоял на своем, взяла она башмаки. Купец вскоре поправился, а Матвей все ходил в его дом, чтобы хоть несколько минут провести с Грушей.

Груша заворачивала чернобурку в тонкую, как пергамент, рыбью кожу, а на лице ее было чуть заметное сожаление. И как тогда, на купеческом дворе, нежность и жалость прихлынули к сердцу Матвея Алексеевича. Положив ладони на загрубевшие руки жены, он сказал дрогнувшим голосом:

— Ладно, Груша, оставим мы себе эту лису-красу. Может, и верно, что отказом обидим Сайлу. А чтобы в долгу не остаться, купим ей что-нибудь, тоже в подарок...

Груша не дала договорить. Уткнулась лицом в грудь Матвея и счастливо прошептала:

— Ничего мне, Матюша, не нужно, когда мы рядом...

Матвей Алексеевич медленно брел узкой тропкой среди высокого вейника, эго было любимое его место для прогулок. Солнце только что скрылось за дальним хребтом, но уже зажигались первые звезды. Он миновал последнюю фанзу и углубился в лес. И вдруг услышал слабый стон. Прислушался. Стон повторился, потом кто-то громко вскрикнул. Женщина! С бьющимся сердцем Матвей свернул с тропы и, преодолев густые заросли орешника, очутился перед небольшим шалашом. Шалаш был сооружен кое-как из веток и березовой коры. У входа дымил костер. Из шалаша вышла старая нанайка. Старуха, видимо, не ожидала увидеть русского и несколько мгновений молча смотрела на пришельца. Узнав лекаря, сказала испуганно, загораживая вход в шалаш:

— Нельзя туда... бары...

Матвей Алексеевич слыхал и раньше, что нанайцы поселяют рожениц в таких вот шалашах, предоставляя их самим себе. Только старухи приносят роженицам пищу, поддерживают огонь, чтобы не донимали несчастную комары и мошки. Хорошо, сейчас лето, тепло, а что, если зимой?..

— Давно кричит? — отрывисто спросил он. Старуха показала два пальца: два дня. Два дня, значит роды неблагополучные, требуется немедленная помощь.

— Ты вот что, мамаша, беги скорее в стойбище, позови Грушу. Поняла? И еще кого-нибудь приведи. Надо ее унести отсюда, пока не поздно. Умереть может. Беги!

Старуха скрылась в кустах. Матвей Алексеевич протиснулся в шалаш, нащупал в темноте руку женщины. Она впала в беспамятство. Пульс был слабый. Фельдшер разобрал одну сторону шалаша. Потом сделал из жердей и ивовых прутьев носилки, связав их тряпками, попавшими под руку. И только когда все было готово, почувствовал, как его охватывает негодование. Оставить беспомощного человека в тайге одного, без присмотра! И кого тут винить? Попробуй втолкуй, что они поступают плохо, — не поймут, скажут: всегда так было. А надо, чтобы поняли, чтоб изменили свои взгляды.

Обуреваемый такими мыслями, Матвей Алексеевич не заметил, как спустилась ночь. Подбросил в костер хворосту, стало светлее.

В кустах послышался треск. Кто-то бежал. «Молодец старуха, позвала людей», — подумал Матвей Алексеевич.

В свете костра возник молодой нанаец с охотничьим ножом в руке. Как кошка, прыгнул он вперед.

— Уходи, убью тебя! — закричал он, размахивая ножом.

Матвей Алексеевич быстро оценил обстановку: если сразу не ударил, так и не ударит. Овладев собой, он сказал как можно спокойнее:

— Никуда я не уйду. Это твоя жена? Ее надо немедленно перенести в больницу, иначе умрет.

— Нельзя в стойбище! — кричал нанаец. — Здесь пусть. Тебя кто звал? Иди домой, а то убью!

— Как ты не поймешь, — убеждал Матвей Алексеевич. — У нее трудные роды, она может умереть.

— Закон такой, чтобы в тайге женщина была,— не унимался нанаец. — Не нарушай, лоча, наш закон! Умрет — пускай умирает. А то еще черта родит. Тебе какое дело?

Нанаец подбежал к женщине, безучастно лежавшей на земле, схватил ее под мышки и потащил в полуразобранный шалаш.

Самообладание покинуло Матвея Алексеевича. Подскочив, он вырвал из рук нанайца бесчувственное тело женщины. Нанаец извернулся, крепко вцепился в грудь фельдшера и другой рукой потянулся за ножом. Матвей Алексеевич рывком оттолкнул от себя нанайца, ударил в лицо. Словно мешок, нанаец рухнул на траву и затих. Поправляя порванную рубаху, Матвей Алексеевич зорко следил за противником, но нанаец не подавал признаков жизни. Мартыненко испугался: а вдруг убил этого ревнителя таежных обычаев? Его бросило в жар от такой мысли. Впервые в жизни он ударил человека. И может быть, убил! Матвей Алексеевич с отвращением глянул на свои тяжелые кулаки, но, опомнившись, кинулся к нанайцу. Тот зашевелился, приподнялся.

— Ты прости меня, брат. Не хотел я,— бормотал смущенный Матвей Алексеевич. — Сам виноват, зачем за нож схватился...

— Кричи, ругай, зачем бей? — плачущим голосом проговорил нанаец.

— А если ты с ножом, то как с тобой разговаривать? — отвечал Матвей Алексеевич, довольный, что все обошлось благополучно.

— Чего ножом, чего ножом? — обиженно зачастил нанаец. — Закон нарушаешь, пугать хотел. Шаман что скажет? Что старики скажут теперь Ивану Бельды? Жену не защитил, как с ним в тайгу на охоту идти?

Нанаец, раскачиваясь, сидел на траве, и в голосе его звучали злые слезы.

Внезапно их обоих испугал истошный крик роженицы. Они бросились к ней.

— Помоги, — властно приказал нанайцу Матвей Алексеевич. Охотник повиновался. Когда женщину уложили на носилки, Мартыненко встал впереди. Бельды сзади. Но вдруг Бельды опустил носилки на землю.

— Что случилось? — с досадой крикнул Матвей Алексеевич.

— Ножик забыл, — шаря в траве руками, отозвался Иван. — Без ножика какой охотник: все равно баба.

На полпути к стойбищу их встретили встревоженные Груша и Мария. Они помогли донести роженицу до дома Мартыненко. Иван, ошеломленный всем случившимся, не ушел от дома, прилег на землю у порога, покуривая в волнении трубку. Сначала он прислушивался к голосам, глухо доносившимся из-за двери. Стонала жена, но тише. Потом и вообще все затихло в доме. Иван задремал, выронив трубку на траву.

Была уже полночь, когда дверь скрипнула. На пороге, весь в белом, стоял Матвей Алексеевич и что-то держал в руках, Бельды вскочил и отступил от двери, с опаской поглядывая на лекаря.

— Поздравляю тебя, Иван, — устало сказал Матвей Алексеевич. — Поздравляю тебя с рождением сына, — и протянул сверток Ивану. Тот осторожно взял его и сквозь пеленку почувствовал тепло. Иван боялся пошевелиться: выпадет ребенок из задрожавших от счастья рук. Первый сын у Ивана, охотник, рыбак хороший будет!

— Охотник! — дрогнувшим голосом сказал Иван.

— Еще какой охотник вырастет! — подтвердил Матвей Алексеевич.

— Жена как? Живая?

— Жива. Только придется ей полежать. Эх ты, голова! Пропала бы твоя жена, если бы я тебе поддался.

Иван молча держал ребенка на вытянутых руках.

Качатка сильно привязался к Матвею Алексеевичу. Целыми днями пропадал в больнице или в доме Мартыненко. И, как ребенок, без конца спрашивал: «А это что? А почему так?» Матвей и Груша терпеливо объясняли парню непонятное. Качатка схватывал все на лету, с полуслова, хотя был неграмотен.

Школа в стойбище была, но учились в ней с перебоями, а во время эпидемии школу совсем закрыли. Учительницу, тоже заболевшую тифом, увезли в Хабаровск родственники.

А Качатка учиться с малышами стеснялся. Рано утром, до обхода больных, парень забегал за фельдшером и тихо стучал в окно; потом они молча шли по росной траве на заранее облюбованное место. Там обычно уже сидел с удочками Иннокентий.

Хорошо посидеть на заре часок-другой, последить за поплавками. Иной раз они не успевали снимать рыбу. Но сегодня клев ленивый. Матвей Алексеевич смотрит на Качатку, на смуглое лицо парня, потрепанную одежду, черную как смоль косу. У многих мужчин в стойбище косы. Носить такие длинные волосы — мало приятного. Качатка нагнулся поправить снасть, потом выпрямился, по-девичьи забросив движением головы косу на спину. Матвей Алексеевич усмехнулся.

— Качатка!

— Что, Матвей?

— Срежь косу. У русских женщины и те сейчас стригутся коротко. А ты мужик все же, охотник!

— Обычай такой, старинный, нельзя, старики носили... — неуверенно возразил Качатка.

— Не все хорошо, что делали старики. Коса — плохо, грязь от нее. Да и неудобно ходить с косой, мешает. Совсем не нужна.

— Неудобно, верно, — охотно согласился Качатка. — А русские не носили косу?

— Никогда не носили.

— Грязь, говоришь?

— Только вшей разводить. Давай отрежем!

Качатка молчал, смущенно посапывая носом. Задал ему задачу доктор Матвей.

— Боишься? Дядю боишься? — подзадорил Матвей Алексеевич.

Качатка насупился, кинул рассерженный взгляд на фельдшера. Потом выхватил охотничий нож, с которым никогда не расставался, и, подав Матвею Алексеевичу, сказал с отчаянной решимостью:

— Режь!

Помедлив немного (может, раздумает), Матвей Алексеевич аккуратно обрезал косу и бросил ее в реку. Черной змеей ушла она в воду. Качатка провел рукой по затылку, вздохнул.

— Жалко? — полюбопытствовал Матвей Алексеевич.

— Нет, — твердо ответил Качатка. — А дядя поругает. О-о!

Угадал парень. Не успели они прийти с рыбалки в больницу, как прибежал дядя, неизвестно от кого узнавший об отрезанной косе. Петухом наскакивал на Матвея Алексеевича, кричал:

— Зарежу! Зачем парня портил!

Но так же, как Иван Бельды, угрожавший расправой, дядя Качатки быстро остыл. Вскоре они распивали вдвоем чай и посмеивались над Качаткой, которому Груша мыла голову в большом эмалированном тазу. Парень испуганно фыркал, тер глаза: щипала мыльная пена.

Больных стало меньше. Матвея Алексеевича радовало, что люди начали выздоравливать. Похудевшие от бессонных ночей Груша и Мария разделяли его чувства, строили планы:

— Нам бы теперь акушерский пункт открыть. Потом ребятишками заняться, — мечтала Груша.— Жалко смотреть на детей. Кроме рыбы, ничего не видят, болеют почти все животами, чесоткой...

— Ты хочешь разом все болезни уничтожить. Нелегкое это дело.

— Не разом, а побыстрее.

Мария приметила на другом берегу протоки лодку. Она быстро двигалась.

— Петя опять с утра в Тондоне, — кивнула она. — Без завтрака уехал.

Петр, не успев как следует окрепнуть после болезни, с головой ушел в хлопоты. Он переселял нанайцев с островных стойбищ на сухой берег, в Тайхин. Острова ежегодно затоплялись. Обитатели стойбищ, пережидая паводок, подолгу жили в лодках, ожидая, пока река войдет в берега. Потом ремонтировали размытые волнами сердитого Мангму стены убогих фанз, крыли разметанные ветром крыши.

В нынешнем году по приметам ожидалась особенно высокая вода. Петр и Сергей Киле целые дни проводили в стойбищах, убеждая людей переселиться.

— Ну как твои подопечные? — весело спросил Петр Матвея Алексеевича, подъехав к берегу.

— Да пока новых не поступает.

— Славно! Теперь эпидемии конец!

— А ты все уговариваешь?

— Упираются, чудаки, — посмеивался Петр. — С утра обходим с Сергеем каждый дом. Крепко же они за острова держатся!

— Рыба рядом, — сказал Сергей.

— И ты тоже им потатчик, — укоризненно заметил Петр. — Впрочем, им ты говорил другое.

— Переселяться надо, — согласился Сергей. — Но и понять нанай надо. Привыкли.

— А нам, председатель, надо бороться с плохими привычками. Такая у нас с тобой задача.

— Надо бороться...

— Вот и они о рыбе толкуют, — озабоченно продолжал Петр. — Мы им про нездоровые места, а они: «Если заболел человек, так в том черт виноват, злой дух, а не вода». Четверых все же уломали. Нам только сдвинуть с места несколько человек, а там дело само пойдет.

Матвей Алексеевич удивлялся необыкновенной энергии Петра: учит, как надо строить дома, собирает учебники для школы, вникает во все мелочи быта нанайцев. А ведь занимает должность всего-навсего председателя отделения интегралсоюза.

Фельдшер сказал ему об этом.

— Нет, Матвей Алексеевич, не так рассуждаешь. Я — коммунист, а коммуниста все касается. С меня спрос. Меня партия сюда послала.

В полдень, когда Груша и Матвей Алексеевич обедали, в открытое окно их дома просунул голову улыбающийся парень-удэгеец и вежливо сказал:

— Здравствуйте!

Парня пригласили в дом. Он присел на лавку, неторопливо достал из-за пазухи кожаный кисет, развязал его и вынул из мешочка вчетверо сложенный листок. Протянув листок фельдшеру, удэгеец сказал:

— Тебе. Арсеньев приказал. Капитан Арсеньев.

Матвей Алексеевич прочитал листок и молча передал его жене. Арсеньев писал: «Дорогой Матвей Алексеевич. По Анюю и на некоторых его притоках живут орочи. Черная болезнь — оспа пришла сюда. Прошу приехать, помочь».

Груша смотрела на записку знаменитого путешественника, и сердце щемила тревога: как отпускать мужа в такую опасную поездку?

— Я сегодня же выеду, Груша, — ласково проговорил Матвей Алексеевич. — Ты собери, что нужно, а я за вакциной схожу. Да гонца накорми, проголодался, наверное, парень.

Качатка упросил Матвея Алексеевича взять его в этот далекий и опасный путь и вместе с удэгейцем хлопотал около утлого бата, проверяя, плотно ли уложен груз. В бате было несколько новых шестов. Вода чистого и быстрого Анюя бурлила у бортов лодки, выдолбленной из ствола тополя.

Со страхом глядя на утлый бат, Груша повторяла:

— Матвей, я прошу тебя, будь осторожен. Качатка, ты присматривай за Матвеем Алексеевичем. Он ведь и плавать как следует не умеет.

— Однако, я и Качатка тоже не плаваем, а на батах всю жизнь ходим, — посмеиваясь, успокоил Грушу удэгеец. — Если черт не захочет, не утонешь. Зачем плавать? Человек, однако, не рыба, не кого, чтобы плавать, — рассуждал удэгеец под одобрительное хихиканье беспечного Качатки.

Лицо Груши страдальчески сморщилось. Она что-то сунула в карманы мужа, и без того набитые всякой всячиной, поправила на нем воротник рубахи.

Провожать фельдшера пришли Мария и Петр Щука, Сергей Киле, Иннокентий. Старик обиделся, почему его не берут с собой. Но Матвей Алексеевич решил, что молодой Качатка больше подходит для изнурительного путешествия. Иннокентий что-то наказывал Качатке по-нанайски, парень почтительно и согласно кивал головой.

Петр снял с плеча старую берданку и подал Матвею Алексеевичу.

— Бери, бьет без промаха.

— У того, кто стрелять умеет, — усмехнулся Мартыненко. — А на что же мне оружие?

— Бери, Матвей, — серьезно сказал Петр. — В тайге все может случиться. И зверь и человек недобрый.

— Ну про человека-то это ты зря.

— Не зря, Матвей. По Анюю бандиты еще ходят.

Матвей Алексеевич недоверчиво пожал плечами.

Что делать бандитам в глухой тайге? Но, чтобы не обидеть Петра, уложил берданку в бат.

Наконец все готово, и Мартыненко садится в лодку. Батчики упираются шестами, и суденышко медленно движется вверх по неистовому Анюю. Фельдшер хотел было помочь им и тоже взялся за шест, но удэгеец остановил его:

— Сиди тихо, Матвей. Ты не умей, сразу будем купаться в Анюе.

Анюй, правый приток Амура, стремительно бежит с гор Сихотэ-Алиня, разбивается на множество рукавов, петляющих по тайге. В главном своем течении ширина Анюя достигает трехсот метров. Из рассказов нанайцев Матвей Алексеевич знал, что Анюй — коварная река. Только удэгейцы, издавна живущие на этой реке, плавают по Анюю с необыкновенным бесстрашием.

Батчики выбирали рукава поспокойнее. Больше часа поднимались они узкой проточкой. У самой воды теснились тальники и ильмы В просветы между ними виднелись вейниковые луга с одиноко стоящими липами и тополями.

Вначале плаванье показалось Матвею Алексеевичу приятным. Только мошка досаждала, нещадно кусая руки и лицо, стоило фельдшеру на секунду приподнять сетку. А удэгеец и Качатка были без сеток, лишь повязали головы платками и опустили края на плечи.

Навстречу бату из-за кустов выскочила берестяная оморочка. В ней сидел радушно улыбающийся Иван Бельды. Узнав, что фельдшер держит путь в верховья реки, покачал головой.

— Вода большой будет, трудно будет, — сказал он озабоченно.

— Люди там гибнут, Иван, людям надо помочь,— ответил Матвей Алексеевич.

Бельды причмокнул губами в знак согласия, подумал и перебросил из оморочки в бат тайменя.

— Подарок! — сказал он. Потом пожелал счастливого пути и взмахнул веслом.

Часа через три сделали привал. Усталые парни молча лежали на траве, наслаждаясь отдыхом, а Матвей Алексеевич готовил еду. Солнце уже село, продолжать путь в темноте было опасно. Поужинав, легли спать.

Едва начало рассветать, удэгеец разбудил товарищей: пора ехать.

— Теперь, Матвей, сиди, не шевелись, — заметил посерьезневший удэгеец. — Шибко опасное место будет.

Удэгеец и Качатка положили рядом с собой весла. Скоро Матвей Алексеевич понял, зачем они потребовались. Перед путешественниками открылась таежная река во всю свою ширь. Вода неслась с бешеной скоростью. У каждого препятствия — скалы, затонувшего дерева — белели буруны. Качатка и Маха — так звали удэгейца — бросили шесты и стали грести веслами к другому берегу. Там течение было слабее.

Гребцы надрывались от натуги, но лодку сносило вниз.

Вдруг послышался гул, что-то заскрежетало. Матвею Алексеевичу стало жутко. Он не мог понять происхождения звука.

Наверно, Маха понял его душевное состояние, потому что ободряюще улыбнулся и крикнул:

— Река тащит по дну камень большой. Шибко вода в Анюе бежит. И-эх, шибко!

Матвей Алексеевич заметил, как мимо лодки стремительно промчалась сухая ель вершиной вперед. Хорошо, что гребцы увернулись от нее, а то опрокинула бы лодку, а до берега полтораста метров без малого. Пулеметной очередью барабанила мелкая галька но дну бата, поднимаемая сильной струей Анюя.

Прошли половину пути, когда бат снова подхватило и потащило вниз бешеное течение. На этот раз лодка неслась прямо на скалу, рядом с которой на расстоянии сажени прочно застрял ствол дерева. Напрасно гребли парни — лодку тащило на скалу. Тогда Маха приказал Качатке бросить весла. Удэгеец стал править прямо на скалу. Матвей невольно закрыл глаза, а когда открыл, увидел улыбающиеся лица Качатки и Махи и далеко позади оставленную скалу. Удэгеец сумел проскочить между скалой и деревом.

Плыли весь день, поднимаясь вверх по реке. Матвей уже запамятовал, сколько раз переходили от одного берега к другому, какими протоками шли. Были рукава не шире сажени, были старицы, из которых, казалось, не найдешь выхода, но Маха никогда не ошибался и снова выводил бат на реку. В одном месте течение было так сильно, что всем троим пришлось цепляться руками за скалу и так медленно продвигаться вперед. Будь Матвей Алексеевич слабее здоровьем, ему бы не перенести такого путешествия.

На четвертые сутки река уготовила путешественникам еще одно испытание. Утром шли по старице. Матвей Алексеевич помогал своим товарищам, усердно отталкиваясь шестом. Он научился не раскачивать при этом бат. Старица вывела их на главное русло.

Фельдшер давно слышал причмокивающий звук, периодически повторяющийся, словно гигантское животное пришло на водопой и жадно лакает воду Днюя.

— Сейчас вылезать будем, таскать бат будем, — с заметной досадой произнес Маха.

— А в чем дело? — спросил Матвей Алексеевич.

— Сулой, — коротко объяснил Маха.

Вдали, на свинцовой поверхности реки, Матвей Алексеевич увидел огромный водяной холм, передвигающийся то к одному, то к другому берегу.

Пришлось вытащить бат и волоком волочить по просеке, среди зарослей ясеня, тиса, дуба, кедра, липы... В подлеске был жасмин, маньчжурская лещина. Сильно пахло папоротником. Бахромчатыми перьями рос он под ногами. Только путникам некогда было рассматривать красоты дикого леса. Обливаясь потом, все трое тащили бат.

Водяной холм хорошо был виден сверху. Это сливались два мощных потока из двух рукавов. Холм часто лопался, и тогда на его месте кружились водовороты. Попадешь в такую воронку, не выберешься живым.

Лишь к концу четвертого дня пришли путешественники на стоянку орочей. Была глухая ночь, сыпал нудный дождь. Все трое промокли до нитки, обессилели от трудного перехода. Посланный на разведку Маха вернулся и доложил, что фанзы и берестяные юрты, в которых жили орочи, пусты. В одной фанзе труп мужчины.

— Однако, орочи бежали дальше, болезнь запутать, — высказал предположение Маха.

Качатка, подавленный сообщением, пугливо посматривал в сторону стойбища и подкладывал в костер сучья. Смертельно уставший Матвей Алексеевич почти безучастно слушал рассуждения удэгейца. Потом молча уставился на огонь, решая, что делать.

Из задумчивости его вывел настойчивый голос Качатки:

— Ночевать в юрту, однако, надо идти, Матвей?

— Нет, нет, нельзя! — очнулся фельдшер. — Там инфекция.

— Инфекция? — переспросил Качатка, насторожившись. — Дух такой, да?

— Почти что дух, — невесело усмехнулся Матвей Алексеевич. — В юртах осталась болезнь, оспа, понимаешь? Шалаш надо ставить.

Нарубили ельника, наспех построили шалаш.

Утром, умываясь, Матвей Алексеевич увидел в воде свое опухшее от укусов мошки лицо. «Хорош. — подумал он. — Вот бы Груша посмотрела!»

А парни, казалось, не обращали внимания на тучи гнуса. Фельдшер поторапливал их. Надо догнать убежавших от черной смерти людей, не знающих, что несут эту смерть в своих лохмотьях. Работали шестами все трое, в кровь сбивая ладони. На берегу им попадались стоптанные олочи, старая одежда, домашний скарб. Дважды заметили берестяные гробы на высоких пнях. Значит, в пути кто-то умер и похоронен по орочонскому обычаю.

— Скорее, скорее, голубчики, — подбадривал своих спутников Матвей Алексеевич.

Догнали беглецов совершенно неожиданно. За очередным поворотом реки на поляне дымились костры. Около юрт суетились люди. По берегу, у самой кромки воды, с лаем бегали собаки. Все население временного стойбища собралось встречать бат. Женщины, мужчины, дети молча наблюдали, как приехавшие разгружают лодку. Удивляло равнодушие, с каким лесные люди — по словам Махи, очень приветливые — встречают их. Только когда бат был вытащен, к Матвею Алексеевичу подошел пожилой орочон и, указав рукой на ветхую фанзу, проговорил:

— В этой фанзе можешь жить, иди туда.

— Я фельдшер, лечить вас приехал, — объяснил орочону. Матвей, шагая рядом. — От оспы лечить.

— Знаю. Мне вчера сказали. Снизу нанайцы-охотники шли. Поэтому бежать перестали. Боятся, однако, тебя сородичи. Говорят, резать будешь?

— И ты сам боишься?

Орочон гордо выпрямился. Глаза его сверкнули.

— Николай Акунка никого не боится!

— Ну и славно. Тогда помогать мне станешь.