Награда

Я вернусь

Несколько дней отсиживался дома Апа, боясь высунуть нос на улицу. Черт попутал его полезть ночью в огород, вскопанный доктором, и потоптать капустную рассаду. И откуда только стало известно, что именно он был в огороде? Эх, нет старого Чжана, не с кем посоветоваться, некому поплакаться на трудное время. А кто теперь будет снабжать Апу крепким и жгучим ханьшином? Ошибся, однако, Апа, хотел плохо сделать русскому доктору, виновнику всех бед, а выходит, хуже сделал себе самому. Капуста снова зеленеет на грядках, Апе же не дают прохода парни, которыми верховодит проклятый Кирилка.

Апа срывает зло на безответной жене, ворчит, придирается, ругает за малейшую провинность, поколачивает для острастки.

От нечего делать Апа перебирает меха. И-эх, славные меха! Большое богатство, много денег можно получить за эти меха. А деньги — сила! Он гладит меха рукой, и сердце успокаивается, топленым салом исходит из сердца злоба, яснеет ум. Апа размышляет: как выкрутиться, как снова завоевать уважение односельчан? Но — молодежь! Парни проходу не дают, стоит ему выйти на улицу, кричат, как черти: «Барсук пошел! Старый барсук пошел огород топтать». Позорить старого человека! Разве этому учат законы предков? Эх, все пошло не так, и законы предков теряют силу, как потерял ее Апа.

Вот она, медаль старшинки с орлом. Медаль потускнела от долгого лежания в сундуке. А когда-то сияла, как солнце, на груди Апы, и каждый встречный низко кланялся ему.

Апа поколупал медаль ногтем, положил обратно в сундук. И все русские... Правда, и медаль давали русские, но то — другие русские. Эти русские против богатых и, значит против умных. Матвей, Мария, учительница... Апа сплюнул. «Ушли бы русские к себе, в большие города, зачем здесь с нанай живут, зачем им это? Раньше купцы жили, так выгоду имели, меха меняли, а эти так живут...» Такого бескорыстия он не понимал.

Внезапно на ум пришла мудрая мысль. Он засмеялся, запрыгал по фанзе от восторга: как не додумался раньше?! Потом, справившись с нахлынувшей радостью, приказал жене приготовить талу из осетра, достать из тайника бутылку ханьшина и позвать трех старых охотников. Приглашенные явились, чинно ели талу, пили ханьшин. Апа шепотом беседовал со стариками.

На другой день, рано утром, он вышел из дому. Зорко осмотревшись вокруг, Апа юркнул в ближайший кустарник, где его уже поджидали вчерашние гости. Апа молча махнул им рукой в сторону Анюя.

Остров, на котором жил шаман Пору, похож на сад. У самой воды алеют цветы шиповника, к небу простирают ветви могучие ильмы и липы. Река яростно набегает на остров. Там, где мыс разрезал реку надвое, громоздится плавник, принесенный большой водой. С крутого берега к воде сбегает маленькая тропка. Чтобы попасть к шаману, нужно пристать к берегу около этой тропки и идти в глубь острова.

Редко бывают гости у шамана, потому тропинка еле заметна. Здесь всегда тихо, пахнет прелью увядших трав. Только гудят неугомонные шмели да грустно прокукует кукушка. Жилище шамана надежно прикрывает от взоров зеленая стена леса.

Приземистая фанза с одним окошком, летом открытым всем ветрам, вросла в землю. Рядом — амбар на столбах. Два эти ветхие, потемневшие от времени строения, доставшиеся Пору от прежнего шамана, обнесены грубым частоколом. На высоких столбах — черепа животных. Вытесанные из бревен бурханы безмолвно взирают на мир глазами-щелочками. Они охраняют жилище от злых духов.

Перед фанзой на обрубке дерева сидит Пору и сосредоточенно вяжет сеть. Возле ног старика бегает юркий бурундук. Полосатая спинка зверька то мелькнет в высокой траве, то покажется в куче сухих поленьев; вот бурундук, втягивая носом воздух, осторожно приблизился к Пору и посмотрел на него живыми черными глазками.

— Хлеба нет, — сердито сказал бурундуку шаман, — ягод нет. Чего дам? В тайге ищи...

Будто поняв, бурундук юркнул в тайгу.

Улыбка тронула сухие губы Пору. Если бы кто из жителей таежных стойбищ увидел его улыбающимся, был бы удивлен и озадачен: никогда не улыбается на людях шаман. Да, впрочем, если бы кто и оказался рядом, то вряд ли заметил бы эту улыбку, так скупа и мимолетна она была.

Не заметили ее и Апа со своими спутниками, тихо подкравшиеся к жилищу шамана. Они почтительно остановились, ожидая, пока хозяин обратит на них внимание. Пору продолжал вязать. Даже когда Апа кашлянул, чтобы предупредить о своем приходе, шаман не поднял головы. Опасаясь, как бы не обидеть хозяина, гости долго стояли, не двигаясь с места. Только закончив работу, Пору взглянул единственным глазом на гостей и буркнул:

— Что нужно?

— Бачигоапу! — дружно приветствовали шамана старики, приближаясь к нему.

— Вот пришли проведать тебя. Как твое драгоценное здоровье? — вкрадчиво заговорил Апа.

Старики согласно закивали головами.

Пору пристально и насмешливо посмотрел на Апу, тот отвел глаза в сторону. Пору понимает, когда говорит правду, а когда лжет человек. Не за этим пришел, другая забота привела на остров пронырливого старшинку.

Старики, сопровождающие Апу, почтительно помалкивают, предоставив ему самому вести переговоры с шаманом.

— Верно, проведать пришли, — заторопился Апа, стараясь смягчить сердитого шамана. — Подарки принесли.

Апа стал выкладывать из берестяной сумки приготовленную женой талу, просяную кашу с медвежьим жиром, какую едят только в дни медвежьего праздника. На сухом пне, заменившем стол, появилась бутылка ханьшина, настоянного на табаке.

При виде угощения шаман оживился. Он сложил неоконченную сеть, принес из фанзы выщербленные фарфоровые чашечки и молча расставил их на широком срезе пня. Жестом пригласил присаживаться. Все уселись вокруг пня. Апа разлил водку. Закусывали рыбой. Шаман неторопливо брал рыбу, облизывал пальцы.

Некоторое время молчали. Первым заговорил Апа.

— Мы к тебе с просьбой, великий шаман, — льстиво начал он. — Шибко трудно стало жить нанай. Законы предков нарушаются, молодые смеются над стариками, уважать их перестали, слушать перестали.

— Меня слушают, с достоинством произнес Пору, налив себе водки.

— Тебя слушают! — подхватил Апа. — Потому и пришли к тебе за советом и помощью. А нас-то не слушают. Меня молокососы обозвали грязным барсуком. Ты слышишь, великий шаман?

Еле заметная тень усмешки тронула пергаментное лицо Пору. Он не сразу ответил на патетический вопрос Апы. Допил остатки водки, потряс чашечкой вокруг себя, по привычке ублажая духов, своих помощников, потом только ответил:

— Слышу.

Апа заерзал от нетерпения.

— А что скажет великий шаман? А не скажет ли он, что глупых мальчишек учат русские? Не скажет ли он, что русские принесли нанайцам неверие в законы предков?

Апа стал убеждать Пору в том, что русские принесли беды на их головы. От них все. Разве посмела бы жена Сайла убежать от него, своего хозяина и владельца, уплатившего богатый выкуп ее родителям?

— О каких русских говорит Апа? — неопределенно заметил шаман, потянувшись к бутылке.

Старики следили за движением его руки, как следят собаки за руками хозяина, разделывающего тушу медведя.

— Все русские приносят нам несчастье! — воскликнул убежденно Апа.

— Русские были и раньше. Они не сегодня пришли в стойбище, — дипломатически пояснил шаман.

— Но то совсем другие русские. Те, которые были при царе, не трогали шаманов, не высмеивали их, не оспаривали их власти над духами. Те русские дали Апе красивую медаль с орлом. И когда шаман приходил в гости к старшинке Апе, то всегда уходил с толстым брюхом, уходил с подарками. Так ведь?

Шаман кивнул уродливой головой. Он быстро пьянел, хотя глаз его смотрел на людей трезво и пристально. Только трясущиеся руки выдавали старика.

— Русские бывают всякие, — проговорил шаман, ставя чашку на пень. — Матвей-доктор лечил меня. Совсем умирал Пору, а он вылечил.

Апа вытаращил глаза на шамана. Лицо его выражало крайнюю степень огорчения. Он ждал, что еще скажет шаман, но Пору снова надолго умолк.

— А может, он и напустил на тебя болезнь? — нашелся, наконец, Апа, и глазки его торжествующе засверкали.

Теперь надо действовать решительно. Апа наклонился к шаману и жарко зашептал ему на ухо, словно боясь, что слова его могут услышать русские:

— Надо много шаманить, Пору, чтобы русские ушли из стойбища. Много шаманить, понимаешь?

Пору кивнул головой.

Старики, не принимавшие участия в беседе, дружно поддержали заплетающимися языками:

— Надо шаманить.

— Пусть уходят русские!

— И доктор, и учительница, и другие...

Шаман закурил трубку, услужливо поданную гостями, и задумался. Его не торопили.

— Наступит ночь, Пору будет звать духов, — заискивающе подсказал Апа. Ему не терпелось покончить с переговорами и услышать твердый и ясный ответ шамана.

Долго размышлял шаман, даже закрыл здоровый глаз.

— Ты спишь, великий шаман? — спросил Апа.

— Нет, я не сплю.

— Мы ждем, что скажешь?

— Я скажу... Пору не будет звать духов... — Голос шамана прозвучал бесстрастно и глухо.

Апа подскочил на месте, взмахнув в изумлении руками.

— Пору боится русских? — язвительно хихикнул он, еле сдерживая раздражение.

— Пору не говорил этого, — глаз шамана сердито сверкнул.

Апа невольно поежился, словно его обрызгали холодной росой.

Шаман важно добавил:

— Пору говорил со своими духами, они не хотят ссориться с русскими духами.

О русских духах Пору придумал сейчас. Не знал Апа, что не одну ночь провел шаман в исступленных беседах с духами, пока убедился в их бессилии. Зачем же он будет подвергать риску свой авторитет еще одним неудачным общением с духами? Пору много лет живет на земле и многое знает...

— Я хорошо буду платить!.. Старики, скажите

Пору, что Апа будет хорошо платить, — обратился он за помощью.

— Он хорошо заплатит, — дружно подтвердили старики.

— Я сказал! — резко ответил Пору, поднялся с земли и ушел в фанзу.

Обескураженный неудачей, злой, как хорек, возвращался домой Апа, сожалея в душе, что зря была выпита водка.

Жена, отворившая Апе дверь, отшатнулась в испуге, увидев его рассерженное лицо.

— На рыбалке был? — пролепетала она, отступая.

— На рыбалке, — буркнул Апа, грубо отстранив ее с прохода. — Что стоишь? Чай давай! Ханьшин достань под капами.

— Новости есть, — робко сказала женщина.

— Ну? — покосился Апа.

— Пароход был. Русских много приехало.

— Какие русские? — поперхнулся Апа, багровея от натуги.

— Петр приехал, с ним много людей. Книги привезли для школы. Учить будут по ним, говорят.

— Учить, учить. Дура, что понимаешь! — в бешенстве заорал Апа, бросая в угол шапку. Как рассерженная рысь, метался он по фанзе, вслух проклиная русских с их книжками, лекаря, совсем поглупевшего шамана. А жена не могла понять причины его гнева и жалась в углу, дрожа от страха.

Иннокентий осматривал свой огород. Табак рос быстро, и старик уже срывал иной раз нежные листочки, сушил их на камельке и набивал зеленой трухой трубку. Табак еще сильно отдавал травой, был слабоват, но Иннокентий жмурился от удовольствия, покуривая трубочку.

Сейчас он неторопливо выбирал листья посочнее и обламывал, чтобы насушить и нарезать.

Иннокентий первым в стойбище решил заняться огородом. Он внимательно следил, как лекарь копал грядки, высаживал рассаду, сеял какие-то семена. А когда узнал, что на земле может расти и табак, не утерпел, взялся за лопату, вскопал кусок земли у своей фанзы.

Припоминает старик, как пришел Апа и сказал:

— Зачем землю роешь? Клад хочешь найти?

По ехидному тону Иннокентий догадался: пришел, чтобы посмеяться над ним.

— Табак буду садить, — как можно спокойнее ответил Иннокентий.

— Глупый ты человек, — презрительно заявил Апа. — Всегда глупым был, таким и остался, хотя голова твоя седая. Чжан говорил, что на нашей земле ничего не растет, кроме травы.

— У русских растет, — упрямо сказал Иннокентий, досадуя, что Апа вносит в его душу сомнение. А когда человек сомневается, так и простого чебака из реки не вытащит, а тут огород...

Не поддался Иннокентий лисьим уговорам старшинки и хорошо сделал. Вон какой табак вырос, густой и пышный! А вот капуста пропала почти. Чахлые синие листья и не собираются завиваться. Если по правде, так капуста не растет потому, что Иннокентий совсем не ухаживал за нею. Но это обстоятельство его нимало не беспокоило. Капусту он никогда не ел. Другое дело — табак. Около стены фанзы на припеке буйно росла крапива. Ни поливки, ни прополки не просит. Почему бы не расти так табаку и капусте?

Не боясь обжечь руки, Иннокентий рвет пучки крапивы и складывает их на землю. Пусть подсохнет. Крапива пойдет на изготовление крепких ниток, а нитки рыбаку всегда нужны.

— Иннокентий! — слышит он голос Кирилки.

— Не глухой, — ворчит старик.

— Тебя Петр зовет. И Матвей Алексеевич.

— Приехал Петр? — оживился Иннокентий. — Почему не слыхал?

— Он на катере подъехал, — объяснил Кирилка. — Ты приходи. Петр говорит: очень нужен... А капусту надо полоть, мапа Иннокентий, — вежливо заметил Кирилка, окинув взглядом маленький огород старика.

— Сам знаю, иди куда идешь, — с досадой произнес Иннокентий.

Кирилка ухмыльнулся и убежал.

В чистой горнице Петра пахло мятой. Петр и Матвей Алексеевич сидели за столом и пили крепкий чай.

Мартыненко слушал рассказы друга, и ему хотелось побывать в Хабаровске, самому посмотреть на веселую сумятицу новой стройки, походить по улицам города, в котором прожил много лет, на время уйти из тишины.

— Скучаешь здесь? — сочувственно спросил Петр, кладя руку на плечо Матвея Алексеевича.

— Да, иной раз тянет... А ты как догадался? Не шаман ли ты, Петр? — засмеялся Мартыненко.

— По себе знаю. Я тоже к многолюдству привык. Работал всегда в артелях, потом в армии столько лет. Но ведь надо же кому-то жить и в деревне? Кто ее на ноги будет поднимать, если все по городам разбегутся?

— Я рад, что ты приехал. Признаться, соскучился по тебе, — сказал Матвей Алексеевич.

Петр кашлянул виновато.

— Вдвоем всегда лучше...

— Какие-то новые планы у тебя? — догадался Матвей Алексеевич.

— Планы такие, Матвей, что опять мне дорога выходит казенная. Я тебе еще не успел сказать. На Нижний Амур еду, прииски организовывать поручили. Такое дело... Со мной тут спец один едет, по золотодобыче. — И, видя, что сообщение огорчило фельдшера, мягко добавил: — Да я ненадолго. Налажу все — и в Тайхин. Маша здесь останется. Нам тут с тобой дел еще много. Школу новую надо строить, больницу, клуб, дома для каждой семьи, фанзы все — к черту! Леса-то сколько, а народ в халупах ютится, стыдно прямо...

Матвея Алексеевича всегда подкупала горячая убежденность Петра в правоте своего дела. Не слишком-то грамотный — учиться было некогда: то война, то заботы хозяйственные, — он всегда находил, однако, правильные решения.

— Бачигоапу!

-— Здравствуй, Иннокентий! — обрадовался Петр.

— Звал?

— Звал, старина. Проводник мне нужен, понимаешь? Золотые прииски еду открывать. Тайга незнакомая, а тебе все места известны. Ты на Мяочанский хребет ходил?

Старик вынул трубку из кармана, задымил, обдумывая предложение.

— Поведу, — сказал он наконец. — Дорогу знаю. Партизан там водил, охотился маленько.

Пусть ненадолго покидают тебя друзья, а все равно печаль на сердце. Не успел Мартыненко проводить Петра и Иннокентия, как собралась домой в отпуск Аня.

Чуть свет пришел Матвей Алексеевич в амбулаторию, чтобы написать заявление и автобиографию. Временами он слышит тонкий голос девочки и предостерегающий шепот Сайлы: «Тише, доктор пишет». Мартыненко отправит с Аней документы в Хабаровск на заочные курсы повышения квалификации. Он пишет и думает: «Аня, Аня, привыкли к тебе, как к родной дочери! И щемит сердце, как подумаешь: теперь долго не увижу тебя. Жизнь полна разлук, и чем старше становишься, тем тяжелее они. Жизнь, как рассказать о тебе на нескольких страницах? Толстой книги мало, чтобы изложить все события, затронутые в скупых строчках автобиографии. Тут пришлось бы рассказать о днях, проведенных на фронте, о работе в полевом госпитале. Что днях — годах! Потом дезертирство с ненавистного фронта. Более трех месяцев добирался до родных краев по взбудораженной гражданской войной стране. «Скрывался в Хорской тайге» — звучит буднично. На самом деле это голод, скитание по таежным дебрям, случайные заработки у зажиточных мужиков. Потом партизанский отряд. Когда это было? Да, в апреле 1919-го...

Или вот еще одна запись: «С июня 1927 года по настоящее время работаю в стойбище Тайхин».

И все. Официальный документ требует краткости...

Матвей Алексеевич дописывал автобиографию, когда за деревянной перегородкой послышался предостерегающий шепот Сайлы: «Матвей Алексеевич пишет, подожди маленько...»

По голосу он узнал Аню.

— Пусти ее, Сайла! — крикнул Мартыненко. — Я уже закончил свои мемуары. Входи, Анечка, входи, дорогая. Собралась?

— Я готова, Матвей Алексеевич!

Аня оживлена, немножко рассеянна, как всякий отправляющийся в дорогу человек.

Матвей Алексеевич уложил в конверт документы, надписал адрес.

— Вот и все. Передашь в Комитет народов Севера, председателю. Он переправит куда нужно. Не потеряй.

— Что вы, Матвей Алексеевич! — Девушка вскочила со стула, прижимая конверт к груди.

— Значит, едешь?

— Еду, Матвей Алексеевич, — с грустью сказала Аня.

— Признаться, жалко мне с тобой расставаться, Анечка, привыкли мы к тебе.

— И я привыкла. Вы такие милые... Но ведь, Матвей Алексеевич, — виновато заглядывая ему в глаза, сказала Аня, — мама ждет... Так хочется повидаться...

— Конечно, поезжай.

— Мне еще на курсы предлагают, трехмесячные...

— И на курсы оставайся. Я вот и то собираюсь учиться. Такое время, дочка.

Впервые назвал он Аню дочкой, и это растрогало ее. Ане вдруг захотелось многое сказать Матвею Алексеевичу. Порывисто схватив его руку, она прижалась к ней щекой. Он ласково погладил девушку по голове.

— Матвей Алексеевич, — подняла лицо Аня. — Вы не будете смеяться, если я спрошу вас кое о чем?

— Когда же я над тобой смеялся, Анечка?

— Скажите, что, по-вашему, счастье?

— Ого! Задала ты мне задачу! А если я и сам не знаю?

— Вы знаете!

— Ну, как тебе сказать, милая девчушка, — Матвей Алексеевич задумчиво потрогал бородку обожженными карболкой пальцами. — Каждого человека волнует вопрос о счастье, и каждый своими путями приходит к решению. Признаться тебе, я сам порой задумываюсь над смыслом человеческого счастья. Понятие-то очень и очень пространное, да... Но мне кажется, что я кое-что постиг. По-моему, настоящее счастье человек испытывает тогда, когда способствует счастью своего ближнего. Я имею в виду счастье, благополучие большинства людей. Понимаешь?

Надо быть уверенным, что делаешь именно то, что нужно людям. Без такой уверенности и счастья не будет. Вот ты, например, прожила в стойбище зиму. Обучила читать и писать людей, глаза им открыла, можно сказать. И тебе — радость. Верно ведь? Отдавать людям все, что есть в тебе хорошего, отдавать до тех пор, пока бьется сердце, — вот истинное счастье.

— Пока бьется сердце... — задумчиво повторила Аня. Опершись подбородком на ладони, она доверчиво смотрела Мартыненко в глаза. — Как вы хорошо говорите, Матвей Алексеевич. И я вам завидую. Вы такой цельный, самоотверженный... Пока бьется сердце... Я понимаю, служение людям — высшее призвание человека. Знаю это со школьной скамьи. Я хочу все понять, проникнуться этой мыслью, а не получается у меня, не получается, чтобы до конца, искренне...

— Не торопись упрекать себя, Аня. Ты молода, я не учел твоего возраста, когда говорил о счастье, — Матвей Алексеевич встал, прошелся по комнате. Половицы поскрипывали под тяжелыми шагами. — Видишь ли, я сужу обо всем с высоты своих сорока шести лет. А тебе девятнадцать. Я забыл о самом сердце, о молодом сердце. Человеку нужно полное счастье, не кусочек, а полное счастье. Нужна любовь, семья, верные друзья. Чтобы приносить людям счастье, надо самому быть счастливым. По-моему, аскетизм и самоотрешенность носят в себе элементы самого грубого эгоизма, если говорить напрямик.

— Значит, вы эгоист! — неожиданно заметила Аня не без лукавства.

— То есть почему?

— Я знаю, как вам здесь трудно. А ваши поездки по таежным селениям? А ваши хлопоты? И тете Груше разве легко? Вы могли работать в Хабаровске в первоклассной больнице, жить в городе.

— Ну уж, не так трудно, как ты тут наговорила, — пробормотал Матвей Алексеевич. — Даже наоборот. Я здесь сам себе начальник, что хочу, то делаю, огород у меня, корову покупаю, словно кулачок какой-нибудь, а ты — трудно.

— Матвей Алексеевич, не оправдывайтесь, я рассержусь на вас, — не уступала Аня, — я ведь так хорошо вас знаю.

— Когда ты успела меня изучить, девчонка? — с деланным недовольством хмурил брови Матвей Алексеевич. — Ишь ты какая вострая. Ну ладно, хватит! Тебе еще собираться надо. Сайла, закрывай амбулаторию, мы пошли!

Груша сама собирала Аню в дорогу, укладывая ее вещички. Жаль было расставаться с милой девушкой. Груша немного всплакнула, вспомнив приемного сына. Где-то он теперь? Потом попросила Аню, как только приедет во Владивосток, отнести письмо к начальнику порта. Письмо в синем плотном конверте Груша положила на самый верх, чтобы сразу бросилось в глаза Ане.

Маленький дом Мартыненко заполнился гостями. Тут были Сергей Киле, Кирилка и Сайла, Иван Бельды с женой, ученики и ученицы Ани. Она сердечно пожимала руку каждому новому гостю, немного смущенная общим вниманием.

К пароходу шли неторопливо. К провожающим присоединялись новые люди. Каждому хотелось сказать теплое слово учительнице. Женщины совали Груше скромные подарки: «Учительнице передай,— шептали они, — пусть назад приезжает».

А на берегу веселая кутерьма. Предприимчивые пассажиры обменивали застиранные косоворотки и видавшие виды военные гимнастерки на соленую рыбу, самодельные гребешки. У самой воды пристроился с бумажными игрушками торговец-китаец.

— Возьми, — просит Чокчо, указывая на корзину с игрушками. — Там много.

— Денег нет, Чокчо, — удерживала мальчика Сайла.

— Ты что, Чокчо, капризничаешь? — спросил Кирилка.

— Игрушку, — указал мальчик на торговца.

— Идем купим.

Сайла счастливыми глазами проводила их. Кирилка выбрал мячик и зубастого дракона, расплатился с китайцем. Чокчо прижимал драгоценные подарки к груди и смеялся от радости.

— Смотри, дядя взял.

— Зачем, Кирилка, тратишь деньги зря? — смущенно заметила Сайла.

— Что — деньги! — пренебрежительно повел он плечом. — Игрушка нужна детям.

Рассеянно слушая наставления Груши, Аня видела, каким счастьем светится лицо Сайлы, о чем-то разговаривающей с Кирилкой. Любит Сайла Кирилку. И он ее любит. Стало немножко грустно, ей еще никто и никогда так не смотрел в глаза.

— Анечка, лодка подошла, — Груша обняла девушку.

Лодку сразу же заполнили провожающие, хотя и ворчал усатый матрос:

— До Хабаровска будете провожать?

Оставшиеся на берегу кричали:

— Счастливый путь, учительница!

— Ждать будем!

С бьющимся сердцем слушала Аня прощальные слова, и слезы невольно застилали ее глаза. Она уткнулась в плечо Груши. Груша сама плакала, поглаживая плечи девушки.

— Э-э! Да у нас глаза на мокром месте, — пошутил Матвей Алексеевич, хотя у самого подозрительно першило в горле.

Скромные вещички Ани подали на борт. Матрос унес их, назвав номер каюты. Последний раз пожимала Аня тянущиеся со всех сторон дружеские теплые руки.

С шумом повернулось гребное колесо, лодка медленно отодвинулась от борта парохода. Неуклюжее колесо ускоряло движение, обдавая брызгами. Аня ничего не замечала, стояла у перил и смотрела на берег. Сейчас она особенно остро почувствовала, что сердце ее там, на берегу.

Вот вышли из лодки люди, поднимаются на высокий уступ, чтобы лучше видеть пароход.

Все дальше отплывает он, все меньше становятся фигурки людей. Вот уже на песчаном уступе глаза различают только фигуру Матвея Алексеевича в белой полотняной рубахе. Он машет руками. Нет, видны и другие, и они машут и что-то кричат. Аня понимает: «Возвращайся!»

— Я вернусь! — отвечает им Аня, смеясь и плача. -— Я обязательно вернусь к вам!

Сейчас ей особенно дороги эти люди. Неужели всегда должны быть разлуки, чтобы по-настоящему оценить дружбу и радость встреч?

Проплывают мимо зеленые берега, острова, поросшие кудрявым тальником. Скоро за поворотом скроется песчаный утес, на котором стоят близкие ее сердцу люди. Мелькает птицей белый платочек в руке тети Груши.

— Я вернусь, — шепчет Аня. — Вернусь...