Награда

Встреча

Часа через три фанза, отведенная Матвею Алексеевичу, была превращена в амбулаторию. Наскоро поев, он обмылся до пояса в речке, надел белый халат, предусмотрительно уложенный Грушей в багаж, и пошел осматривать обитателей стойбища.

Начал с семьи Акунки. В тесной юрте на шкурах металась в бреду жена. Мальчик и девочка испуганно жались в углу, глядя на человека в белом изумленными глазами.

Матвей Алексеевич осмотрел больную, выслушал сердце. Сыпь, высокая температура — натуральная оспа! Может, и дети заражены? И сам Акунка?..

Фельдшер раскрыл саквояж, разложил на чистой салфетке вакцину и перо-скальпель для прививки. Акунка настороженно следил за приготовлениями. Дети попрятались за его спиной, изредка с опаской выглядывая оттуда.

— Надо прививать оспу, — сказал Матвей Алексеевич. — Ведите сюда девочку.

— Нет, — решительно сказал Акунка. Лицо его побледнело, глаза сердито сощурились.

— Ты что, хочешь, чтобы и она заболела? — укоризненно спросил Матвей Алексеевич.

— Не хочу. Она не болеет. Жена болеет, жену лечи.

— Но ведь жена твоя недавно тоже была здорова, а потом болезнь пристала к ней, — убеждал фельдшер. — Так может случиться и с девочкой, и с сыном, и с тобой.

Акунка молчал.

Матвей Алексеевич услышал за спиной дыхание людей. У откинутого полога юрты стояли жители стойбища и прислушивались к разговору.

Неожиданная мысль пришла в голову Матвея Алексеевича. Он засучил рукав рубахи, обнажил руку и позвал Качатку.

— Подержи-ка мне рукав, Качатка, — приказал он.

Парень осторожно взялся за руку фельдшера. Матвей Алексеевич протер спиртом кожу, потом сделал три царапины скальпелем — прививку.

Орочи затаив дыхание наблюдали.

— Вот и все. Кто сделает на своей руке такие царапины, тот будет здоров. Неужели ты, Акунка, боишься таких ничтожных царапин?

Вопрос фельдшера обидел Акунку. Он отстранил рукой дочку, шагнул к Мартыненко, расстегнул на груди куртку Глубокие белые шрамы исполосовали крутую грудь охотника.

— Во! Мапа-медведь царапал. Акунка домой пришел и мясо малы принес, — с гордостью сказал он.

— Акунка хороший охотник, — подтвердили жители стойбища.

— Царапай маленько, — улыбнулся орочон и доверчиво протянул руку. Он смело смотрел в глаза лекарю, пока Матвей Алексеевич проводил скальпелем по смуглой коже, но все же капельки пота выступили на лбу охотника. Непонятное всегда страшит, даже самого смелого.

Мартыненко привил оспу и детям Акунки. Матвей Алексеевич собрался было укладывать саквояж, но Качатка удержал его.

— Мне тоже надо привить, — и протянул оголенную руку.

О том, что произошло в чуме Акунки, быстро узнали все обитатели стойбища. И все же каждого приходилось уговаривать. Рослый коренастый орочон, смело идущий с копьем на медведя, морщился, когда фельдшер делал надрезы на его руке. Горячо убеждал орочей делать прививки Качатка, охотно показывая желающим, что и ему резал кожу русский лекарь.

Он носил за Матвеем Алексеевичем саквояж, и вид у него был важный. Как же, гибель страшной болезни носит Качатка в своих руках! Сам шаман Пору струсил бы! Сообразительный, схватывающий все на лету, Качатка взялся протирать спиртом руки пациентов. Лицо его сияло. Помощник русского лекаря, не шутка!

Маху не привлекала работа Матвея Алексеевича. Относился он к лекарю с уважением, но, как и орочи, побаивался острого ланцета и вакцины в стеклянных трубочках. Ему непонятен был смысл такого лечения. Ни бубна, ни пения. А как злые духи узнают, что людей лечат? И он с удовольствием отправился выполнять просьбу лекаря — побольше наловить рыбы. Напуганные болезнью, орочи почти забросили охоту и рыбную ловлю и теперь голодали.

Махе повезло: с помощью ребятишек он набил острогой много рыбы. Под вечер на берегу запылали костры, в котлах варилась уха. Орочи повеселели. Рыбы хватило всем.

Матвей Алексеевич и его спутники ужинали у юрты Акунки.

— Льду бы достать. Лед на голову больной нужно класть, чтобы жар не так донимал, — вслух размышлял Матвей Алексеевич. И сам улыбнулся своей наивности. Откуда взяться льду в тайге в разгар лета?

Орочон молча выслушал лекаря и ушел. Через полчаса он подал Матвею Алексеевичу кусок льда. При свете костра лед искрился, как хрусталь, с граней падали прозрачные капли.

— Где взял? — спросил удивленный фельдшер.

— В тайге. От зимы до зимы не тает. Орочи рыбу там держат.

«Естественный ледник», — подумал Матвей Алексеевич. Он слышал от нанайцев, что в глухих распадках, куда не достигают солнечные лучи, все лето держится лед.

— Побольше пить давай жене, — поучал Матвей, — чаю давай, сколько захочет. Сердце у нее крепкое. При оспе пить больше надо.

— Нет чай, — грустно сказал Акунка. — Давно нет. Был соболь — чай был, порох был. Теперь нет соболя. Пе разрешают ловить.

Матвей Алексеевич уже лег спать, когда в фанзу вошел Акунка.

— Говорить хочу, — тихо произнес он.

— Говори, Акунка. С женой плохо?

— Меня лечил маленько, детей, жену лечил, спасибо. Брата полечи, ребят его, жену.

— Но я ведь всех осмотрел сегодня? — забеспокоился Матвей Алексеевич и стал натягивать сапоги.

— Не сейчас, — жестом остановил его Акунка. — Завтра пойдем. Брат ушел выше по Анюю. Полдня плыть.

— Только одна семья брата ушла? — допытывался фельдшер.

— Две семьи. Его сородичи.

Положение осложнялось. Значит, опасная болезнь унесена дальше в тайгу. Кто знает, может, брат Акунки добрался до другого стойбища, и ничего не подозревающие люди теперь тоже заражены.

Раздосадованный Матвей Алексеевич долго не мог уснуть. Он ворочался на пахнущем смолой лапнике и вздыхал. Маха давно посвистывал носом, но Качатка тоже не спал. Он придвинулся к Матвею Алексеевичу.

— Матвей, а я могу лечить людей? — спросил и сам испугался своей дерзости, даже голос задрожал от волнения.

— А почему не можешь? Вполне можешь, — спокойно ответил Мартыненко. — Только учиться много надо.

— Я буду учиться, — оживился Качатка. — Увидишь, правду говорю!

— А сам в школу не стал ходить.

— Без школы разве нельзя?

— Любая наука начинается со школы, Качатка.

— В школу пойду, — пообещал парень.

Над фанзой монотонно шумели деревья. Матвей Алексеевич стал было засыпать, но его разбудил шепот Качатки:

— Матвей, хочу имя сменить. Мария сказала: словно рыба ты, Качатка. Есть такая рыба в Амуре. Матвей, помоги имя менять. Болеет человек, имя меняют, чтобы злой дух-черт не нашел его.

— Но ты ведь не болеешь? — сонно спросил Матвей Алексеевич.

— Пусть я буду вроде больной. Помоги имя найти.

— Качатка... Ты привык к букве «к», — размышлял Матвей. — На эту букву есть хорошее имя: Кирилл. У меня на фронте друг был, санитар, Кириллом звали.

— Кирилка? Хорошо! — обрадовался новому имени Качатка.

— Можно и Кирилка и Кирюшка...

— Зови меня теперь Кирилка. Сразу три имени! — восхитился парень, повторяя вслух необычно звучащее имя. — А твой отец тоже лекарь был?

— Мой отец был крестьянин. Землю пахал, хлеб сеял. Когда мне исполнилось двенадцать, — а я был седьмым у отца, — стал пасти свиней у помещика. Исполнилось пятнадцать, я ушел в Донбасс на шахту. Коногоном стал...

Боясь пропустить слово, слушал Качатка Матвея Алексеевича. Каждый день люди опускались в глубокую яму, чтобы добывать блестящий каменный уголь Он ясно представлял себе, как молодой Матвей погоняет лошадь, впряженную в вагонетку. Вагонетку он, правда, сравнивал с нартами, но лошадь ему была знакома, видел, как по Амуру зимой на конях возят почту. Качатке стало жалко Матвея, когда он рассказал, как во время забастовки его в кровь избили нагайками жандармы...

— Зачем без ножа ходил, нож надо было взять тебе! — разволновался Качатка.

Матвей Алексеевич улыбнулся и замолчал, притворился спящим. Парень пытался продолжать беседу, но вскоре тоже умолк.

Вот уже две недели живет в стойбище Матвей Алексеевич. Маху он давно отпустил домой: подвернулись попутчики-удэгейцы. Прививки прошли нормально, и теперь все здоровые застрахованы от оспы. Заболевшие получают помощь, и многие уже поправляются. Акунка, первым преодолевший страх перед лекарем, преобразился, воспрянул духом. Он оказался энергичным, предприимчивым человеком, умелым охотником. Акунка уговорил своего брата вернуться в стойбище и сделать прививки всем членам семьи. Сейчас он сидит на порожке фанзы и смотрит, как Мартыненко подстригает бороду.

— Жена сегодня есть попросила, — сообщил Акунка. — Придешь, посмотришь жену?

— Приду, Акунка. Качатка где?

— За кабаном пошел. Сегодня я кабана убил,— небрежно бросает Акунка. — Хорошее мясо. Все сразу принести не мог. Качатка пошел. Теперь все люди кушать будут. Еще два кабана ходят в тайге, стрелять будем.

Матвей Алексеевич слушал Акунку, а сам думал о том, как сильно развито чувство коллективизма у этих лесных людей. Ни один охотник или рыбак и не подумает попользоваться добычей сам. Он обязательно разделит всем поровну. Не забудет и одинокого старика или сироту. Да сирот тут в том смысле, в каком понимают русские, нет. Осиротевших детей берут на воспитание родственники, нет родственников — члены рода.

— Матвей, ты сохатиные рога хотел. Вот рога, — Акунка показал великолепные ветвистые рога. — Одежду вешай, хорошо, — посмеивается Акунка, довольный, что обрадовал лекаря подарком.

Охотник, видимо, еще что-то хотел сказать. Но таков уж Акунка: не любит сразу выкладывать все новости. Лесной человек не торопится: все скажешь, потом говорить нечего будет. И слушатель не должен его торопить. Поэтому фельдшер помалкивает, занимается своими делами. Вот Акунка выколотил трубку о порожек, поднялся, аккуратно одернул короткую кожаную куртку, расшитую орнаментом, и проговорил нарочито равнодушно:

— С верха Анюя родичи пришли. Сказали: сам Арсеньев идет на батах сюда.

Известие обрадовало Матвея Алексеевича. Еще до революции ему приходилось видеть замечательного ученого Арсеньева. В Хабаровске он не раз бывал на лекциях Арсеньева, читал его книги. И вот представляется возможность познакомиться с отважным путешественником.

С нетерпением ожидал Матвей Алексеевич приезда Арсеньева, но тот появился неожиданно. В обед, когда Мартыненко пил с Кирилкой чай возле дымокура, к костру подошел высокий стройный человек в выгоревшем синем френче, широкополой шляпе, в удэгейских мягких унтах. У гостя были голубые приветливые глаза на загорелом волевом лице.

— Матвей Алексеевич? — спросил он. — Здравствуйте, дорогой, будем знакомы. Арсеньев.

Фельдшер крепко пожал Арсеньеву руку, помог снять сумку, перекинутую через плечо. Послал Кирилку за рыбой, припрятанной в садке.

— Мы уже знакомы заочно, — объяснил Мартыненко. — Да кто вас не знает на Дальнем Востоке, Владимир Клавдиевич!

— И я о вас наслышан, о вашем необыкновенном врачевательном искусстве, — с улыбкой сказал Арсеньев.

— Небось говорят, что я мертвого могу оживить?

— Вот-вот, что-то в этом роде. Ничего, преувеличение полезно. Надо, чтобы люди поверили в могущество медицины.

— А неудачи? Можно и скомпрометировать медицину.

— Что ж, неудачи бывают в любом деле. И это тоже поймут. Стоит только объяснить. А люди тайги — народ смышленый, в этом вы, наверно, убедились...

Арсеньев снял френч, умылся, причесал назад посеребренные сединой волосы.

К фанзе подошли его спутники. Владимир Клавдиевич всех представлял фельдшеру, давая нм шутливые характеристики.

Пообедав, спутники Арсеньева ушли отдыхать, а Владимир Клавдиевич устроился на валежнике, вынул планшет и стал заносить пометки на маршрутную карту. Работая, он рассказывал о прежних своих походах.

— Надо обладать мужеством, чтобы совершать такие путешествия, — не удержался Матвей Алексеевич.

— Полноте! — возразил Арсеньев. — Привычка и еще любовь к избранному делу. Ваша профессия требует большего мужества.

— Я читал ваши книги с удовольствием, — продолжал Матвей Алексеевич. — Вы влюблены в природу Дальнего Востока. Вы романтик.

— Вот-вот, все так обо мне и отзываются; может, не все, но многие, — с грустью заметил Арсеньев. — И письма пишут. «Романтику и путешественнику, певцу дальневосточной природы», и все в таком роде.

— Так что ж тут плохого? — удивился Матвей Алексеевич.

— Я не о том. Иной раз люди представляют меня этаким чудаком, готовым всю жизнь прожить в тайге, изучая ее флору и фауну, прокладывая новые маршруты по ее зеленому морю. Но мне мало этого, дорогой мой Матвей Алексеевич. Не горы и реки, не полезные ископаемые, не красоты ландшафта я считаю главным и самым дорогим в этом великолепном крае, а человека! Человек — украшение наших восточных земель! И все труды мои подчинены тому, чтобы заставить природу лучше служить человеку. И долгие годы, знакомясь с Дальним Востоком, я переживал горечь от сознания, что неуютно и трудно жить здесь людям. Вы сами убедились, как еще плохо живут коренные жители этой земли. Голод, болезни, бескультурье. А ведь нанайцы, удэгейцы, орочи — богатейшие люди. В их распоряжении необозримые пространства, множество зверя. Парадокс, согласитесь? Я не раз над этим задумывался, особенно в молодости. Строил планы возрождения северных народов... — Арсеньев усмехнулся: — Только планы были наивны и беспочвенны. В них преобладали мотивы благотворительности. Требовалась же, как я позднее понял, коренная ломка общественного строя, социальных порядков. Теперь-то мне ясно, что вызовет к новой жизни лесных людей, а тогда я не понимал.

— А цель вашей нынешней экспедиции? — поинтересовался фельдшер.

— Отыскиваем удобные места для заселения. Ведь что получается: в центральной части страны есть районы густонаселенные, а тут пустуют миллионы гектаров. А сколько леса? А золото, олово, уголь? Правительство правильно поступает, планируя заселение Дальнего Востока. Сюда в скором времени приедут тысячи людей. Села, города вырастут, протянутся удобные дороги. Я считаю эту свою экспедицию самой полезной, самой нужной и целеустремленной.

— Владимир Клавдиевич! — воскликнул Мартыненко. — Вы говорили, что не романтик, не певец... Но позвольте и мне назвать вас романтиком.

— И вы туда же! — сказал Арсеньев и молодо рассмеялся.

Матвею Алексеевичу нужно было сделать обход больных. Арсеньев вызвался его сопровождать.

— Вы бы лучше не рисковали, Владимир Клавдиевич, — предупредил фельдшер. — Оспа, знаете...

— Ничего, я оспу прививал. Или вы в свою медицину не верите? — пошутил Арсеньев.

В одной из фанз на кане лежал старик. Пока фельдшер поил больного с ложки, Арсеньев пристально всматривался в высохшее лицо старого человека.

— Отец, а ты не Макар Намука?

Старик зашевелился на своем ложе, попытался приподняться.

— Макар, верно. Ты капитан Арсеньев? Давно тебя видел, много зим прошло.

— Много, отец, много, — присаживаясь на кан, заговорил Владимир Клавдиевич. — В девятьсот восьмом ты мне помогал идти по Анюю. Помнишь, чуть под лед не угодили вместе с батом? Не ходишь больше на бате, соболя не бьешь?

— Глаза плохо гляди, ноги слабый совсем, — печально отвечал Макар.

— Ничего, Макар, мы еще с тобой поплаваем по Анюю, — успокаивал старика Арсеньев.

— Не плавает больше Макар, — сказал старик и признательно посмотрел на Арсеньева. — Бяпали помнишь, капитан?

Владимир Клавдиевич оживился.

— Как же, Макар! Такое не забудешь. — Арсеньев повернулся к фельдшеру. — Досталось нам тогда! Снег мокрый, темень, а у нас на плечах пуда по полтора клади. Собаки и те выбились из сил. Решили уже заночевать где придется. Я дерево потолще стал подыскивать. Вдруг Макар кричит, он первым шел: «Юрта!» Учуял жилье охотника, представьте! А скоро и мы почувствовали запах дымка, радостно стало на душе. Как зашли в юрту, я сразу свалился, так в одежде и уснул. Редко со мной такое бывало.

Старый Макар внимательно слушал Арсеньева, согласно кивая головой.

— Ты там еще девку лечил, — заметил он.

— Какое там, — махнул рукой Арсеньев. — Макар преувеличивает. Рядом с той юртой я нашел утром шалаш. В шалаше девушка с парализованными ногами. Голодная, полураздетая. Рассердился я, набросился на своих хозяев: «Почему не ухаживаете за дочкой?» — «Не дочка, чужая девка. И как помочь, больная она. Шаман приходил — не помог». Словом, пригрозил я им, что на обратном пути буду здесь и, если увижу, что плохо ухаживают за больной, строго спрошу с них. Вы бы видели, какие благодарные глаза были у этой страдалицы.

— Полиомиелит, — заметил фельдшер. — Пока неизлечим.

— Так я примерно знал об этом. А когда возвращался обратно, уже не застал девушку в живых. Умерла, отмучилась, бедная. Сколько еще таких! И оспа, и трахома, и туберкулез. У ребятишек глисты. Сырую рыбу едят... Да, врачам придется много потрудиться, чтобы побороть все эти недуги. Вы очень гуманно поступили, что пошли работать в тайгу. Благородно!

Матвей Алексеевич промолчал. Ему было неудобно слушать похвалу. «Пошел!.. Послали, да и то ненадолго».

Вечером, когда зажглись крупные звезды и стойбище уснуло, Арсеньев присел на пенек у костра, вынул из походной сумки тетрадь в клеенчатом переплете и стал что-то записывать. Временами он откладывал тетрадь, быстро потирал руки и снова брался за карандаш.

Матвей Алексеевич готовил лекарства и поглядывал на Арсеньева в открытую настежь дверь. Наконец Арсеньев спрятал тетрадь в сумку, потянулся.

— Что ж, отдыхать пора, Матвей Алексеевич! — бодро проговорил он. — Завтра в путь.

— Так скоро?

— Тороплюсь, Матвей Алексеевич. Мне еще до озера Гасси надо добраться, потом на Хор. Задержка может быть, а в Далькрайкоме ждут моего доклада. Эх, вместе бы нам прогуляться, есть у меня такие маршруты! Ну ничего, когда-нибудь возьму вас с собой. Поедете?

— С удовольствием!

— Вот и договорились. А теперь спать! Я только дымарь налажу, а то ночью комарики возьмут в плен, — и стал привычно устраивать дымокур в старом ведре.

Через несколько дней, убедившись, что оспа больше не грозит орочам, Мартыненко решил возвратиться в Тайхин. Прощаясь, посоветовал Акунке уговорить родичей откочевать поближе к Тайхину.

— Там и лечить будем ваших, да и ребятишкам надо в школу ходить, — пояснил Матвей Алексеевич. Акунка соглашался: конечно, они перенесут свои юрты поближе к Амуру, так и раньше делали. Но ведь и к зверю надо быть поближе...

Все жители вышли на берег провожать Мартыненко. Наперебой приглашали приезжать в гости, желали счастливого пути. Как потом узнал Матвей Алексеевич от Кирилки, бывший проводник Арсеньева — Макар шаманил ночью, упрашивал духов тайги оберегать русского лекаря в пути.

Наверно, убедительно просил старый орочон духов, без приключений добрались Матвей Алексеевич и Кирилка до Тайхина. Причалили к тихой знакомой заводи, где в прозрачной воде черными стрелами металась молодь. Кирилка привязывал бат к толстой иве, когда высокий вейник бесшумно раздвинулся и показалась голова Иннокентия.

— Здравствуй! — спокойно приветствовал старик прибывших, словно только вчера расстался с ними.

— Груша как? — крикнул Матвей Алексеевич, выпрыгивая из бата на берег.

Иннокентий не спеша раскурил трубку, примял пальцем золу, сладко затянулся, потом сказал:

— Однако, рыбу варит сейчас. Больных кормит.

— Ах, Иннокентий, Иннокентий, славный ты старик! Опять, дорогие, мы дома. Кирилка! Слышишь? Мы — дома! — радовался Матвей Алексеевич, хватая оторопевшего парня в охапку. И только теперь бесстрастное лицо старого Иннокентия выразило удивление: «Что это с русским лекарем, как ребенок, однако...»